Вышка (глава 1)

1 глава

«Монахи ВШ КГБ» или «Мужские балы контрразведчиков». Из рукописи «Вышка» или «Люди за кулисами». 

Мало, кто знал и знает, что было такое учебное заведение, как Высшая школа КГБ при Совете Министров СССР. О судьбах ее слушателей и пойдет речь.

На выпускном вечере нас было сто офицеров. С тех пор прошло не мало времени. Мы собираемся каждый год, но с каждым годом нас становится меньше. Мы уже не считаем: сколько, но мы знаем, кто и почему остался там... Первый тост за них. Второй за то, что еще живы. А кто скажет последний тост, мы не знаем, но знаем, что он будет за нас и за тех, кто всегда был с нами. А это — наши женщины, которые не предавали и ждали нас и никогда не спрашивали, где были, потому что знали: на вопрос: где? — мы всегда ответим: там...
Общежитие Высшей школы КГБ было мужским. Это обстоятельство устраивало коменданта, бывшего работника КГБ.
Слушателей это обстоятельство не устраивало, они ворчали: «Живем как монахи».
Вечерами общежитие или пустело, слушатели оказывались у своих подружек, в пивных барах, кафе «Крымском» возле парка культуры Горького, ресторане «Варшава». Случалось, и в Большом театре, если попадались бесплатные билеты, или в общежитии, как говорили они, начинался мужской бал контрразведчиков.
— Николай Иванович, — говорили слушатели коменданту. — Сегодня мужской бал. Контрразведка гуляет. Поставьте в охрану доверенных лиц.
Доверенными называли тех, кто мог предупредить о появлении в общежитии Гамбуржца. Преподавателя одной из спецдисциплин, который раньше работал резидентом под прикрытием в Западной Германии в качестве владельца магазина музыкальных пластинок.
Комендант напивался со слушателями. Его шиворот, так же как и шивороты слушателей, трещал и лопался, попадая в руки Гамбуржца. Он появлялся в общежитии после звонка пьяного коменданта, который в таком состоянии путал номер домашнего телефона с номером телефона Гамбуржца.
— Приезжай за мной на машине, — кричал он в трубку «жене».
Комендант давал еще инструкции «жене»: приготовить хороший стол, отослать шестнадцатилетнюю дочку к соседям, так как с ним приедут хорошие друзья.
— Хорошо, — отвечал Гамбуржец. — Собирай своих хороших друзей. Сейчас приеду.
Слушатели собирались в самой большой комнате в ожидании жены коменданта и просили показать его дочку, пока не распахивалась дверь, и на пороге не появлялся Гамбуржец. В морской форме капитана первого ранга, так как в штатском слушатели отсылали его куда подальше.
Гамбуржец попойки признавал. Считал школой, но не терпел заплетающихся языков и, как он говорил, «гамбуржских» походок слушателей.
— Вы где собираетесь работать? — гремел он. — В контрразведке или в гамбургских борделях?
Во время попойки слушатели по походке проверяли, где они собираются работать.
— Ты посмотри, — говорил нализавшийся слушатель нализавшемуся, — где я собираюсь работать? В борделе или в контрразведке.
Слезко после краха на житие в ГРУ (Главное разведывательное управление) окончательно перешел к гамбургской походке. Он не успевал латать свой шиворот и однажды, одичав от портняжных работ, с криком «У...» бросился на Гамбуржца.
Громову, закадычному другу Слезко, пришлось выскрести все пятаки, обложить лоб Слезко медью и обмотать полотенцем, которое он снял только в пивбаре.
— Торговец музыкальными пластинками, — бормотал Слезко, смачивая пивом то лоб, то глотку, — представляю, какие пластинки он крутил в борделях.
На следующий день после мужского бала комендант на час прилипал к телефону, пытаясь довести до Гамбуржца честное слово бывшего работника КГБ, и обещал создать отличную агентурную сеть с резидентом, чтобы упреждать мужские балы. Или выслушивал отличный французский Гамбуржца в его кабинете, который говорил, что дело не в шерле ля фам, на которых настаивал комендант, а в том, что в общежитии нет этих ля фам.
— С ля фам они надирались бы не так! Поменьше сливали бы в глотку, а побольше...
Эту единственную русскую фразу, которая подводила итог сказанному и объясняла коменданту суть разговора, комендант пытался тотчас реализовать.
— Дать команду на проходной пропускать ля фам?
— Чтоб ля фам выходила потом с ляфаненками. Кто нянчить будет? Ты!
Комендант от роли няньки категорически отказывался. Говорил, что лучше будет работать швейцаром в борделе, чем воспитателем в яслях.
— Ну конечно, — отвечал Гамбуржец. — Лакать водку легче, чем воровать манную кашу в яслях. Ты за дочкой смотри.
От этих слов мутилось в голове коменданта. Он даже предлагал установить койки в своем кабинете и брать со слушателей умеренную плату.
— Тайный бордель, — говорил он. — Выдавать станем, как конспиративную квартиру.
— А как деньги делить будем? И кто станет им приклеивать носы, когда они отваливаться начнут.
— Так как же быть?
— Охрану на проходной удваивай, когда водку лакают. Возле заборов, окон, чтоб в милицию не попали. А если хоть один попадет?
Комендант не только удваивал охрану. Он утраивал ее. А в день стипендии держал в своем кабинете энзе. Ящик водки, и встаскивал его в комнату в самый разгар мужского бала, когда слушатели собирались штурмовать забор, проходную, чтобы вырваться к своим подружкам.
После мужского бала слушатели погружались в послепохмельный сон в лорингофонных кабинетах. Начальник Вышки генерал-майор танковых войск Гришин, заходя в кабинет, спрашивал, что это такое: крутились магнитофонные катушки, слушатели спали в наушниках.
— Гипнотический сон, — утверждали преподаватели, — в нем хорошо усваивается иностранный.
Полное разъевшееся лицо Гришина морщилось. Подкрылки носа раздувались. Он шумно втягивал воздух.
— А почему странный запах?
— Это от танкового горючего, — бормотал кто-нибудь из слушателей, — мы вчера, товарищ генерал, ходили в музей вооруженных сил.
Гришин оставался доволен. Он прощал все, когда слышал о танках, танкодромах, военных музеях, походных маршах...
За три дня до начала экзаменов комендант становился скучным. Часами просиживал возле энзе, пересчитывал бутылки, пробовал на вкус. Слушатели часто подменяли водку: выпивали и наливали воду, а потом подносили коменданту.
— Как вода, — говорил он, выпив, — что такое?
— А какой еще должен быть вкус, — спрашивали слушатели, — если мы уже неделю пьем. Нас змеиный яд теперь не возьмет.
Правоту своих слов они подтверждали рассказом, как один император во все время своего правления ежедневно принимал по капельке змеиного яда. И не отравился, когда захотел отравиться, выпив стакан яда.
Три дня, которые слушатели отводили для подготовки к экзаменам, были не случайными.
Первый день они отсыпались, напившись валерьянки. От ее запаха засыпал комендант, не появлялся дома, жена звонила Гамбуржцу о распутных делах своего мужа и успокаивалась, тоже засыпала, когда муж приходил домой, пропитанный валерьянкой с головы до ног. В таком состоянии он обычно шел пешком на другой конец города, так как боялся попасть в морг. Таксисты засыпали, когда он садился в такси. Автобусы, троллейбусы, трамваи останавливались, едва тронувшись с остановки.
Он был, как мальчик с дудочкой, который вывел из города крыс. Но в отличие от мальчика с дудочкой он уводил за собой из общежития своры одичавших пушистых любителей валерьянки.
Пешие походы и роль мальчика надоели коменданту. Он запасся французскими духами дочери. Но после одного случая поклялся никогда больше не прикасаться не только к французским духам, а вообще к духам. Крепко надушенного, его однажды приняли в потемках за женщину.
— Не поверили, пока не раздели, — вздыхал он.
-Так вы б сразу показали им свое мужское отличие, — говорили слушатели.
Гамбуржец, узнав об этом случае, прокомментировал его сразу на двух языках: немецком и французском, но без перевода.
Из оставшихся двух дней второй день уходил на поиски в тетрадях лекционных записей. Лекционные записи, как правило, не находились. Тетради были размалеваны карикатурами на Гришина в танковом шлеме. В них можно было найти игры в морской бой, букварь... Записи. «Сегодня пошел в столовую. Горчица оказалась очень горькой. Хлеб дорогим. 1 ломтик (шт.) = 1 коп.»
В тетрадях по иностранному они натыкались только на один алфавит, склонения: ich habe (я имею), du hast (ты имеешь), er, sie, es hat (он, она, оно имеет). Предмет, который хотелось иметь, отсутствовал. Остальные листы были совершенно чистыми, и слушатели спрашивали друг друга.
— Ты не знаешь, за какой курс мы должны сдавать иностранный?
— Судя по тетрадям, как будто за первый.
Экзамены по иностранному начинались с перечисления букв в алфавите, после которого слушатели переходили к упрекам в адрес создателя букваря, не сумевшего создать такое количество букв, из которых можно было бы складывать слова.
Тетради по научному социализму, коммунизму, политэкономии капитализма, социализма были предельно девственными, так что слушатели приходили к убеждению, что таких предметов вообще не существует в природе.
Гроссбухи по спецдисциплине, которые никогда не покидали стен школы, были прошиты, пронумерованы, проштампованы гербовой печатью, выдавались только через окошко и под расписку, своей болезненной толщиной вызывали надежду. Надежда пропадала, когда слушатель, заглянув в тетрадь, видел каракули, похожие одновременно на буквы ребенка, иероглифы сумасшедших, агентурный код, расшифровать который не смогли бы лучшие шифровальщики. От дальнейших поисков слушатели отказывались.
— Ну что? — спрашивал Гамбуржец, видя охотничий блеск в глазах слушателей, — morgen, morgen, nicht nur heute, sagen immer faule Leute (завтра, завтра, только не сегодня, говорят всегда ленивые люди).
Комендант тоже не оставлял без внимания слушателей и, встретив кого-нибудь, хватал за рукав и спрашивал:
— Через день мужской бал контрразведчиков?
— Да подожди ты, Николай Иванович, — отмахивался слушатель. — Вместо мужского бала может оказаться прощальный бал.
На третий день начиналась миграция слушателей в библиотеку. Миграционный поток захватывал коменданта; за комендантом в этот поток попадали буфетчица, официантки, вахтеры... Слушатели закрывали библиотеку. Библиотекарша в таких случаях брала из дома раскладушку и засыпала под шуршанье листов, как под шум ветра. Слушатели обкладывались учебниками, так что трещали столы.
— У меня, кажется, волосы дыбом встают, — говорил слушатель, заглядывая в книжный колодец, пытаясь разглядеть дно.
— У меня уже встали, — отвечал другой, опустившись на самое дно, — может, острижемся.
Знания слушатели зашифровывали специальным кодом. Зашифрованные знания переносились на особые листочки, работать с которыми было чрезвычайно трудно на глазах преподавателей, и слушатели разрабатывали тактику первого удара.
— Кто вообще ничего не знает? — спрашивали они.
— Я, — раздавалось в ответ.
Такого слушателя подвергали перекрестному допросу. Все оставались довольными, когда видели, что слушатель знал только имя и отчество преподавателя, да и то иногда сомневался в этом.
Такого слушателя приносили в жертву. Вталкивали первым в аудиторию. Просидев минут сорок в раздумье, куда и зачем он пришел, и в страхе, как бы не забыть и не перепутать хотя бы имя и отчество преподавателя, на которых он думал выстроить свою судьбу спасения, он шел к экзаменационному столу и наносил первый удар.
— Степан Аркадьевич, — голосил слушатель.
Потом перекладывал Степана на Аркадия, а Аркадия на Степана, доводя преподавателя до горячего желания, во что бы то ни стало узнать, как же в действительности его зовут?
В это время остальные вытаскивали зашифрованные знания на столы, а потом докладывали их преподавателю, погруженному в разгадывание собственного имени и отчества.
Некоторые преподавателя, когда слушатель заходил в аудиторию, предлагали встряхнуться.
— Как встряхнуться? — спрашивал слушатель.
— Подпрыгнуть пару раз на месте и обхлопать себя всего руками!
Прыжки грозили тем, что листочки со знаниями сыпались как листовки.
— Я же не чечетку пришел танцевать, — отбивался слушатель.
— Тогда личный обыск.
Слушатель пытался уйти от обыска скудными знаниями по уголовному праву, которые предусматривали проведение обыска только с санкции прокурора или если преступник застигнут на месте преступления.
Совершенно критическая ситуация возникала на экзаменах по истории КПСС. Из всех вопросов, которые задавал преподаватель, самым разумным считался вопрос: чем отличаются партийные съезды: 16-й съезд от 20-го съезда; 20-й съезд от 25-го...
Самым разумным для слушателей являлся ответ, что на 16-м съезде выступал Сталин. На 20-м — Хрущев; на 25-м Брежнев...
Это был тот Рубикон, перейти через который не желала ни одна из воюющих сторон.
Переэкзаменовки слушателя избегали благодаря Гришину, которого сами приглашали на экзамен.
— Чем отличается, — спрашивал преподаватель, — 20-й съезд от 25-го...
Гришин вставал, чтобы уйти и застывал, как человек, который заблудился в лесу, потерял надежду и вдруг услышал: «А... у...».
— Танк, — чеканил слушатель.
Преподаватель пытался вернуть сбившегося со стези слушателя обратно, но вмешивался Гришин.
— Подождите. Это же интересно...
После экзаменов слушатели уходили в пивной бар, где их ждали ля фам. В общежитие возвращались вечером, когда комендант уже терял надежду на мужской бал. Подружек они втаскивали через забор, окна, по пожарным лестницам, веревкам. Прятали, пока комендант не выдавал мысль Гамбуржца за свою:
— С ля фам вы надирались бы меньше!
Самой интересной была факультативная программа. Она включала посещение слушателями клуба КГБ, пивбаров, кафе, ресторанов... В обязательную программу входило посещение кинотеатров, театров, выставочных залов... и собеседование на иностранном об увиденном. Программы, как правило, переходили друг в друга. И слушатели на занятиях путали: то ли в пивбаре они видели Христа в пустыне, то ли Христос приходил к ним из пустыни. Часто можно было услышать такой разговор, похожий на вопросник.
— Ты не знаешь, где я вчера видел Егора?
— Егора! А разве не он вчера нам пиво подносил?
— Да не официанта Егора. Булычева Егора с другими.
Прежде чем попасть в театр, слушатели проходили строжайший контроль. Комендант выпускал их из общежития после тщательного осмотра и, убедившись, что они в гражданских костюмах и туфлях, и пиджак не опоясан солдатским ремнем.
— Николай Иванович, — говорил Слезко коменданту, который закупоривал выход из проходной, как пробка горлышко бутылки, — почему вы не пускаете меня в театр — оперетту. Я же иду смотреть мышь летучую.
— Как же я тебя пропущу! — Николай Иванович так раздувался, что кружилась голова, и становилось трудно дышать. — Ты же, как кентавр.
Форма кентавра была любимой формой Слезко, когда он не хотел идти в театр. Он совмещал пиджак с галстуком, галифе и сапогами, оставляя между ними границу в виде солдатского брючного ремня, на который покушался Николай Иванович, чтобы всыпать.
Проходную преодолевали не без потерь. Неизменной потерей был Юмаджайн. Монгол. Он увез с собой только названия театров, из которых, как он говорил, один был поменьше, а другой побольше.
Программы заставали его врасплох. Он объяснял преподавателям, что не мог дойти даже до проходной.
— Говорите по-немецки, — требовали они.
— Schue (туфли), — говорил монгол, — Schue, — повторял он, как ребенок, жалующийся на бо-бо, — Fuss (нога), Ferse (пятка), — и, намаявшись найти глагол, который связывал бы эти предметы, прибегал к практическим действиям.
Стаскивал туфли, пыхтя, как в парной, и показывал бо, бо.
В школе слушателей начинал опекать начкурса Иван Дмитриевич. Это была самая приятная опека.
— Ребятки, — говорил он. — Время — делу. Потехе — час. Слезко!
Он начинал придумывать, хотя слушатели знали, почему Иван Дмитриевич приглашает Слезко в кабинет. Пригласив, приказывал: никому ни слова.
— Это на потеху. — Иван Дмитриевич доставал бумажник.
После Ивана Дмитриевича слушатели попадали в кабинет Гамбуржца, возле которого уже стояла уборщица, поднятая, как солдат по тревоге.
— Светские люди, — ворчала она.
Светские люди разваливались в кабинете Гамбуржца на креслах, стульях, закуривали, наполняя кабинет дымом, словно воздушный шар газом перед полетом.
Гамбуржец бродил в дымовой пелене, как призрак, указкой сбрасывая ноги слушателей со стола.

Продолжение следует.