Гоу-гоу (часть 5)

5.

— Я не опоздал? — бодрым, веселым голосом спросил Никита, когда Оля буквально выпорхнула из машины к нему навстречу.

— Что ты, Ник! Такие гости, как ты, не опаздывают, потому что ожидать их — неописуемое удовольствие!

— Оля, честное слово, меня смущают твои признания!.. — Ник огляделся, но утренних попутчиков Оля не заметил.

Оля подошла вплотную и положила ладошки ему на грудь, чем еще больше смутила:

— Ничего, Ник! Вот уедешь... Надеюсь, уже не навсегда... — Оля сделала, вернее, откровенно сыграла паузу: — Вот уедешь, и будешь помнить... До следующего приезда... Садись вперед, я по пути, насколько возможно, буду объяснять тебе, что у нас тут понастроили за твое отсутствие.

Никита вместился в кабину, и вдруг перед ним возникла страховитая физиономия, нос от которой почти уперся ему в лицо, как грозящий пистолет. Никита содрогнулся, — показалось, что взъерошилась, как кошка, и отпрыгнула в тень какая-то опасность. Его замешательство заметили: в водянистых крокодильих глазах, лупящихся над основанием носа, мелькнул злорадный огонек. Показалось? Такое бывает, когда в гулком темном коридоре вдруг шумно наталкиваешься на что-то живое... «Кто это?!» — нелепый вопрос, маскирующий подобное смятение. 

— Никита! — он почти непроизвольно, оборонительно-предостерегающе, протянул руку.

Человек оскалился, сморщив непомерных размеров нос, и, неестественно преклонив голову, как будто потешаясь, вдруг поймал только кончики пальцев доверчивой ладони Никиты и проделал характерные движения жернов, как будто что-то перетирал в своей волосатой длани.

— Вано, поехали! — властно прерывая затянувшееся рукопожатие, приказала Оля водителю.

Странный человек, подумал Никита, пытаясь избавиться от неприятного впечатления.

Кроме мощного клюва, у незнакомца были и другие достоинства. Он был крепкого телосложения, с коричневым лицом, изборожденным рубцами, иногда остающимися от юношеских угрей, и явными шрамами от ран. Коротко стриженные седые волосы топорщились на его голове, имевшей форму дыни, ориентированной острым концом (носом, надменно сморщенным) вперед, к лобовому стеклу. Все это делало необычного субъекта похожим на ежика-альбиноса, с карикатурными глазами навыкат, битого и общипанного жизнью, и загоревшего, по случаю, на южной каторге. Так Никита мысленно отомстил носатому за свое неожиданное смятение, но полностью восстановить утреннее настроение все же не удавалось. Ему казалось, что водитель читает его мысли. Оля что-то рассказывала с заднего сиденья, Никита кивал, не понимая смысла. Вано? Напоминает что-то занятное, из прошлой жизни... Вот ресторан, возле которого Никиту ударила машина.

...Тогда они с Удавом успели основательно продрогнуть, пока приехала скорая помощь. К тому времени Удав уже окончательно оправился от приступа. Прямо в салоне скорой помощи ему сделали укол и, подвезя к общежитию, отдали на руки студентам, которые проводили его в комнату на «заслуженный отдых» (шутка Ника). Ника отправили в больницу, где он с ушибом и вывихом ноги пролежал несколько дней. Его навещали друзья и подруги, редкую дань внимания жертвовал и Удав, которого Ник, как ни крути, спас от гибели. В один из вечеров, когда дело шло на поправку, Удав, в общих чертах, поведал ему свою историю детства.

...К тринадцати годам о Филе можно было сказать, что он растет мальчиком умным и способным к знаниям, но телесно слабым и, как это в подобных случаях бывает, неактивным и необщительным. В чем заключался его физический недуг, медики определить затруднялись, во всяком случае, с органами, согласно результатам многочисленных обследований, у него был якобы полный порядок. Филя по настоянию родителей пробовал заняться спортом, но физические упражнения ни к чему, кроме обморочной усталости, не приводили. Следствием детской нелюдимости было полное отсутствие друзей в отрочестве, а возрастные изменения перегорали в нечто внутреннее, что делало его еще более замкнутым. Единственной отдушиной была девочка Оля, одноклассница и соседка по двору, которую он обожал со дня знакомства. Но в общении с Олей не было столь необходимой ему эмоциональной разрядки: изначальная боязнь привлечь к себе внимание остальных сверстников лишала его возможности открыто выражать свою симпатию, и все, что мог позволить себе Филя относительно объекта своего душевного восторга, имело формы только косвенные. Постепенно его тайная страсть сделалась подобием болезненной зависимости, и уже никакие насмешки и никакое насилие не смогло бы сломить его привязанность.

Однажды у Оли появился другой поклонник. Это был мальчик из другого класса и из другого двора. Имя у него было вполне нормальным — Иван, но звали его все не иначе как Вано. Кличка, созвучная с именем, была очень удобной: с одной стороны, уважительное «погоняло» в «блатной» среде, а с другой — практически второе имя, вполне приемлемое в светской жизни (многие учителя так и называли его: Вано). «Блат» Вано и таких как он заключался в их принадлежности к «кодле» — группировке районных драчунов, из которой со временем выходили, десяток из сотни, те, кому тюрьма становилась вторым домом. Хозяева парковых беседок и дворовых скамеек, они редко задевали мирных граждан, предпочитая тратить энергию в межрайонных драках. Но авторитет, заработанный в этих бесконечных и ничего в принципе не решающих потасовках, все же был непререкаем для всего населения микрорайона или двора. Таким образом, глаз Вано, положенный на смешливую и дерзкую Олю, не терпел никакой расфокусировки со стороны «шестерок» и маменькиных сынков, к каковым, соответственно, относился и Филя. Если до точности, то Филя для «блатных» был не просто маменькин сынок — так, недоразумение, недочеловек, никто.

У Фили отнимали последнее, что у него оставалось: его Олю. Это продолжалось несколько месяцев. Вано задевал Олю, где только возможно: на выходе из школы, на улице, во дворе. Находился ли в этот момент рядом с Олей Филя, не имело ровно никакого значения. Даже смешно было себе представить, что Вано может уделить какое-то внимание такому ничтожеству как Филя. Вано просто подходил и с неизменной шуткой брал Олю за руку, а Оля отвечала своей словесной остротой, которая никогда не выходила за пределы того, чтобы Вано мог усомниться в своей состоятельности как кавалера. Филя чувствовал, что таким образом Оля доказывает всем свою независимость, а может, даже и в некоторой степени мстит Филе за назойливость. Тогда доведенный до отчаянья Филя, не видя иного выхода, решил навсегда избавиться от причины своего беспокойства — он решил убить Вано.

Поздним вечером, когда отсутствовали родители, Филя, уложив отцовскую двустволку в чехол, не замеченный никем, вышел в темный двор и пошел в беседке, где сидела «блатная» компания Вано. Компания развлекала Олю, которая громко и с явным удовольствием смеялась. В ближайших кустах Филя собрал и зарядил ружье, вставив в один из стволов патрон. Затем вышел из укрытия, попав в пятно света, став видным тем, кто сидел в беседке. Наступило гробовое молчание. Никто из только что смеявшихся не мог говорить, и не только потому, что каждого предельно подавила явная угроза быть немедленно убитым, но еще и потому, что в них целилось «недоразумение», которое вряд ли поймет сейчас человеческую речь. Все разом поняли, что через мгновения, возможно, им придется поплатиться за унижение, в которое повергнут человек, владеющий, пусть слабосильным, но телом, способным с помощью несложного приспособления, их самих превратить в ничто.

Филя, держа палец на спусковом крючке, наслаждался паническим, животным страхом, который читался в глазах Вано, и невероятной покорностью Оли, застывшей у перил беседки. Видимо, впервые испытанное блаженство подобного рода решило исход дела и спасло жизнь Вано и, в определенном смысле, жизнь самого Фили. Для мстительного экстаза хватило и этой немой сцены: Филя выронил ружье и, закатив глаза, рухнул навзничь. Его тело забилось в эпилептическом припадке, что добавило ужасу картине. «Блатные» бросились врассыпную. В беседке остался только Вано в состоянии меланхоличной прострации: он сидел на деревянном полу беседки и тихо плакал. Рядом с колотящимся Филей почти лежала Оля и придерживала его голову, предохраняя от ушибов. 

Своим неистовым упорством, Филя создал вокруг Оли некую оболочку, нарушить которую, пока они находились в подростковом возрасте, более никто не пытался. В среде потенциальных ухажеров на Оле как бы был поставлен крест: зачем утруждать себя бесполезными страданиями, если Оля все равно достанется Филе, этому нервному, ненормальному дистрофику и психу. Скоре всего, столь роковой в своей безвариантности вывод был возможен еще и потому, что в детстве Оля не блистала особенной красотой (ее обаянием стали пленяться гораздо позже, когда со школой было покончено). Если бы это было не так, то, разумеется, вполне мог найтись человек, не менее отчаянный, чем Филя. При всем этом Оля всегда оставалась номинально свободной, — у Фили никогда не было возможностей ограничить ее природную общительность. Он мог отвадить от нее женихов, своеобразно метя и даже пачкая ее своей постоянной близостью, но на саму Олю накинуть узду был не в силах. Чувствуя свою власть, она так и не испугалась его по-настоящему.

Они пересекли весь старый город, проехали по новому мосту через реку, и скоро оказались в районе прежних пустырей и карликовых сел с общим древним названием «Зарека» (с ударением на первом слоге), ныне, по словам Оля, ставшим второй половиной населенного пункта, и застроенных многоэтажными комплексами и великолепными особняками.

Машина остановилась у большого дома с высоким забором.

Здесь Никита понял, что все его сегодняшние волнения, частью приятные, а частью нет, лишь разминка перед волнением главным. Только сейчас он осознал, что ему предстоит невероятно сложная встреча с Гарри. Буря предварительных переживаний закипела в нем, и сердце едва справлялось с нагрузкой. Каким же беспечным глупцом он был, соглашаясь посетить дом бывших приятелей! Какое-то затмение нашло от внезапной встречи с Оля.

Ведь даже пара бывших закадычных друзей, встретившись через четверть века, уже не в состоянии восстановить прежнее родство, ввиду того, что сверх грани последнего расставания, гигантским плюсом к общему веку, прожиты, по сути, еще две новые жизни, которые — непременно! — слепили из них иных, чужих друг другу людей. Что тогда говорить о персонах, расставшихся в принципиальной (в данном случае, со стороны Гарри) неприязни! Какими должны быть глаза, слова? Никита, пытаясь взять себя в руки, решил, что нужно, во что бы то ни стало, избавиться от чувства вины, которое, вдруг напрягло, сковало его волю. Прочь панику! — вот эта хрупкая женщина, которая идет рядом, и есть его защита от того человека, перед которым он, по совершенно неправильной, но имеющей место версии, виноват. Чепуха! Если бы он действительно был виноват, разве посмел явиться сюда, к сопернику, причем, кощунственным вариантом: в семью, которую едва не погубил в зародыше? Он понял, что запутывается в самообъяснениях. Его выручила Оля, открывая, видимо, главную дверь:

— Гоу-гоу!.. — подбодрила она, с шутливой фамильярностью похлопывая гостя ладошкой по спине.

И Никите, действительно, тотчас стало легко. «Гоу-гоу!» — эпизод молодости пронесся перед глазами электрической вспышкой и спалил его сомнения, как молния поляну осенних одуванчиков. Спасение — в наступлении! Он вдруг ощутил себя тем, кем был на самом деле в этом треугольнике, — донжуаном. Которому уже не надо притворяться перед собой. И если тогда, много лет назад, он был воистину невинным, процеловавшимся всю ночь с симпатичной девчонкой, то сейчас заходил к Гарри, испытывая особое мстительное чувство, доступное любовнику, переступающему порог рогоносца, — чувство, которое сродни особой форме власти. И, тут как тут, — услужливое оправдание, кланяясь, помахивая у туфель шляпкой: уж если Гарри терпит рядом с собой рыхлого фаворита Осеннего, значит, достоин подобных ситуаций, — милости прошу. В такой обстановке присутствие здесь же старого друга четы завершает диалектическую справедливость. Никита, прежде чем войти, задержал признательный взгляд на Оля, с трудом усмирив желание благодарно прикоснуться к ее локтю. Однако глаза Оля оттолкнули его своим странным, торжественным, не свойственным ей в юности, блеском:

— Мой муж заждался тебя!

Никита вошел в большую высокую комнату, готовый ко всему, толика торжественности Оля очень кстати передалась ему. О, Гарри, ты совсем не страшен!

— Здравствуй, Ник!

У Никиты подкосились ноги.

Он панически огляделся. Но, секунда — и сомнения развеялись: весь вид человека, стоящего напротив — одежда, мимика, голос — говорил о том, что он и есть хозяин всего. В том числе ему принадлежит и Оля, которая замерла рядом.

Никиту с распростертыми объятиями, встречал... Удав.