MEMORY

Дед с отцовской стороны умер, когда мне шёл то ли девятнадцатый, то ли двадцать первый год (или двадцать второй?). 

Мои тётки, бабушка и отец, не говоря уже о многочисленных двоюродных братьях и сёстрах почему-то не подумали, что надо позвать на похороны ещё одну внучку. Или они замотались, организовывая все эти венки, поминки, место на кладбище, гроб, — и просто обо мне забыли? 

Ну, тётя Люда подумала, что меня позовёт тётя Таня, а тётя Таня посчитала, что это сделает мой отец (и так далее). Только вряд ли.

Каждый день я бегала в школу и возвращалась обратно мимо дедовых окон. Но с ним самим не общалась, хотя в три года при виде деда начинала скакать от счастья. Мы тогда — недолго — жили все вместе: он с бабушкой, и я с мамой и отцом.

Я тайком пробиралась в дедов кабинет, полный невозможно-таинственных чудес (дед не разрешал и ругался), залезала в стол, на книжные полки, листала тетрадки, безжалостно расчёркнутые красной ручкой и двойками (дед был директором школы и учителем русского языка). 

Помню золотую пыль, неподвижно висящую в вечернем солнечном луче из окна; недовольное — и неизменно строгое — лицо деда, снова выдворяющего меня из кабинета. И то абсолютное счастье, когда он (иногда) разрешал мне бесшумно посидеть рядом, пока писал за столом или читал, водрузив на нос массивные очки. 

В общем, я была привязана к деду. А ведь он со мной никогда не играл, мало говорил, игрушек или шоколада не покупал и, кажется, не очень-то и любил.

Когда же его похоронили? Летом? Осенью? Весной? Помню, я надела единственное моё чёрное платье (в мелкий голубовато-белый горошек). Значит — холодно не было. Но сверху я застегнула на все пуговицы толстый драповый пиджак — значит, было не тепло. 

Идти на дедовы похороны не хотелось. Было неприятно от мысли, что сейчас надо будет что-то говорить, в общем-то, совершенно чужим людям, которые непонятно зачем и почему были моими кровными родственниками. Заходить в дом, где я не была сколько лет. Стоять или сидеть у гроба человека, о котором у меня не осталось никаких воспоминаний, кроме луча вечернего солнца.

Нужно было всего лишь перейти дорогу — я проделывала это тысячи раз, когда шла в школу! Но тут поминутно спотыкалась и останавливалась, мечтая плюнуть на всё и сбежать, так что путь до подъезда, у которого стояла высокая, красная с чёрными кружевами, крышка гроба, занял у меня минут сорок, не меньше.

Рядом с домом, на лавочке, сидела моя бабушка в окружении каких-то женщин, которых я не без труда идентифицировала как собственных тёток. То ли они меня не узнали, то ли просто были так расстроены, что ничего не замечали вокруг. В общем, ко мне никто не подошёл, поэтому и говорить никому ничего не пришлось.

Я растерянно потопталась у подъезда, пока из дверей не появился отец. Он неловко ткнулся небритой щекой куда-то мне в ухо и, взяв за руку, завёл меня в открытую настежь квартиру, полную людей (видимо, учителей из бывшей дедовой школы ну и соседей, конечно). 

Но уже через минуту отец куда-то пропал, и я оказалась одна среди незнакомых немолодых мужчин и женщин, которые постоянно перемещались из комнаты в комнату.

В луче солнца висели золотинки пыли — будто на невидимых ниточках. И в дедовом доме всё было по-старому: твёрдо выпрямивший спину жёсткий диван, подмигивающий зеркальными бликами сервант с тарелками, кудрявая фиалка на подоконнике. 

Только обои на стенах другие. И от этого на меня нахлынуло беспомощное чувство утраты. 

Знакомые часы-ходики постукивали длинной металлической ногой. Неожиданно вспыхнуло воспоминание: когда они, непереносимо шурша, шли в моём детстве, внутри шевелилась сладкая тоска, будто я попала в щёлку времени, откуда не выбраться ни в будущее, ни в прошлое, ни даже в настоящее.

Стрелка медленно ползла по золотому кругу, — и ничего не менялось. Так же сонно колыхался кисель пойманного (и похороненного) дня. Сев у изголовья гроба, я стала думать о деде: о том, как, боясь, чтоб не прогнал, пряталась в его кабинете; об очках в роговой оправе; о тетрадках с красными двойками. 

И вдруг словно прорвало — хлынули слёзы (и откуда столько?). Я плакала-плакала. Пока из меня не ушла вся тяжесть, боль и обида этого дня — и всего моего бездедного детства. А какое-то мягкое тепловатое облако сначала обнимало мои коленки, а потом внезапно рассеялось. 

Через месяц или через год кто-то из общих знакомых рассказал, что дед, уже не поднимавшийся с постели, попросил поставить рядом с ним фотографии всех его внуков. Моим двоюродным братьям и сёстрам было кому за тридцать, кому под двадцать. В общем, все взрослые. А на моей фотке спиной к кривобокой берёзке стояла смешная трёхлетняя девочка, с короткой стрижкой, в трикотажном брючном костюмчике, щурясь от яркого солнца.

Почему-то дед не позвал попрощаться и даже не попросил другую (взрослую) мою фотографию. Видимо, он действительно совсем меня не любил. 

Но возможно (а почему бы нет), умирая, он всё-таки на меня посмотрел. Эта мысль очень долго казалась мне трогательной.