ЗА ТЕМ ПОЛУСТАНКОМ (ЧАСТЬ 1)

А вдруг устроена в природе
Совсем иная череда
И не отсюда мы уходим,
А возвращаемся туда?

Игорь Губерман

Этого страшного, неумолимого и безысходного момента он ждал ровно три месяца. День в день! Ждал каждый миг наяву и в кошмарных, не приносящих забвения полуснах, обмирая при любом реальном или подсознательном шорохе и стуке. Слух с той роковой минуты, когда надзиратель сунул ему в кормушку серенький листок с отказом в помиловании, обострился неимоверно. Богдан слышал даже жужжание мухи в тупиковом коридоре отделения смертников, хотя был отгорожен от него двумя толстенными стальными дверями.
Утверждают, будто в последнее мгновение земного бытия перед глазами человека проходит вся его жизнь. Богдану смотреть было нечего, понеже за три месяца одиночного существования в каменном коробе, куда не пробивалось и лучика дневного света, он миллион раз прокрутил в голове недолгую свою биографию. 
...Черная, без единой звездочки, осенняя ночь над полустанком Рахлеево, еще более жуткая в свете бездымного столба пламени, охватившего их домик из просмоленных старых шпал, и он, пятилетний ребенок, босой, полураздетый, чудом выскочивший в последний момент из лопнувшего от дикого жара крохотного окошка. Мама и папа выбраться не сумели...
Он бежал по шпалам заштатной одноколейки, не понимая, куда и зачем, пока не упал напротив покосившейся, вросшей боком в землю, будки путевого обходчика.
...Детдом, институт, годичный долг Родине в «непобедимой и легендарной». 
Катастрофическое землетрясение в Спитаке. Богдану, временному лейтенанту железнодорожных войск, приказывают доставлять гробы к очагу землетрясения и заниматься похоронами. Приказывают делать это срочно, поскольку десятки тысяч тел погибших начинают разлагаться, крысы и другие грызуны пируют на трупах и могут разнести холеру, чуму, другие страшные болезни по стране. В целях нераспространения велено взводу Богдана также посыпать трупы известкой с хлоркой и закапывать в братских могилах, буде не сыщутся родственники и не возьмут на себя индивидуальные похороны.
...Трагедия случилась в одном из полуразрушенных сел неподалеку от Спитака. Родственники запросили трупик ребенка, дабы похоронить по обычаю предков на местном кладбище. Хотя погост тоже был разворочен дьявольской силой, таившейся до поры в недрах земли, и в огромных, раззявленных трещинах торчали там и сям полусгнившие гробы и пожелтевшие человеческие кости, Богдан не возражал. Солдаты уложили останки девочки в небольшой гроб и, следуя инструкции, принялись заполнять его известью. Ополоумевший с горя отец ребенка завыл звериным воем, кинулся к развалинам своего дома. Мгновение спустя выскочил с автоматом в руках и в упор саданул длинной очередью по безоружным солдатам похоронной команды Богдана. Рухнувшими снопами свалились четверо. Остальные не успели еще среагировать и броситься либо бежать, либо хотя бы упасть на землю. Единственный, имеющий штатное офицерское оружие, Богдан выхватил из кобуры пистолет, передернул затвор. Метил убийце в плечо, угодил в голову. И сам стал убийцей!
Именно так его охарактеризовали средства массовой информации. Хотя до смены политического строя и развала Советского Союза оставалось чуть более трех лет, гласность, спущенная с цепи хронического и поголовного позитива, уже вовсю шагала по державе. Журналисты, аккредитованные в зоне землетрясения, и наши, и западные, принялись в унисон творить из Богдана изверга рода человеческого и, собственно говоря, предопределили его судьбу.
Смотрящий в общей камере следственного изолятора, авторитетный вор-рецидивист Жора Пушок доходчиво пояснил Богдану его ситуацию:
— Ты, командир, попал в непонятки. Все правильно сделал, как положено мужику. 
Тот бедолага четверых положил? Мог бы и остальных, если б ты его не хлопнул. Так что на эту тему не парься... Тебе о другом надо думать. Короче, расклад таков: коммуноиды, считай, обосрались. Им уже недолго осталось в куражах ходить, и они это гузлом чуют. А ты им козью рогу сотворил — нацмена мочканул. «Вышака» они тебе обеспечат и по всем газетам раструбят о торжестве справедливости. Будь готов, короче, как юный пионер в борделе.
Пушок будто в воду глядел. Система соблюла все ею же придуманные формальности. 
После объявления «высшей меры» его перевели из общей в одиночную камеру, но пока он ждал ответа на кассационную жалобу, затем на прошение о помиловании, ежедневно выводили на получасовую прогулку во внутренний дворик тюрьмы. А три месяца назад лишили и свежего воздуха. Переодели в полосатую робу, спустили в подвал, в короб три на два без окошка. И словно выключили из жизни.
...Они шли. Богдан уловил еще даже не шаги исполнителя и конвоиров, а легкий цокоток собачьих когтей по выложенному кафелем коридору. Все так! Тюрьма спала; самое время для вершения гуманного советского правосудия. Они приближались неторопливо, дабы не сбить дыхание перед серьезным и важным делом. Их учили не суетиться, делать работу размеренно, строго в соответствии с инструкцией, чтобы исполняемый не впадал в истерику и до роковой секунды еще на что-то надеялся.
Щелкнул замок внешней двери камеры. Богдан не надеялся. Чудес не бывает. Именно такая программа девятнадцать лет назад поселилась в его неокрепшем детском разуме. Поселилась и заполонила его мозг, когда бежал босиком по стылым железнодорожным шпалам, разбивая в кровь ступни и раззявив в немом крике рот.
Объятый замогильным ужасом, Богдан вжался в стену напротив двери, которая уже медленно, нереально медленно принялась выползать из камеры. Вжался и вдруг начал растворяться в бетоне! Легко, подобно нагретому лезвию ножа, входящему в сливочное масло... 

Х Х Х

Вообще-то ее родовое имя насчитывало триста семьдесят букв, в основном согласных, и являлось, по сути, кодовой матрицей, в которой были заключены все знания ее цивилизации. Если нынешнее человечество, по меткому выражению Альберта Эйнштейна, за всю свою историю освоило едва ли один процент вселенских знаний, то человечество, частью которого была Ева, знало и пользовалось девяноста девятью процентами абсолютного знания.
Около четырех миллиардов лет назад ее народ достиг предела технического прогресса и... паника охватила всю цивилизацию. Люди изобрели антигравитацию, вечный двигатель, физику темпорального поля мог применять на практике стар и млад, Млечный путь был исхожен вдоль и поперек. Тупик.
И тогда с ними заговорила сама Земля, сущность разумная и по-матерински добрая и всепрощающая. А кто еще позаботится о своих детях, не даст им пропасть, как не Мать? Именно она, Мать-Земля, освободила их сознание от непосильного груза догм и привычек, ставших частью разума каждого человека. Именно она указала иной путь дальнейшего развития и совершенствования, который на современном нашем языке можно условно назвать атомарным.
Познав дотоле непознаваемое, люди отблагодарили Землю. Они вернули ей все, что взяли, распылив на атомы свой материальный мир. Каждый человек, по желанию оставаясь субъектом из плоти и крови, одновременно превратился в чистое сознание. Попросту говоря, обрел бессмертие. Люди получили в свое вневременное распоряжение все, что легенды и мифы приписывают богам.
В общем, предтечи нынешнего человечества прибрали за собой Землю настолько идеально, что следов от их пребывания практически никаких не осталось, коли не считать смутные догадки и томление отдельных великих умов, и рассеялись по мирозданию. Земля отдохнула, набралась сил и вновь обратилась к Творцу за великой милостью. Он никогда не отказывал, и на планете появились новые Адам и Ева.
Наша Ева не была первородной, то бишь сотворенной из ребра Адама. Она осознала свое появление на свет за три миллиарда лет до библейской тезки. Каким образом? 
Да таким же, как и любой человек: от папы и мамы. Но появилась она, обладая уже всеми знаниями своей цивилизации, и никогда не задумывалась над тайной собственного возникновения. Она прекрасно знала биологию животных и человека, как и любых других существ во Вселенной, представляла себе, что такое соитие и зачатие, но сама ни разу не испытывала этого на практике. Ей это было ни к чему.
И все бы хорошо и благолепно, однако достигшее совершенства прачеловечество не чувствовало себя удовлетворенным, не говоря уже о счастье. Как ни странно, абсолютная свобода и всемогущество, бессмертие — начали приедаться, а недостающий процент вселенского знания категорически не давался в руки. Цивилизация перестала быть общностью. Каждый сам занимался поисками недостающего звена, и никому не было дела до других.
Одиночество и невыразимая скука в конце концов доконали Еву, и она воплотилась на земле в момент начала распада великой державы. Конечно, и здесь для нее не существовало ничего нового, паче того, интересного, понеже нагляделась она великого множества распадов, концов или рождений тоталитарных режимов, планетных и галактических вождей и вождишек, представлявших самые разнообразные, порой причудливые формы жизни, но хоть чем-то следовало все-таки заняться. Закиснуть напрочь ведь можно в своем всемогуществе.

Х Х Х

Сколько времени Богдан пребывал в прострации, понять он не мог. У смертников существовала одна привилегия: им не устраивали подъема. Можно было валяться на жестких нарах вплоть до раздачи утренней баланды, не открывая глаз. Отсчет времени для приговоренных ежедневно начинался с момента подачи в кормушку пластиковой миски с перловой размазней и суточной пайки черного хлеба.
Кошмар, привидевшийся ему нынешней ночью, был настолько реальным, что затылок над основанием черепа сверлила горячая, прямо-таки адская боль. Жора Пушок, в своей неправедной жизни заставший еще показательные гулаговские расстрелы на Колыме, просветил Богдана, будто пулю исполняемому вгоняют как раз туда, под основание черепа, снизу-вверх, дабы не тратить вторую на добивание.
Но боль сама по себе означала главное: он еще жив, его еще не исполнили. Выходит, в любом раскладе судьба подарила хотя бы однодневную отсрочку... Да уж, а глаза-то все-таки придется открыть. Что это за тепло такое сухое в волглой из-за отсутствия вентиляции камере? Откуда оно вдруг? И дурманящий аромат цветущей бузины назойливо лезет в ноздри. Что за хрень? Никак «крыша поехала»?
Богдан с трудом разлепил веки. От тюремной баланды, в которой не присутствовало и грана витаминов, глаза гноились и после сна склеивались довольно-таки основательно. Взгляд не уперся в мрачный серый потолок, а рванулся ввысь, сквозь кроны разлапистых сосен, и потерялся в малиновом то ли закате, то ли рассвете. 
Шок! Похлеще того, испытанного в момент оглашения плешивым судьей приговора военного трибунала. Богдан дернулся всем телом и, не успев ничего осознать, провалился в долгое, спасительное для него забытье. 
Повторно он начал приходить в себя все от той же горячей боли в затылке. Повернулся на бок, оперся на локоть, сел. Огляделся. Оказалось, затылком он упирался в какой-то ребристый пенек, еле заметный в ковровой зеленой поросли. 
Подумал: «Ну точно, съехал с катушек!» И сразу стало легче: фантастическая, немыслимая реальность перестала шокировать, начала восприниматься вполне адекватно, ежели принять на веру возможность перехода из ада в рай.
Дышалось легко, ненасытно, всеми без исключения клеточками организма и фибрами души. Стройные, смолистые сосны, свободные от веток на полтора-два человеческих роста, полого спускались к изумрудному озеру, бликующему в свете умытого безветренного утра. Интересно девки пляшут по четыре штуки в ряд; лесное озеро просто обязано по всем понятиям зарасти камышом и осокой, а оно до самого уреза воды куталось ровными, будто причесанными кустиками черной бузины. А вокруг категорически ошалевшего Богдана там и сям янтарно желтели россыпи маслят.
Единственный раз в своей пока еще невеликой жизни Богдан поел жареной с маслятами, да на беконном сале, картошечки. Случился сей факт наутро после жестокого и несправедливого пожара, отнявшего у мальца папу и маму. Добрая пышная тетенька — жена путевого обходчика, нашедшего Богдана на заиндевелых шпалах — выставила ему на стол полную сковородку сказочного кушанья. Он даже на миг забыл о своем горе, поглощая угощение. Потом, в детдоме, в институте, армии вкус той картошки с маслятами параноидально преследовал его, заполняя в минуты грусти рот тягучей слюной. Собирался он как-нибудь съездить на родину, мечтал поблагодарить своих спасителей, чьи имена напрочь стерлись из детской памяти. Мечтал о той картошечке. Доводилось, конечно, хоть и нечасто, побаловаться жареной картошкой, но то было просто жаркое, не приносящее истинного удовольствия. Скорей, разочарование по несбыточной мечте.
И вдруг в нос ударил тот самый запах той самой духмяной, на беконе, картошечки, щедро сдобренной толстенькими подъельничками. Не сушеными, затем вымоченными перед жаркой, как у тетеньки в будке путевого обходчика, а свежесобранными, не потерявшими еще природного аромата. Богдан очумело заозирался, опустил взгляд вниз. Прямо перед ним на чуть примятой травке стояла внушительная сковородка с горкой картошки, исходившей умопомрачительной вкуснотищи парком. По левую руку на расписном рушнике лежала деревянная ложка и краюха ноздреватого самопечного ржаного хлеба!

Х Х Х

Ева могла стать кем угодно и на какой угодно срок. Любой материальный объект во Вселенной поддавался копированию, поскольку обладал изначально вложенной в него памятью. Ева свободно считывала данную память, трансформировала себя в нее и превращалась по желанию в дерево, в монстра, ручеек или морскую волну, в старуху или красну девицу. В общем, в кого —либо или во что заблагорассудится. Звезды и планеты без крайней нужды с ней и ее соплеменниками не общались, но пользоваться накопленной информацией разрешали. Эта информация, в частности, позволяла творить чудеса, колдовство — все то, чего так жаждут разумные существа и что на поверку довольно-таки банально, однако недоступно в силу нехватки знаний. У Евы знаний было предостаточно. Не составляло труда создать из атомов информационного поля пищу, одежду, жилье, хотя она предпочитала пребывать в состоянии и форме чистого сознания. Попросту, без какой-либо формы в нашем понимании. Пищей ей служила любая из энергий космоса, хотя ничто человеческое не являлось чуждым. Вот, сотворила парню картошку и у самой слюнки потекли.
Почему она обратила внимание именно на этого генетического потомка? Ведь его цивилизации еще и в проекте не существовало, когда прачеловечество, казалось бы навсегда избавилось от таких душевных качеств как жалость, сострадание, справедливость. Потребность в означенных качествах отпала сама собой, ибо некого стало жалеть и некому сострадать. Иногда она пересекалась с кем-то из своих соплеменников, рассеянных по мирозданию, но никаких чувств, кроме равнодушия, к ним не испытывала. Откуда они возьмутся, чувства, коли и она, и они суть — самодостаточные существа? Нет зависти, нет ненависти и соперничества, значит, нет и противоположных качеств. Атрофировались. А может Творец надумал для какой-то надобности испытать ее? А чего, с Него станется...
Когда она ощутила ужас, охвативший Богдана в последние минуты перед казнью, ей самой, закапсулированной навечно от любых мыслимых и немыслимых невзгод, вдруг на какое-то мгновенье стало страшно. И этого мгновенья хватило, дабы выдернуть парня из жестокой реальности его мира. Странно, означенный добрый поступок взбудоражил Еву, и душу заполнило чувство удовлетворения. Неведомое доселе и приятное чувство. Вернее сказать, эмоция. При всем своем могуществе она еще не осознавала главного: ее одиночеству приходит конец.

Х Х Х

Богдан справился с шоком просто. Решил, что он уже на том свете и отправил в рот первую ложку картошечки с грибками. Блин малиновый, какая вкуснотища! Особенно после жидкостно-реактивной баланды. Ежели тот свет исполняет желания и воплощает мечты, тогда нечего сожалеть о свете этом. Или уже том? Шарада, блин! Ладно, возникающие проблемы и прочие непонятки можно разруливать по мере их поступления, а пока, как говорится, «солдат спит, а служба идет».
«Ничего себе, наворачивает!» — подумала Ева, наблюдая из астрала за Богданом. — «Психика у парня крепкая, позавидуешь...» А она ведь собралась вмешаться, подкорректировать малость нервишки спасенному сказочным образом узнику. Надо же, и без нее оклемался. Пора объявляться, а то ведь всю картошку без нее схарчит, а по-новой творить лень.
-Приветик!
Богдан опешил, не донеся очередную ложку до рта. Перед ним стояло видение, ну, скажем, лет около двадцати от роду. Обтерханные джинсы и приталенная курточка подчеркивали идеальную фигуру, иссиня-золотистые волосы мягкими волнами ниспадали на плечи и терялись где-то под коленками. А лицо! Его вообще невозможно описать без придыхания и потери пульса. На земле таких лиц не бывает.
— Ты кто, ангел? — поперхнулся набежавшей слюной Богдан.
— Барабашка!
Не может быть! Ну, блин, ни дать, ни взять, какая-нибудь шпанистая детдомовская оторва с расцарапанными коленками и ехидной ухмылкой.
Откуда Богдану знать, что одежку и определенный имидж Ева выудила из его подсознания. Внешность оставила свою, природную, поскольку из сумбура, крутящегося в голове у парня, получалось какое-то несуразное чучело на кривых ножках с вислой задницей, грушевидной формы головой и раздутыми, будто у жадного хомячка, розовыми щеками. Недисциплинированное у парня подсознание в отношении противоположного пола. Не нашел он, видимо, свой идеал среди детдомовских девчонок.
— Поделишься картошечкой-то?
— Подгребай. — Богдану вдруг стало легко и радостно. От первоначального ступора при виде неземной красоты не осталось и следа. — На, вот, ложку, метай!
— У меня есть. — Ева раскрыла изящную ладошку, и в пальцах возникла золотая вилочка.
Богдан собрался подивиться, но воспринял очередное крохотное чудо как данность. Тем более, что сам он вилкой пользоваться не любил: семь потов сойдет, пока насытишься. То ли дело ложка: зачерпнул, метнул — пузо благодарно заурчало...
— Слушай, а блин малиновый — это вкусно?
-Чего?. Откуда я знаю... Выражение это такое. Ну, вроде, чтобы не матом. Вообще-то, наверное, вкусно, если с малиновым сиропом.
— А давай попробуем! — Ева озорно подмигнула, отодвинула подозрительно быстро опустевшую сковородку и на ее месте возникло расписное деревянное блюдо с внушительной горкой золотистых, пышащих жаром блинов, и глубокая плошка с густым малиновым сиропом.
— Я где, в раю? — вытаращил глаза Богдан.
— Чего захотел!
-А как тебя все-таки зовут?
— Ева.
— Ну да. Тогда я, точно, Адам!
— Перебьешься. Походи-ка еще маленько в Богданах.
— Ладно, похожу... — поскромничал Богдан. — Ты мне только объясни, что за хрень вокруг меня творится?
— Подрастешь, поймешь. Будь ты проще, сядь ты на пол, и люди к тебе потянутся... Давай блины точить!

(ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ)