ДЕТСКИЙ ХОСПИС

Зима окончилась скоропостижно — во сне, как ангелы, тихонько отлетела, не мучаясь нисколько (не метеля). Наступает новое размытое чёрно-белое счастье — первый дождь вперемешку с заплаканным снегом; и на все барабаны луж натянута звонкая тонкая кожа. А как пахнет весной — даже зубы сводит! И в моей голове бьёт и орёт весенняя кровь — что-то вроде шаманско-африканского «Там-там-там!».

Я еду на автобусе в детский хоспис — это на предпоследней остановке. Дорога к больнице бугристая, изломанная. Будто даже неживой асфальт не выдерживает — идёт ямами от невозможности помочь. Отвлечёшься печалью мыслей — и сама коленкой в асфальтовую борозду. Больно. А как детям, которых сюда привозят соединёнными в одно целое с капельницами, катетерами, зондами? Каждая выбоина дёргает, доставляет новую боль. Кажется, что тут сложного: сделать эту дорогу — она для кого-то будет последней.

Захожу для интервью в ординаторскую. Немолодая усталая докторша вдруг замечает мою окровавленную коленку (хотя я прикрываю позорно разодранные колготки полой выданного мне хрустящего белого халата). Зовёт сестричку. Руки у той ласковые, умелые. А глупая взрослая ссадина — просто пустяк. 

Дети не должны умирать. А они умирают. Так болеют, что на это мучительно даже смотреть. Рождаются с болезнями — несовместимыми с жизнью: органическими поражениями, врождёнными патологиями. Эти дети — как растения. Общаться не способны. Без наркотиков не могут существовать: сразу сильная боль, начинают дико кричать. Кроме этого вряд ли вообще что-то чувствуют.

Я вижу в приоткрытую дверь палаты белую железную кроватку и лежащего на ней мальчика (лет трёх — не больше); тающее будто на глазах, невозможное, жалкое жёлтое тельце. Страдающее дыхание. Убаюканные благостью обезболивающих закрытые глаза. Трубка во рту. Провода. Знакомая сестричка говорит: он скоро умрёт — и ничего нельзя поделать, чтобы это остановить. Убивающий его недуг не поддаётся излечению и даже облегчению. 

Но счастливая, несчастная история — всё относительно. Когда долго, мучительно, с криками боли умирает такой малыш (словно безысходно цепляясь душою за землю), остаётся только молиться. Чтобы больше не мучился, чтобы быстрее отлетел. И когда это, наконец, случится, даже наступит счастье — горькое.

Другой мальчик — десятилетний. У его кровати сидит мама. Она его навещает, остаётся ночевать. Говорит что-то беспомощное, ласковое. Палата напичкана оборудованием. Зонд. Кислород. Противопролежневый матрац. Мальчик здесь уже год. Втроём с друзьями катались на скутере — двое насмерть, остался только он. Дышит. Спит. Ресницы — густые, длиннющие, как крылья чёрных бабочек, — вздрагивают. Когда привезли — этого не было. Что-то происходит внутри, оживает. Конечно, мама надеется — видно же, какой красивый, чудный мальчик, наверняка любимый... Ну зачем он сел на этот проклятый скутер?!

Дети — ангелы. Дети пахнут молоком. Они не должны умирать. Это противоестественно. Как первая, нежная, ещё прозрачно-слабая трава, которую затянуло обратно в землю. Как пузыри на лужах, которые стали ливнем, а он — облаками. Как радуги, вернувшиеся в вёдра солнца, а оно — в газ и пыль расширяющейся вселенной. Как вселенная, сжимающаяся в Ничто.

Все мы думаем о детстве как о чём-то прекрасном. Хотя там хватает и разбитых коленок, и разбитых — первой смешною любовью — сердец. Но главное — в этой Стране чудес каждую Алису и каждого Колю ежедневно, ежечасно ждёт всё, что происходит впервые во вселенной — потому что именно с ними. П0ервые шаги — и несчастные коленки, которые мама испуганно мажет йодом, а это, оказывается, очень больно. Мультики. Книжки. Яблони расцвели: такие розовые, отважные, важные — совсем как ты. Бегать под ливнем. Купаться в речке до гусиной замёрзшей кожицы. Дружба и вражда. Мороженое. Полёты во сне. Слёзы. Свидания. Рождение собственных детей — новых вселенных.

... И этого никогда не будет!

Вечером я покупаю в соседнем магазине дешёвого вина покрепче и пью-реву до часа ночи. Но тяжесть застревает в животе, взрывается спазмами, мешает дышать. Я думаю-думаю: умер ли первый мальчик, выжил ли второй? Но позвонить докторше, у которой брала интервью, всё не решаюсь.

После раннего весеннего тепла начинается неожиданно-холодный май. Без перчаток не выйдешь. Но и хандрить не получается — он нестерпимо, до слёз солнечный, фасеточно раздробленный на яркие фрагменты.

Вот просто так сидеть на солнечной скамейке и жмуриться, и пальцами крутить брелок. И вдруг заметить (самый первый, клейкий) на нашей яблоне цветок. Ещё ведь холодно... А он расцвёл! Какой отважный! Завидно даже. Чем я хуже? Что за печаль! Встань со скамейки и ступай... Да хоть по лужам! Подумаешь, немного мокрых ног.

На свете так приятно движенье воздуха рукой беспечно ощущать (открытой рукавом над кожаной перчаткой) и, глядя на цветок, о яблоках мечтать.

А вечером на первом этаже напротив включают уютный оранжевый свет. Это кухня — я вижу стол, кофейник, золотистую пшеничную булку и что-то лежащее в блюдце (джем? варенье?). И какая-то юная девочка в одних трусиках и коротенькой маечке с Микки Маусом аккуратно пишет в тетрадку длинные красивые уравнения (а может, даже стихи).