Pale Blue Dot (мини-сериал) 1 серия

Помню свои девятилетние руки. Как дотрагивалась ими до веточек вербы. До пушистых мягких комочков. Я тогда точно знала — в них живёт бог. 

Весенний луч раскалывался на гранях хрустального узора тяжелой вазы и бил в самое сердце. Я жмурилась, а так хотелось не бояться солнца, хотелось вытерпеть, всмотреться в него до тех пор, пока не пойму, как всё устроено. Тогда мне думалось, будто разгадка именно там. В этом слепящем огненном вихре.

Бабушкины руки я тоже помнила: тонкокожие и почти прозрачные. Узелки на бледных венах, потрескавшиеся ногти. Её ладони всегда были сухими и тёплыми. И гладкими. Две колыбели детства. 

К началу десятого класса бог ушёл из вербы, не оставив нового адреса. Верба ушла из вазы. А в ноябре умерла бабушка. В день Великой Октябрьской Революции. Это случилось утром. Я была на балконе и вешала бельё. Вдруг закричала мама. Я бросила корзину и медленно поплыла в комнату. Уже понимая зачем. Тогда я услышала, что такое предсмертный хрип. Потом из магазина пришёл папа и поднёс к побледневшему бабушкиному лицу небольшое зеркальце. Оно не запотело.

Всю ночь я просидела у гроба рядом с заплаканной мамой. На трюмо горела свеча. В комнате кисло пахло сухим льдом. В квартире сверху пили за Ленина. «Мертвец, — подумала я, — Бабушка теперь мертвец. Невозможно».

Ещё вспоминались разные мелочи, вроде любимых босоножек, прочитанных книг, застиранной пижамы, папиных усов, вертлявых парковых тропинок. И, кажется, я как-то была связана со словом, с языком. Может быть сочиняла истории. Я и сейчас, если услышу пустячную на первый взгляд фразу, зацеплюсь за неё и давай выдумывать. Получалось абсурдно и порой забавно. Проскочат, скажем, в фильме у героини слова «курсы кройки и шитья», как у меня перед глазами тут же картинка яркая. Вечер. Обветшалое здание дома культуры советской постройки. В актовом зале, под скудным светом нервно мигающих ламп, кружком сидит с десяток женщин. Венские стулья чуть слышно поскрипывают под их домохозяйскими задницами. В руках у каждой последний выпуск «Burda» и вымокшие под горькими слезами мятые выкройки. Главная рукодельница мрачным голосом сообщает: «Сёстры, сегодня нашу Наташу нашли полицейские. Она удавилась на шёлковом шнурке». Сёстры, как по команде, начинают экзальтированно рыдать. Так шитьё превращается в нытьё. А курсы в кружок анонимных суицидниц.

Такую чепуху о себе я знала, но, стараясь выудить из памяти что-то основательное, серьёзное, непременно тонула в вязкой мерзкой жиже. Мысль пачкалась в ней, словно в болотной тине, и, обляпанная сгустками отчуждения, я карабкалась обратно, на узкий светлый берег. 

Сейчас этот берег досматривал последний сон. Он вот-вот встанет, выйдет на балкон и закурит. А я захочу закурить вместе с ним. Но не смогу. Буду молча смотреть, как чужой дым, очень плотный на зимнем воздухе, медленно отчаливает от открытого настежь окна.

Он компактно спал. Свернувшись крендельком, лицом к стене, тихо дышал на стареньком раскладывающемся диване. Никогда не храпел. Постельное белье менял каждые три дня. Хоть у него и было всего два комплекта — белый и темно-синий — всегда исправно стирал. Вместо одеяла укрывался махровой простынёй. Перед сном открывал в комнате форточку. Вставая ночью в туалет или покурить, прежде чем снова улечься, переворачивал нагревшуюся подушку. Вторая сторона была прохладной. Во сне левой рукой он прикрывал глаза, будто вынуждая их дольше оставаться закрытыми, защищая темноту внутри себя от струящегося сквозь жалюзи скромного февральского солнца.

Средний такой парень. Не красавец. Не дурак. Не толстый. Тёмные волосы припорошены сединой словно сигаретным пеплом. Двадцать четыре года. За статистическую обыденность вываливалась только его одинокость. После службы заходил в магазин и сразу домой. В выходные гулял по городу. В наушниках что-то старое, олдскульное. Какой-нибудь Дилан или Коэн. Пошарахается заснеженными улочками, съест в «Траттории», согреваясь, пару кусков пиццы, выпьет залпом кружку нефильтрованного пива и снова на мороз. Курит на ходу, пряча озябшие руки в карманах. Перчатки не уважает. 

Странный он, хоть и средний. Друзей нет. Только приятели полковые. А теперь у него отпуск. С людьми вовсе перестал общаться. Телефон молчит. Я как-то раз спросила его: «Отчего так?». Он, вообще-то, редко утруждает себя ответами, видимо считает меня кем-то вроде призрака или галлюцинации. Но тут снизошёл, пробормотал: «Так не приходится быть злым». Так не приходится быть злым! Эдакий пафосный волчонок Среднерусской возвышенности. Я уже больше месяца валандаюсь с ним. За это время только раз, пару дней назад, выбрался в ночной клуб. Всей эскадрильей отмечали День Советской Армии. Явился под утро. Пьяный с ног до головы. Меня даже не заметил. 

Да и плевать. Я люблю нордических блондинов. Больших и героических. 

А этот... Почему я рядом? Кто он мне? Нет ответа. Только тишина зимнего утра в однокомнатной квартире на улице Декабристов. Нелюдимый военный лётчик и я, ничего толком о себе не знающая. Угораздило нас. Угораздило. Я невидима и легка. Дух без оболочки. Я его нематериальный актив. Только бесполезный. Он — проводник в реальность. Единственный якорь, что держит моё ускользающее сознание здесь, в тварном мире. 

Скоро проснется. Надо уговорить его помочь мне разобраться во всём. Иначе я испарюсь совсем. Перестану быть. А оно мне надо?