Зайка моя, я твой зайчик! [часть I из III]

Существо смотрит прямо на меня. Глядит в упор, не отрываясь. Рассматривает меня.

Мой взгляд тоже ловит все движения его сгорбленного, тщедушного тела.

Худые длинные руки существа согнуты в локтях и прижаты к груди. Неестественно большие кисти, с узловатыми длинными пальцами, шевелятся и щупают выпирающие сквозь бледную кожу рёбра. Подобно двум облезлым паукам птицеедам, которые перебирают лапками по телу крупноватой для себя добычи.

От вида его паукообразных кистей меня пробивает озноб. Мелкая дрожь пробегает по телу. Существо меня передразнивает. Дёргается и вжимает голову в плечи. Переминается с одной тощей ноги с огромной ступнёй на другую.

Примерно так выглядят больные синдромом Марфана. Это генетическое заболевание с распространённостью один к пяти тысячам. Страдающий этим недугом является счастливым обладателем внешности живого скелета с неестественно длинными конечностями. Такие патологии, как сколиоз и кифоз, килевидная грудина, гиперподвижность суставов и плоскостопие — прилагаются.

Разглядывая морду существа, чувствую, как моё лицо непроизвольно морщится.

Уродец снова кривляться в ответ. Корчит рожу. Его раздвоенная верхняя губа поднимается к носу и её половинки расходятся в стороны, обнажая два резца размером с подушечки жевательных резинок.

Примерно так выглядит хейлосхизис — лицевой дефект, который ещё называют расщепление нёба или просто «заячья губа». Несросшиеся ткани нёбных долей или отростков верхней челюсти, плюс раздвоение верхней губы. Добавить две жвачки «Стиморол» вместо передних зубов, и получится улыбка на миллион, которой существо сейчас меня одаривает.

Тощее нечто с мертвецки бледной кожей, покрытой пупырышками. Оно лихорадочно трясётся всем своим костлявым телом. Скалит заячью пасть, пуская слюни на подбородок.

Вот как выглядит то, что я сейчас вижу, глядя в большое зеркало перед собой.

Взглянув на меня, даже троечник из медучилища в лёгкую диагностирует синдром Марфана, хейлосхизис и возможно, вегетососудистую дистонию. Любой другой человек отведёт взгляд и постарается скорее забыть увиденное. И это нормально. Это естественно.

Все эти речи о внутренней красоте: Книга по обложке, встреча по одёжке — такие разговоры ведут только люди с нормальным лицом и телом. Пустые разговоры. А на деле, когда от вида внешнего подступает тошнота к горлу, едва ли кто-то захочет с тобой знакомиться поближе, чтобы познать твой мир внутренний.

Зеркало передо мной висит на платяном шкафу, который занимает почти треть комнаты. Гвозди, забитые в его дверцу и загнутые на подобие крючков, поддерживают сверху и снизу зеркало, на котором кроме царапин и чёрных пятен на амальгаме видны следы от рамы по периметру. Сам шкаф из стандартного ДВП под красное дерево — советского производства. А зеркало, возможно, отражало людей ещё в дореволюционной одежде. Но сейчас оно отражает меня и остальную часть комнаты.

Отражает тумбочку, примостившуюся в дальнем углу у окна и стоящий на ней чёрный куб видеодвойки. Прямо за моей спиной отражается придвинутый спинкой к стене разложенный диван-софа, занимающий ещё треть пространства комнаты. Рядом с диваном небольшой журнальный столик. Вместо журналов на нём пепельница, полная окурков со спичками, и бутылка из тёмно-зелёного стекла с тремя семёрками на этикетке.

Картинка в зеркале неподвижна, словно стоп кадр. Только рябит помехами экран видеодвойки и отражение моего голого тельца потряхивает крупная дрожь.

Когда у тебя суженые кровеносные сосуды, ощущение озноба почти никогда не проходит. Это всегда ледяные ладони и ступни. Это пилоэрекция, она же «гусиная кожа». Это когда мёрзнешь даже летом.

Разворачиваюсь и сгребаю своей паучьей лапой бутылку со столика. Подношу ко рту и хлебаю прямо из неё. Делаю несколько глотков. Половина мимо рта. Стекает по морде и капает на грудь. Не очень-то удобно пить из горла с раздвоенной верхней губой. Но осколки стеклянного стакана на полу и лежащая среди них металлическая трубочка для коктейлей не оставляют других вариантов. Утерев рукой подбородок, прикладываюсь к бутылке ещё раз. Тепло разливается от глотки по всему телу.

Один мой коллега, Степан Степанович, часто повторяет: «Пить надо каждый день. И желательно, по дохуя». Произнося это, он обычно откупоривает своей зажигалкой бутылку пива. Затем выхлёбывает её залпом и громко отрыгнув говорит, обращаясь ко мне: «А глядя на твою рожу, пить хочется не просыхая». И потом долго хохочет. Хороший мужик Степаныч. Весёлый.

Без юмора при нашей работе никак.

Всё наши коллеги называют Степаныча Смеханыч. А меня — Зайцеглист. Ну, типа, я худой как гельминт, а фамилия моя — Зайцев. Зайцеглист. Смешно же. Ну да, к моей очаровательной мордахе прилагается ещё и говорящая фамилия. Так что моя судьба не злодейка. Моя судьба — юмористка из «Аншлага». И шутки у неё такие же уморительные, как у Смеханыча. Но последняя её хохма — это просто отпад. Правда, всё никак не могу взять в толк, в чём прикол. Ведь обязательно должен быть подвох.

А сама хохма вот какая: прямо сейчас, прямо в данный момент на моём разложенном диване спит нагишом самая красивая девушка на этом свете. Нет, её никто не похищал и не удерживает тут силой. Вся соль в том, что она здесь по своей воле. И уже далеко не в первый раз.

Можно подумать, что для уродца, вроде меня, любая страшила, готовая ему дать, становится королевой красоты. Так оно и есть в общем-то, но не в этом случае. Ведь в те моменты, когда мы с ней появляемся на людях, мужчинки сворачивают свои головы, глядя нам в след. Их шейные позвонки трещат как сырые ветки в костре. Только от этого костра пахнет не дымом, а за версту воняет тестостероном. Оно и понятно, ведь такую «королеву красоты» в нашем задрипанном Черноволжске обычно не встретишь.

Смеханыч как-то рассказывал анекдот про нового русского и девушку-модель. Стоит такой новый русский перед зеркалом. Рожа помятая с бодуна, заплывшая. Волосатая отвисшая грудь. Брюхо дряблое. Отврат, короче. А на кровати спит «девушка с обложки». Натуральная блондинка. Девяносто-шестьдесят-девяносто. Все дела, в общем. И вот новый русский смотрит то на себя, то на неё. И говорит: «Ну это ж надо так бабки любить!»

Переводя взгляд со своего отражения на королеву красоты, спящую на моём продавленном диване, бормочу под нос аналогичную фразу: «Это ж надо так любить... Что?»

Бормочу, похоже, слишком громко. Диван заскрипел. Королева заворочалась и перевернулась на бок. Качнулись две идеальные близняшки с бледно-розовыми сосками. Сползли по подушке и свесились на грязный линолеум волосы. Черные, как зависть моих немногочисленных знакомых.

Половина моих коллег сожрали бы свои свидетельства о браке, если бы моя королева их об этом попросила. А Смеханыч, который называет нас «красавица и уёбище», вообще внаглую требует у меня её телефон. Но этот Казанова, воняющий перегаром и одеколоном «Дабл Виски», его не получит. И совсем не потому, что моё эго раздуто от собственнических амбиций или иллюзий на свой счёт. Вовсе нет. Просто я сам не знаю номера её телефона.

Она приходит и уходит когда захочет. Как та самая кошка, которая гуляет сама по себе. Во всём остальном мы почти полноценные сожители. Можно даже сказать, что у нас гражданский брак. Если не брать во внимание её появления и исчезновения. Но с моей ли рожей возмущаться? Ревность — это чувство для нормальных людей. Людей с нормальной внешностью. А ты даже не думай возникать, Зайцеглист.

В тишине моей съёмной однушки раздаётся её голос:

— Привет, Зайчик!

Он заставляет меня, погружённого в самоедские мысли, вздрогнуть от неожиданности. Прямо как тогда в видеопрокате.

Меня занесло в тот пиратский филиал фабрики грёз простое желание спрятаться от январской пурги и хоть немного согреться по дороге с работы. Внутри ни души. В городе даже ещё не обнаружили самого первого «подранка», но листовки «ПРОПАЛ БЕЗ ВЕСТИ», расклеенные на каждом столбе, явно не вдохновляли народ на вечерние прогулки.

Стою, трясусь между стеллажей. Стучу зубами. И тут за спиной слышу:

— Привет, Зайчик!

Вздрагиваю, дёргаюсь как ужаленный и едва не опрокидываю стойку с видеокассетами. Конструкция закачалась и стала заваливаться на бок. Несколько кассет падает на пол. Еле удерживаю падающую стойку, своими скрюченными от холода руками. Оборачиваюсь на голос и забываю, как дышать. Потому что на меня смотрят самые обалденные глазищи, что мне доводилось видеть. Не дожидаясь, пока брови над этими глазами поползут вверх от испуга или отвращения, опускаю взгляд ниже. Смотрю на её рот. На ротик. Идеальный ротик с пухлыми губками. Эти губки, как ни странно, не кривятся от омерзения, а растягиваются в потрясной, белозубой улыбке. Потом этот ротик произносит:

— Любишь ужастики? — она кивает на стойку, которую я едва не опрокинул.

Смотрю на эту стойку с табличкой «УЖАСЫ», и пытаюсь одуплить, почему такая девушка вообще со мной заговорила. А она продолжает:

— Я их просто обожаю. Особенно про вампиров.

Она смотрит на разбросанные кассеты и крутит головой по сторонам. Снег летит с её волос и искрится в тусклом освещении. Повернувшись ко мне спиной, она наклоняется к пёстрым футлярам на полу. Вдох опять застревает в моей груди, ведь её короткая куртка задирается, оголяя поясницу. Снег у неё на волосах не такой белый, как её кожа. Джинсы слегка сползают, так что становится видна складка между ягодицами. Она встаёт, разворачивается и протягивает мне футляр с надписью «Интервью с вампиром».

— Вот этот классный! — говорит она, — Больше половины там враки, конечно. Ну а так супер!

Принимаю кассету и наши пальцы соприкасаются. Мои уродливые длинные крючки и её аккуратные тонкие пальчики. Заикаясь, лопочу что-то про свои холодные руки. Какие-то нелепые извинения, медицинскую чушь о вегетососудистой дистонии. Улыбаясь, она говорит, ничего страшного, что у неё такая же фигня. Ещё она говорит, что замёрзла. Неудивительно. В её-то коротенькой джинсовке в такую погоду.

— Если хочешь, можем пойти к тебе, посмотреть вместе. — говорит она, глядя мне прямо в глаза.

В полумраке её зрачки кажутся такими огромными. Почти не видно радужки. Самые обалденные глазищи, что мне доводилось видеть. Не отводя взгляд, она берёт меня за руку и говорит:

— Пригласишь меня?

Снова забываю, как дышать.

Прихожу в себя уже дома. Вот так же, как сейчас, стоящий голым перед зеркалом, и пытающийся понять, что вообще происходит и как такое счастье могло свалиться на мою страшную голову.

— Зайчик! Ты что там, стоя спишь?

Невольно улыбаюсь своему отражению, показывая ему передние зубищи. Зайчик. Смешно же. Благодаря всего лишь одной попсовой песне, все вдруг стали зайками и зайчиками. Куда ни глянь — кругом одни пушистики. Волшебная сила музыки, не иначе. Поворачиваюсь к моей проснувшейся королеве и говорю:

—Привет, Зайка.

Зайка морщит носик:

—Ну Зааай! Ну прям с утра. — Она смотрит на пузырь в моей руке. — Фу! Меня от одного вида этой бутылки мутит. Бе!

Таких бутылок в моём холодильнике завсегда имеется несколько штук. Потому что «пить нужно каждый день...»

— Вот и хорошо, что мутит. — говорю я. — Не надо трогать мою еду. Да и вечер уже. Мы продрыхли весь день.

— Питьё, глупый — говорит она, уже улыбаясь. — Это питьё.

Самая обалденная улыбка, что мне доводилось видеть. Взбалтываю содержимое на дне зелёной бутылки и улыбаясь, отвечаю:

— Ну ведь говорят про пьяного, что он нажрался?

Она показывает мне язык. Приподнявшись на локтях, кладёт подбородок на кулачки и произносит:

— Вот любишь ты эту дрянь пить.

— Ну а ты, — говорю я, — сама свой Тархун не любишь?

Помимо пузырей с тремя топорами, в моём холодильнике иногда появляются бутылки с Зайкиным любимым напитком, бледно-зелёного цвета. Ради которого даже пришлось купить фужеры. Потому что пить его из гранёного стакана — «Фи!».

— Это абсент, глупый. Напиток вампиров. И я его просто обожаю! — закатывает она глаза.

Зайка наклоняет свою головку на бок и прядь волос спадает ей на лицо. Она накручивает её на пальчик и говорит:

— А ещё я обожаю тебя и твою морковку! — говорит она, глядя в низ моего живота.

Нагибаю голову так, что подбородок упирается в грудь и смотрю на свой бледный скукоженный стручок, едва заметный в мочалке кудрявых волос. Морковке должно быть обидно такое сравнение. Это ж надо так любить... Что? Мою зарплату санитара в морге?

Не отводя глаз от моего паха Зайка говорит:

— Так бы и слопала, — она проводит языком по верхней губе. — Ам!

***

— Ам!

Широко раскрыв рот, Смеханыч откусывает сразу половину бутерброда. Жуёт и говорит с набитым ртом:

— Это что? Буженина? — белые хлебные крошки в его усах шевелятся, как блохи. — Сто лет не ел!

Так же он говорил на прошлом дежурстве. И на позапрошлом.

Я говорю:

— Не надо трогать мою еду.

Продолжая жевать Смеханыч, выпучивает на меня глаза:

— Заяц! Так это твой бутер? — так же деланно он удивлялся на прошлом дежурстве. И на позапрошлом. — Ни хрена себе! Людям в стране жрать нечего, а ты деликатесы хомячишь! Вернее, зайчачишь!

Смешно. Смеханыч ржёт. Его гогот негромким эхом отражается от покрытых белым кафелем стен секционной. Непрожёванные кусочки еды, крошки и слюни летят из его рта. Они падают на простыню, которой накрыт труп, лежащий на каталке перед ним. Брызги слюны долетают даже до меня, стоящего по другую сторону от тела. Сквозь сжатые зубы, повторяю по словам:

— Не надо. Трогать. Мою. Еду.

Жирными пальцами Смеханыч заталкивает в рот остатки бутера.

— Баюсь, баюсь! Ну извините, холодильник-то общий. — Чавкает он и вытирает ладони об давно не стираный халат. — Ладно, что нам по смене спихнули? Давай-ка хрен к носу прикинем, с чего начать попроще.

Вместо прикидывания хрена, прикрываю нос папкой с бланками о приёме тел. Тошнотворный запах медицинского спирта из пасти коллеги не перебивает даже сожранный им бутерброд.

— Але...

Смеханыч берёт простыню за край у изголовья покойного. Бухой клоун сейчас покажет фокус. Он резко сдёргивает ткань с тела и подняв руку над головой разжимает пальцы прямо в воздухе.

— ...Оп!

Конфетти из хлебных крошек взмывает вверх. Простыня цепляется за ноги трупа и сползает на кафельный пол, тем самым подпортив кульминацию номера. Да и под ней оказалась не красотка-ассистентка в платье из блёсток, а голый мёртвый мужик лет пятидесяти.

На теле покойного несколько небольших колотых ран. Две в области печени, одна в правой части груди и одна на шее. Нанесённые тонким острым предметом. Чем-то вроде узкого ножа, либо шила или отвёртки. Иных видимых повреждений на теле нет.

Глядя на покойника, мой коллега тянет лыбу.

— Ну здрасьте-забор покрасьте! — говорит он, — Вот так встреча, одногруппничек!

Похлопывая труп по щеке, он говорит:

— А без пинджака-то не так солидно выглядишь, бизьнесьмен.

Глядя в раскрытую папку, спрашиваю:

— Знакомый? Тоже медик?

— Хуедик! — Смеханыч отвешивает покойному оплеуху. — Учились вместе. После меда он в бизнеса подался. Сначала вроде спекулировал и челночил. Барыжничал всяким говном забугорным. Потом — хрен его знает. Но на встрече выпускников все от его «мерина» пообосцались кипятком.

Склонившись над трупом, почти нос к носу, Смеханыч говорит:

— Ну что Садов, колясочку-то к гробу успел переделать?

Я говорю:

— Он Садовский, — приподнимаю в руке картонную папку. — По документам.

Смеханыч выпрямляется и говорит:

— А по студенческому билету был Садов. Угадай, какую букву его фамилии мы всё время коверкали?

Заклокотав мокротой в горле и выхаркнув её на пол, Смеханыч добавляет:

— Садовский, бля!

Подняв простыню, он сворачивает её в ком и кладёт на живот покойного.

— Заяц, давай его к холодильнику пока что. — говорит он мне. А потом протяжно выкрикивает в гулкую пустоту секционной:

— Следующиииий!

Беру каталку с телом за рукояти и толкаю перед собой. Провожая взглядом своего знакомого, Смеханыч говорит:

— Это просто удивительно.

Смотрю на коллегу, подняв брови:

— Схлопотать от бандюков заточкой в печень?

— Время. — отвечает он. — В удивительное время мы живём. Был херовым студентом-медиком ­- стал предпринимателем. Раньше за спекуляцию уголовная статья была, а сейчас это называется бизнес. Можно сменить фамилию. Можно стать кем угодно и делать что хочешь. Удивительное время. Свободное. Время перемен и возможностей. Можно петь идиотские песни. «Зайки-зайчики, баньки-тазики». Бред же. А ведь нравится людям. Слушают, подпевают этому румыну.

Продолжая толкать каталку к холодильнику, говорю через плечо:

— Так он же болгарин.

— Да какая разница. — слышу, как Смеханыч снова харкает на пол.

Он шаркает ногой по кафелю, растирая харчок.

— Ещё совсем недавно за такие песни можно было из кабинета цензора прямиком в дурку попасть. А сейчас — на телевидение, и стать звяздой.

Паркую каталку у холодильника. Смеханыч говорит мне в спину:

— Даже ты, Заяц, можешь сейчас стать знаменитостью. Допустим актёром.

Мне не видно лица коллеги, но я почти уверен, что он лыбится. Внимание, сейчас будет шутка.

— Иди в ужасы. Народу сейчас нравится всякая херня. Тебя там с руками оторвут. Такая экономия на гриме! — гогочет Смеханыч на всю секционную.

Хороший мужик Степаныч. Весёлый.

Забавно, а ведь если бы не такие челноки как Садов-Садовский, Смеханыч и знать бы не знал про фильмы ужасов. Единственными его ужасами так бы и остались сухой закон и медвытрезвители.

Это Садовы-Садовские притащили нам новое кино. Они первыми переступили через пресловутый упавший железный занавес и достали из своих клетчатых баулов столько всего нового. Они привезли нам перемены и свободу. Благодаря им кто-то иначе взглянул на кино и музыку. Но для большинства перемены ограничились сникерсами и турецкими джинсами. А свобода забулькала в бутылке «Амаретто», которое теперь можно хлестать как Смеханыч, с утра до вечера, не боясь уехать в ЛТП.

Оставив тело Садовского у холодильника, возвращаюсь к коллеге и ещё двум трупам, переданным нам предыдущей сменой.

Смеханыч уже снял простыню с первого. Осматриваю тело. На нём колотые раны, как у Садовского. Кожа покрыта синими тюремными наколками. Гляжу на лицо. Теперь моя очередь здороваться с покойным. Сегодня и впрямь день встречи выпускников какой-то. Этот мой одноклассник не вылезал из спортивных секций. Каждое лето проводил в спортивном лагере. Судя по количеству его наколок, любовь к лагерям не исчезла. Парню пророчили большое спортивное будущее, а он стал бандитским быком. Время перемен. Время возможностей.

Смеханыч говорит:

— М-да. Некоторые вещи всё же не меняются. — он кивает на тело. — Вон урки, как тыкали друг дружку заточками, так и тыкают. А в этого, наверное, ещё и хером тыкали, смазливый такой.

Под гогот Смеханыча повторяю маршрут с каталкой и возвращаюсь. Он снимает простыню с третьего трупа и произносит:

— Опять подранок.

Когда в начале года нам привезли первого подранка, следом нагрянули комиссии из всех возможных городских инстанций. Начальство, милиция, военные, шишки из городской думы, эпидемиологи, зоологи, биологи, ещё какие-то «ологи». Такого количества живых в наш морг просто не вмещал. Да и сам «подранок», оказавшийся работником видеопроката, наверное, при жизни не получал столько внимания.

Слухи в маленьком городе распространяются быстро. Как перегар от Смеханыча. Слухи про маньяка, про сектантов и похитителей органов. Был даже слушок про зверюгу-мутанта из прилегающих к Черноволжской АЭС лесов. Но в конце концов общественность удовлетворила официальная версия про стаю бездомных собак, одичавших и озверевших с голодухи. И уже к весне отношение к ситуации стало предельно простым: «Опять подранок».

Криминальные сводки давно набили оскомину всей стране. А уж в нашем городе, где по статистике у каждого третьего есть подозрительная опухоль подмышкой — тем более. В таком городе чужая насильственная смерть очень быстро становится обыденностью. Будь то хоть бизнесмен, заколотый заточкой, хоть работник видеопроката с разорванным горлом. И кстати, да — называть их подранками придумал Смеханыч, который сейчас изучает очередного из них.

Шеи у подранка практически нет. Почти голый позвоночный столб, обвитый фрагментами мышечных волокон. Видно остатки щитовидной железы и огрызки трубок пищевода с трахеей. У покойного почти лысая голова. Только кантик аккуратно подстриженных волос обрамляет её по кругу. Мой коллега делает профессиональное замечание, что если посмотреть на этого подранка сзади, то он будет похож на чупа-чупс.

[ Продолжение следует ]