The Orangery

Mr Дризлинг* сидел на облаке и лениво перелистывал The Sun, уголком глаза косясь на часы. Маленькая стрелка неторопливо двигалась к 5, значит, скоро.

Тяжелая дверь особняка на Kensington Palace Gardens открывалась всегда в одно и то же время. Она переходила улицу, замотавшись в зонтик. Аккуратно обходя лужи, медленно брела по аллеям парка к The Orangery. Садилась за самый дальний от входа столик спиной к кафе. Официанты, даже если заведение было полно гостей, старались обслужить ее в первую очередь: чай с молоком в тончайшем фарфоре, помнящим королеву Анну, сконы с орешками под девонширскими сливками и домашним джемом. Она никогда не изменяла себе. Лишь орешки временами менялись на сезонные ягоды.

Дризлинг шел за ней, забегая вперед, чтобы пробраться под зонтик и увидеть, какого цвета у нее глаза. Ему это никогда не удавалось, но точно светлые. Серые или зеленые. Не яркие. Глубокие и спокойные, как поверхность омута ранним бессолнечным утром. В них не хотелось тонуть, их хотелось любить.

Потом слегка отставал, чтобы еще раз удивиться ее длинным ногам, начинающимся там, где у всех обычно заканчивается шея, прямой, как у солистки Большого театра спине, породистому скуластому профилю, явно скандинавского происхождения.

В кафе он садился рядом с ней за столик и пытался не умереть от ее близости. От нее пахло то свежескошенным сеном, то опавшими листьями, горным можжевельником, купающимся в талой воде, сбрызнутой грейпфрутом, сосновой смолой, дымом костра, сухим табаком и чем-то еще, едва уловимым, заставляющим сердце Дризлинга пропускать удары один за другим. Скорее всего Elizabeth Arden, но ему нравилось думать, что это ее естественный запах: зыбкий, еле уловимый протяжный ночью и тягучий, когда на нее попадали капли дождя.

Счастье условного обладания длилось не более часа. Она возвращалась в особняк, дверь хлопала и Дризлингу ничего не оставалось, как вернуться к себе и ждать следующего дня. Даже в окно он не мог посмотреть на нее, шторы всегда были плотно задернуты.

А ему так хотелось мчаться с ней на огромном черном жеребце по лоскутным полям, потеряться под кронами тисов, где шепчет заклинанья мох на старо-английском и тауэрские вороны готовят себе прибежище на случай падения монархии.

Хотелось прижаться к мокрой узкой спине, проскользнуть украдкой в загадочную расщелину расстегнутой блузки, прикоснуться к веснушчатой коже, слизнуть капельки пота. И дальше, дальше, вниз, умело приобняв никогда не знавшую бюстгальтера грудь. Пробежаться крещендо по мускулистому животу, пиано пианиссимо растаять в самой глубине ее существа. Обратиться в пар, чтобы мощным потоком возродиться снова, обжечь хлесткой струей и тут же обнять мириадами капель...

Бросив лошадь на скалистом берегу, хотелось выйти с ней в открытое море, где солью покрываются губы и жажда невыносима. Он стал бы для нее глотком живительной пресной воды, покрыл поцелуями, взял на руки...

Вайолет с трудом приоткрыла тяжелую дверь, аккуратно ощупала скользкий гранит ступеньки и со вздохом раскрыла зонтик. У нее было, впрочем, как всегда, ровно полтора часа, чтобы побыть одной. Забыть, не думать о череде потных, вонючих тел, их фантазиях, рожденных убогим, нуждающимся в хорошем психиатре, умишком. Выключить улыбку и «чего изволите». Попробовать вспомнить глаза того мальчика, который был влюблен в нее в колледже.

«Как же отвратительна эта бесконечная морось. Ледяная и костлявая. Хуже вчерашнего старпера-извращенца. Дризлинг, твою мать»...

* Drizzling (англ) — мелкий дождь, изморось; — урод, уродина, страхолюдина