За радугой (часть 1)

Радуга делит небо на две половинки. Первая — темная. Это чернила. Вторая, как чай с молоком — светлая. Теперь у меня вместо чая дешевый коньяк и горькая шоколадка. А жизнь черней любых чернил. Но поверь, это не имеет никакого значения, пока существует Радужный мост.
Я любуюсь им, сидя на мокрой траве. Заучивая расположение спектральных полос: — Каждый охотник желает знать, где сидит фазан, каждый охотник желает знать, где сидит фазан.
И, тяжело взмахнув крыльями, рвутся в небо обреченные птицы, а следом мчат егеря в залихватских беретах. Кто может знать заранее, что случится пару секунд спустя? Я не Бог. Мне не дано.
Всегда мнительный, я обычно не строю планов. Жизнь давно соскользнула в пропасть. Я лечу, подставив лицо восходящим потокам, желая, чтобы всё закончилось как можно быстрее.
Но когда придет время — уверен, что глаза не закрою.

***

Вечером мать позвонила, я еще толком и выпить не успел:
— Умерла, — говорит, — бабушка. Ехать надо. Поедешь?
— Поеду, — отвечаю, — когда ехать то?
— Да вот с утра пораньше и поедем. Документы оформить; к попу; нотариус; собес. Черти что, короче.
И пошла перечислять: сколько водки надо, на поминки кого приглашать. И правда — черти что.
Я стою, пытаюсь новость устаканить. Телефон от уха убрал, размышляю, что пассажиры то сами придут, и звать никого не надо. Любили бабку в деревне.
— Рис, — говорю, — с изюмом купить не забудь на кутью. И свечек. Побольше. А я коньяк буду. Так что коньяк тоже купи.
— Вот сам и купи, — отчего-то озлилась мать и бросила трубку.
Вот так и стоял, катая языком такие разные, но вдруг крепко слипшиеся слова: «умерла», «бабушка». Однако, вместо очевидного горя в голове крутились винные этикетки и мутный стакан из древнего поставца.
Умерла и умерла. Что тут поделаешь, бывает.
Помянуть, кстати, не мешало бы.
Рука, потянувшись, достала фляжку. С хрустом свинтила жестяную пробку и поднесла горлышко к губам. Остановиться получилось, только допив до конца. Нельзя мне начинать — тормозов нет. А результат, увы, предсказуем.

***

Ночью мне снился яблоневый сад в пепельных листьях и нависающий над деревней радужный мост. Я пытался забраться по нему до самого неба, чтобы съехать, как с ледяной горки, но колени скользили, а зацепиться было не за что. Так и елозил по гладкой переливающейся поверхности, ни на миллиметр не двигаясь вверх, чувствуя, что вот-вот выйдет в сад бабушка. Заметит, закричит страшно и тогда не миновать мне лютой порки.
А когда силы кончились, уселся в серебристую траву и заплакал.
Когда открыл глаза, подушка была мокрой. То ли от пота — душно в квартире было — отопление дали. То ли от слез.

***

Я свернул с трассы почти через сутки. Под вечер.
Час потратили в магазине на покупку еды и водки, час у нотариуса. Только попа ждать не пришлось — сразу вышел.
Кивнул согласно, просто сказал: — Буду.
Даже за деньги не начал, как обычно бывает.
Дом нехотя шевелил распахнутой дверью. То ли приглашая, то ли наоборот. Я наклонил голову, шагнул и замер на пороге, не решаясь войти.
Последний раз пришлось быть здесь год назад. Бабушка почти не вставала, и мать наняла сиделку: симпатичная женщина, на вид чуть за тридцать. Фельдшерский диплом; ценник не задирает. В основном для того, чтобы кормить и подмывать. Я привез ей очередную зарплату и кое-что из лекарств.

Помню, что прошел к бабушкиной кровати, не раздеваясь.
Очень хотелось напиться, но до этого я должен был увидеть бабулю. Бодро чирикнуть во здравие, коснуться губами дряблой щеки. Уйти.
Куда угодно уйти. Хотя бы к озеру, пиная разросшийся болиголов, грея в кармане вечную флягу. Так всегда бывает — любишь человека, переживаешь за него, волнуешься. А когда приговор вынесут — начинаешь избегать, утешая себя стандартными «ну чем я могу помочь?», «кисмет», «Бог дал, Бог взял». Заливаешь горе, стыдясь паскудства.
Бабушкин разум угасал быстрее тела, и она никого не узнавала, глядя мутными слепыми глазами на черные иконные доски в паутинном углу. Но когда я вошел, вдруг тихо, но отчетливо произнесла: — «Внучок приехал».
Я вздрогнул.

***

Около часа мы просидели бок о бок на высокой кровати: она — маленькая, усохшая, сбитые ноги в фиолетовых гематомах («Упала, когда встать ночью попыталась», — сказала сиделка), и я — худой, прокуренный, вовсе не похожий на карапуза с прутиком, гоняющего по двору цыплят. Бабушка гладила меня по голове, а я уткнулся в желтый, ромашковый халат, изо всех сил стараясь не плакать. Потом она уснула, я укрыл ее одеялом и вышел во двор. Казалось, смерть выглядывает из-за каждого угла, прячется под скрипнувшей половицей, таится на чердаке. Выжидает.
Через год дождалась.

Вокруг гроба суетилась сиделка. Сосредоточенно стянув губы в тонкую нитку, хлопотала вокруг бабушки, что-то поправляя, застегивая и подвязывая. Увидев меня, кивнула, и сразу попросила помочь подержать покойницу, пока она что-то поправит, застегнет или подвяжет. Чувствуя, как внутри растет ком, слепленный из похмелья, густого свечного духа и восьмичасовой борьбы с разбитым шоссе, я отступил, повернулся спиной к ее негодующему: — «Эй...», — и побежал, на ходу вырывая застрявшую флягу. Позади меня хлопнула дверь. Крик сразу стих. Видимо, пришла мать.
Вечно стыдливая тень, мое альтер эго, заметалось в поисках укромного уголка.
«Куда, — заскреблось голодным зверьком, — Куда же пойдем»?
Иногда, мне доставляет удовольствие мучить его, вынуждая дергаться внутри, страдать. Мазох был бы в восторге, что говорить... Но не сейчас.
— Неважно — среагировал я почти мгновенно, — Хоть бы и вниз.
И мы дружно пошагали вниз, к озеру.
В отличие от города, здесь вторую неделю шел дождь. Вода стояла высоко, затопив кладку. Вплотную к ржавому столбу, вбитому в метре от берега. Кусты вокруг были сплошь завешены осенней паутиной.
Мне представилось вдруг, как выглянет солнце, засверкает серебряная канитель с изумрудными каплями, превратив серую акварель в хрустальную сказку. Сентябрь.
Дойдет ли бабье лето сюда?

***

Уложив полчаса в три глотка и пригоршню воспоминаний, я побрел к дому.
Фельдшерица курила на крыльце, иногда вытягивая руку под дождь, чтобы стряхнуть пепел. Я подошел и молча встал рядом. Быстро темнело. Мир в сумерках окончательно выцвел. Сделался плоским, бесшумным. Стал пропадать, закручивая дым сигареты.
Наверное, меня шатнуло — я навалился на сиделку, и она выронила окурок.
— Вам плохо, что ли? — сильные пальцы обхватили локоть. Поддержали. Не дали упасть.
— Извините, просто устал.
Я сморгнул с глаз серую пелену, и все вернулось на место: ливень барабанил по крыше, звенел цинковый водосток, ветер рвал с яблонь последние листья.
— Может, выпьем? — женщины редко предлагают мне выпить. Наверное, просто не успевают.
Я только кивнул.

***

Смерть, побывавшая здесь недавно, сделала нас причастными к великой человечьей тайне. Сблизила, превратив из абсолютно чужих друг другу людей в соучастников мрачного торжества, игроков в одинаковых майках. В команду.
— А удобно? — мне подумалось вдруг, что вот так, запросто, распивать над гробом слишком цинично, хотя... Пивали и в более странных местах.
— Вы ведь в своем доме. А матушка ваша к соседке пошла. Ночевать там будет. Просила передать, что поп к полудню обещался.
Она решительно дернула дверь, а потом, уже на пороге, обернулась:
— Мертвым, им все равно. Пойдемте.
Скрип петель походил на плач.