Теотиуакан

Говорят, что пустота отливает в синеву и что она белого цвета. Или чёрная. Как ночная темнота за зажмуренными глазами. И что она мылко переливается колышущимся радужным пузырём.

Ещё говорят, что её можно увидеть только если ты обладаешь ультрафиолетовым зрением. И что она ледяная и звучит как поющие чаши. Или как крохотные хрустальные колокольчики. Правда, ты должен различать ультразвук.

Всё это выдумки. Пустота — никакая. И в этой пустоте кипит и плывёт золотая живая капля. 

Она как горошина дождя — отражающая буйство лесного лета. Или как клетка под всемогущим микроскопом, если ту увеличить в миллиард раз. А потом ещё в миллиард.

Сначала эта сияющая живым многоцветьем клетка превращается в раскрывшийся цветок. Тот становится сферой, похожей на разрастающийся над твоей головой дирижабль. Всё ближе, ближе! 

Искрящимся крылом взлетает и падает горизонт. На пустом морском берегу сидит мужчина. У него необычное лицо. Посмотришь на него — сидящему чуть больше тридцати лет. А взглянешь ещё раз — не меньше миллиона. Но глядеть-то некому. Он один на заросшей голубой травой дюне.

Долгим непонятным взглядом он смотрит на жёлтое море. И вдруг начинается сильная буря. Мужчина досадливо машет воде и ветру: «умолкни, перестань». И в мир снова возвращаются тишина и гладкость. 

Сидящий под золотисто-оранжевым небом достаёт из проплывающего пурпурного облачка тростниковую дудочку и начинает играть. Так хорошо, что сам закрывает глаза от удовольствия. Кружащая челноком мелодия медленно выплетает из танцующих золотых песчинок женскую головку на змеином хвосте. 

Мужчина играет — женщина танцует. Минуту или вечность. Наконец, тряхнув капризными кудряшками, она высвобождает из воздуха сначала голые плечи и руки — отнимая и выбрасывая дудочку в горячий песок. Потом материализуется вся остальная обычная обнажённая женская фигурка. 

У женщины смугло-гибкое тело, рыжие кудряшки, мечтательные золотые глаза. Сброшенная шкурка хвоста, через которую она аккуратно переступает, узорчато померцав, испаряется. 

Вокруг мужчины и женщины резко и высоко поднимаются колонны, а вверху надувается ветром тонко-белый полог. Небо и море становятся ярко-синими. Но в минуту всё взмётывается и уносится атласисто летящими лентами и лепестками, — и оба оказываются в вечернем саду.

 

Посыпанные гравием дорожки делят поляны ирисов и тюльпанов на влажно-яркие прямоугольники — как краски в коробке. Перед женщиной, уже перепачканной, в клетчатой рубашке с закатанными рукавами, натянут на раму белый лист. Щурясь, она старательно обмакивает кисточку в буйное разноцветье глициний, настурций, маргариток. Её босые ноги утопают в росистом бархате анютиных глазок. 

Вдалеке виднеются холмы, виноградники, туманные леса. В залитый закатным солнечным мёдом пейзаж небрежно вписана волнистая линия реки.

В саду стоит дом — он длинный, низкий, с зелёными ставнями и ступенями, покрашен розовой краской. Рядом, по светящимся кольцам арок, вьются густо-бордовые плети роз. Васильки, георгины, шёлковые маки, переплетаясь, образуют фантастическое сине-розово-жёлтое покрывало, кутающее младенца-мир.

Рассеянный мягкий свет — как брызги дождя — омывает и поит каждый цветок. Неисчислимые повороты превращают сад в лабиринт. Мужчина идёт, раздвигая влажные кудрявые кусты жёлтых, розовых и красных рододендронов, — и выходит на пруд. Тот затянут сине-зелёными кувшинками; окружён неумолчным голубым шепотом плакучих ив.

На увитом фиолетовыми глициниями мосту мелькают лиловое платье и изумрудный зонтик. Мужчина пускается в погоню.

Сев на лодку, он подплывает к острову, где разрослась бамбуковая роща. На скамейке, отставив зонтик, склонилась над книгой женщина. По странице и лицу бегут быстрые сиреневые тени. На шорох весла в кувшинках она поднимает голову и улыбается. Протягивает мужчине руку. 

Её сияющие золотые глаза приближаются. Ладонь и пальцы тепло и крепко обнимают. Мужчина соскальзывает с них в кувшинку — как капля дождя. Захлопнувшиеся лепестки обрывают торопливые слова: 

— Мецтли, не на...

Сон. Тишина. Синяя кувшинка скользит по зелёной воде. Тсс! Внутри плывущего в пустоте цветка спит мужчина. 

 

Мецтли в простом белом платье в мелкий синий цветочек собирает в широкий подол созревшие золотые плоды — те растут из хрустальных стен их сегодняшнего с Нанауацином дома. 

— Дорогой, ты какие будешь? Со вкусом яичницы или хлопьев с йогуртом? 

Волосы она заплела в длинную чёрную косу; ноги босые; яблочно-розовый румянец заливает улыбающиеся щёки. Нанауацин с привычной нежностью любуется всегда новой женой (и осторожно оглядывается кругом). 

На месте вчерашних глициний и рододендронов оказывается роща драконовых деревьев — они стоят громадными розово-морщинистыми грибами на гладком бирюзовом плато, стиснутом радужно-полосатым кольцом складчатых гор. От будто ворсистых разноцветных складок по вспыхивающему хрусталю стен и крыши бегут отражающиеся пурпурные, оранжевые, жёлтые и голубые блики; по зелёному дну высохшего моря тянутся призрачные корабли.

— Умираю, хочу есть! — Мецтли высыпает все плоды в кучу, выбирая оттуда свой любимый завтрак — где внутри шоколад.

Вечером к ним приезжают друзья (на огненных птицах). Они нахваливают радужные скалы и новые занавески Мецтли. 

Вдруг женщина досадливо хлопает ладошкой по лбу:

— Ой, я совсем забыла вырастить винные деревья. Нанауацин, любимый, преврати по-быстрому воду в вино.

 

Мецтли открывает глаза. На подушку заботливо положен шоколадный батончик. Какой же Нанауацин милый! 

Только почему-то его нигде нет. Мецтли слышит громоподобное фырканье и высовывается из окошка. Внизу топчется непредставимый гигант с шипами на хвосте и с пурпурными и лиловыми треугольными пластинами вдоль спины.

— Какой хорошенький! — восторженно взвизгивает Мецтли.

Она мгновенно телепортируется к Спайку — так Мецтли назвала гигантского ящера. Улыбающийся Нанауацин помогает ей усесться между разноцветных треугольников — и они весь день катаются по оранжевой саванне. А когда свет становится мягким, как арахисовое масло, — летят в город. 

Мецтли вдруг грустна; не отходит от иллюминатора (чтобы Нанауацин не заметил её глупых слёз). Машина опускается среди луга, поросшего медово пахнущим ярко-жёлтым гусиным луком, фиолетовым клевером и нежно-синим дельфиниумом. Благоухают зреющие апельсиновые и персиковые рощи. Зеленеет и шепчет бегущий за золотыми нивами липовый лес. Ещё слышатся тихие песни заканчивающих работу косарей, а их уже перебивают свистящие флейты пятнистых дроздов, торопящийся ликующий гомон маленьких круглых зарянок (с рыжими мордочками и грудками), хриплые трели хихикающих горихвосток.

Нанауацин и Мецтли заходят в хрустальный дворец-пирамиду (сверкающую голубыми ступенями в пурпурных и золотых облаках). Все им рады, зовут за общий стол. Пенится вино. Шум; смех; звук тайного счастливого поцелуя. После ужина начинается театральное представление (Мецтли тоже принимает в нём участие); потом карнавал. 

 

Нанауацина разбудила тишина моросящего дождя. Тот даже не падал, а висел в воздухе, искрясь невесомой алмазной пылью. Он начал моросить ещё ночью и до утра обернул мир нежно-туманной газовой зависью, ежеминутно окрашивающейся неповторимыми акварельными переливами. Будто ребёнок, захлёбываясь от счастья, крутил калейдоскоп.

Их дом с Мецтли снова неузнаваемо изменился. Кое-как обнаружив выход, Нанауацин мгновенно погрузился в туманно-кисельное облако и вымок. Откуда-то из призрачной мороси его позвал голос Мецтли.

На серой земле перекатывались мягкие волны травы и стояли большие розоватые секвойи, беспокойно звенящие от дождя, и блестело зеркало озера, отражающего облака, а высоко над ними — Нанауацин это знал — невидимо бежали рассыпавшиеся блестящие солнца-бусины (которых на самом деле там не было... да и быть не могло).

Он нашёл жену посередине мелководного озера, где она с удовольствием возилась в плавучем саду-чинампе. Окружающие чинампу ивы походили на шумные каскадные фонтаны, изумрудно вспыхивающие брызгами-листьями.

— Смотри, что у меня выросло, — обрадовалась мужу Мецтли, — Здесь кукуруза, томаты и бобы, а тут перец, кабачки и тыквы!

Единственное каноэ покачивалось около чинампы, и Нанауацин, вздохнув, пошёл к жене по воде. Когда он приблизился, в его руках были рыболовные снасти.

Вываживаемые серебряные рыбины взмывали свечками, хлюпали и извивались, пытаясь уйти в глубину; блесна с жалобным звоном вылетала из изумрудной воды; вокруг мерцала алмазная взвесь; Мецтли выбирала овощи к ужину; неторопливо двигалось время. Мир наполняли только колеблющаяся сырая мгла и тёплая робкая тишина падающей и отражающей воды.

Нанауацин открыл рот пойманной рыбе и, вытащив оттуда выпуклую золотую монету, подарил её жене.

— Представляешь, мне сегодня приснился дождь, — сказала Мецтли, — Он всё шёл и шёл, а под мокрой розовой секвойей у озера, прижав к себе смешную куклу из цветных лоскутков, сидела маленькая девочка.

... Такая красивая!

Блеснув глазами, женщина торопливо отвернулась (на Теотиуакане не было детей, а Мецтли всё равно мечтала о дочке).

 

Накануне Мецтли почувствовала неуверенную сосущую тревогу, так что не сразу и заснула под привычно-уютное бормотание спрятанных в стенах машин.

Какой же чудной ей привиделся сон! Она что-то терпеливо искала. Начиная с верхних комнат. По очереди — в корешках книг; в сухих невесомых цветах, оберегаемых крыльями страниц; в воздушных складках занавесок, запеленавших окна.

Может, свой страх?

Это был прекрасный дом — специально сконструированный для удобной и приятной жизни. В нём была кухня, которая сама готовила любимую еду, — и умеющая рассказывать сказки спальня. А главное — он был надёжным.

Таким же надёжным, как целый мир — защищающий её и Нанауацина от чего-то очень страшного (а от чего — Мецтли во сне не помнила). 

Мецтли заглянула под кровать и увидела там тряпичную куклу. Две ноги, две руки, глупое платье и волосы из красных ниток — такими играют маленькие девочки. Вот только... Последние девочки и мальчики на Теотиукане выросли несколько миллионов лет назад.

 

Проходит ещё миллион лет (или два). Долгим непонятным взглядом мужчина смотрит на женщину, сад, воду, небо. Они взлетают и падают разноцветным крылом; оказываются далеко внизу. Видны радужные горы, зелёное дно высохшего моря, бродящие по оранжевой саванне стегозавры, золотой город с хрустальными громадинами пирамид. Всё дальше, дальше!

Живой мир становится похожим на летящий и переливающийся дирижабль, потом превращается в сферу, в цветок — и в перламутрово сияющую клетку. Как под стеклом супермикроскопа.

Мир всё меньше, меньше... Это уже просто кипящая золотая капля, которая одиноко плывёт в пустоте. Не синей, не белой и не чёрной. Не радужной и не ультрафиолетовой. Беззвучной. Никакой.

Вселенная так долго расширялась, что все звёзды во всех галактиках исчерпали топливо и даже чёрные дыры испарились в ничто. Осталась только пустота — мёртвый космос, пропитанный инертной энергией.

И Теотиуакан, который создали люди, ставшие с течением времени всемогущими.

Это прекрасный справедливый мир, где нет войн и все братья друг другу. Здесь каждый получает всё, что только может пожелать: любимую работу, дом, семью, творчество, уединение. И шумные развлечения с друзьями. Ещё миллионы лет назад труд превратился в огромную радость. Мужчины и женщины вместе убирают созревшее зерно, они поют, выращивают овощи, играют в театре, пишут книги. Никто не болеет, не стареет и не умирает. 

Единственное, чего не могут люди — зачать. Женщины, мужчины — все стерильны, как прокипячённое в кислоте стёклышко. Как ставший бесплодным космос.

Но никого это не печалит — кроме Мецтли.

О, если бы она только захотела, то произвела бы себе ребёнка из сбережённой на Теотиуакане материи — так она каждое утро создаёт свои деревья, горы, море, сад. Но такие трансформации долго не живут.

 

И вот наступает последний день существования. Нанауацин решил сделать его особенным. Порадовать любимую.

Держась за руки, они идут по тропинке. И попадают в живое шелестящее облако бабочек. Их видимо-невидимо: белые и жёлтые, кофейные, оранжевые, маленькие, большекрылые, глазастые, пятнистые. Парусники, аполлоны, махаоны, лимонницы перелетают с розовой медуницы на синюю пролеску, а оттуда на нежные фиолетовые язычки цветущих репейников; носятся над бурлящей кудрявыми барашками волной; опять ползают по яркому разнотравью и по орехово-медовой сосновой коре.

Такие дурашки! Вдруг садятся на Мецтли, лепятся крошечными лапками на её голые руки, тычась щекотными локаторами-усиками, — и снова взлетают. Вокруг — сколько может удержать взгляд — головокружительно-корабельные мачты сосен, легко и важно идущих в солнечном море. 

Над головой сияет голубая бездна небес, а под ними застыли сказочные мохнато-зелёные горы. И времени будто не существует.

Во все стороны разбегаются горные тропинки, скользко раскисающие от бурного летнего дождя. Большие валуны раскрашены лишайниками; на полянках живописно разлеглись коряги. Пока Нанауацин и Мецтли идут, они полными ароматными горстями набирают землянику, ежевику, малину. Натыкаются на симпатичную семью упитанных боровиков.

Они совсем одни в волшебном лесу.

— Давай заберёмся повыше! — просит женщина.

— Давай вон туда, — показывает рукой мужчина.

Горная тропка, вьющаяся из ущелья к поющему водопаду, бежит то мягко, как привычная лесная тропинка, то узко, по кромке обрыва, где камни и корни сплетены в единое целое и где растут эдельвейсы. В разноцветных башенках из голого дикого камня гнездятся острохвостые ласточки. 

Весёлый звук воды, падающей с большой высоты, становится всё сильнее, пока в барабанных перепонках не остаётся только ласковый грохот. Он как гремящий гигантский ветер, пойманный в спичечный коробок.

Тропа резко обрывается. Мужчина и женщина стоят у прозрачно-чёрного блюдца, манящего русалочьими холодом и глубиной. А сам водопад как туманная радуга, продёрнутая сквозь солнце. Нанауацин, цепляясь уверенными руками, быстро поднимается на вершину, откуда эта радуга падает.

Он взбирается по почти вертикальной стене, а потом скрывается в какой-то пещере. Оставшаяся у водопада Мецтли болтает ногами в кажущейся бездонной ледяной воде, чувствуя щекотные скользкие касания невидимых рыбок. Из-за них купаться в водопаде совсем не хочется, хотя жарко и неодолимо манит окунуться. Муж прав: она всё-таки невероятная трусиха. 

Вернувшийся Нанауацин со смехом бросает на колени Мецтли бархатистые белые звёздочки цветов (пахнущих беспомощной свежестью) и пригоршню искристо-льдистого снега.

Мужчина помогает женщине спуститься вниз — где дышит и шумит на разные голоса молочно-голубая река. Говорливая быстрина несёт лодочку с Нанауацином и Мецтли мимо мягких берегов и изумрудно-сиреневых слоистых скал. Сосновые леса густой толстой шкурой покрывают складчатые горы, похожие на застывшие лесистые цунами и на спящих динозавров.

Стада оленей, косуль, маралов неторопливо ощипывают берега. В радужно-изумрудной пойме вышагивают чёрные аисты; над рекою висят сапсаны. Бобры строят плотины. Медведицы выгуливают медвежат. Суетливо снуют бурундуки и белки. 

— Я хочу их покормить! — весело требует Мецтли.

Нанауацин вытаскивает лодку на цветущую золотом поляну. Только в захваченной из дома корзинке почти ничего нет. От обеда у водопада остались лишь ячменные булочки да две копчёные рыбёшки (Нанауацин это точно знает). Но Мецтли шебуршит внутри уверенной ладошкой и выуживает большую сочно-оранжевую морковку. 

Малыш-косулёнок тянется за угощением нежно-замшевыми губами. Фыркают лоси, кланяясь шишковатыми плюшевыми головами, коронованными высокими золотыми рогами. Белоснежный лебедь-крикун нетерпеливо переступает чёрно-перепончатыми лапами.

Улыбчивые волчата тоже жмутся к дающей руке. Еноты, лисы, орлы и куропатки, рогатые олени и даже молчаливые рыбы, обитавшие в воде, — все уплетают печеньки, яблоки, домашние пирожки и котлеты, которые Мецтли безостановочно вынимает из корзинки. 

 

— Я хочу попрощаться со своим садом, только ты не подслушивай, — просит уставшая от солнца и счастья Мецтли (за прошедший день она словно постарела на несколько миллионов лет).

Нанауацин деликатно кивает, и фигурка жены грустно растворяется в кудрявых влажных зарослях цветущих рододендронов. Окутанная рассеянным мягким светом — как алмазно-газовой дождевой вуалью — она торопится к затянутому сине-зелёными кувшинками пруду. Тот окружён тишиной — даже ивы застыли.

На фиолетовом от глициний мосту Мецтли останавливается. Наклоняется. Что-то горячо шепчет. Резко разворачивается (так что вспениваются вокруг ног бело-лиловые кружевные волны платья). И бежит в дом.

Мужчина задерживается в саду. Он обходит каждое деревце и каждый куст: успокаивающе похлопывает, приобнимает, — и выключает. Как больше не нужные лампы. При этом Нанауацин бормочет нечто странное: «...да не будет же впредь от тебя плодов».

23:50.

Нанауацин и Мецтли бережно обнимаются в темноте.

— Это должно произойти сегодня? — снова спрашивает женщина.

— Да.

— Разве нам что-нибудь угрожает?

— Нет, наш мир может существовать ещё миллиарды лет — и мы вместе с ним.

— Тогда почему мы это делаем?

— Сама знаешь, глупенькая: чтобы Вселенная переродилась, и мёртвый космос закипел новой жизнью. Это наш долг перед давшей нам разум материей.

— Но почему именно сегодня? Может, завтра? Или лучше через миллион лет!

— Ну что ты говоришь? Ведь все так решили — и ты тоже. Уже всё готово. А было непросто. Мы столько времени придумывали, как уничтожить наш неуничтожимый мир!

Мужчина и женщина молчат. Только крепче обнимают друг друга.

23:55.

Женщина взволнованно выдыхает:

— Я всё понимаю, но мне почему-то очень страшно!

Мужчина ласково ерошит любимые рыжие кудряшки. 

23:58.

Женщина говорит:

— И всё-таки ужасно грустно, что от нас ничего не останется.

— Зато появятся другие — они станут жить. И любить, — отвечает мужчина.

— Но не будут помнить о нас.

00:00.

Женщина нежно улыбается:

— Спасибо за сегодняшний день...

00:01.

И живой золотой мир взрывается. 

 

Кипящая жизнью капля мира — единственная в пустоте — вспыхивает дождинкой на солнце. Теотиуакан бесследно испаряется — и ничего не происходит.

Просто пустота становится синей — и белой. И чёрной — как ночная темнота за зажмуренными глазами. А ещё она мылко переливается колышущимся радужным пузырём. И перекатывается ультрафиолетовыми волнами.

Эх, жаль, что никого нет! Чтобы ощутить, какая она ледяная. И услышать, как она звенит (словно крохотные хрустальные колокольчики на ножном браслете Мецтли... Ах да, Мецтли же испарилась вместе с Нанауацином и Теотиуаканом!)

Из бело-лилового ничего летит, собираясь и сжимаясь, материя. И всё опять начинается.

Появляется время. Возникает пространство. И оглушительно разворачивается, увеличиваясь в размерах и унося друг от друга гигантские непостижимые области новорожденной Вселенной.

Она грохочет, ревёт, пылает. Она всё ещё непереносимо, немыслимо горячая. Кварки и глюоны перемешиваются в густом первичном бульоне (кипящем триллионноградусным жаром). Это длится всего несколько миллисекунд, — и разлетающаяся Вселенная начинает остывать.

Через сотни тысяч лет становится достаточно прохладно для рождения первых атомов. Ещё миллионы лет Вселенная заполнена только клубящимися облаками водорода, гелия и тёмного реликтового излучения. Те всё гуще и плотнее; наконец они скручиваются в плазменные шары, которые превращаются в первые звёзды.

Проходит миллиард лет. Новые (маленькие) галактики сливаются в галактики побольше — и их центры проваливаются чёрными дырами. Ещё несколько миллиардов лет переливающиеся межзвёздные облака медленно превращаются в галактические скопления; длинно тянущиеся нити газа и пыли сплетаются в фантастическую космическую сеть; от гигантского молекулярного облака отделяется незначительная часть — и становится Солнцем. Вокруг него вращается протопланетный диск, из которого рождаются планеты, спутники, астероиды.

Наконец, в третьем от Солнца мире — синем, зелёном и золотом, как водный сад Мецтли, — около четырёх миллиардов лет назад появляются живые клетки-микробы. Потом стегозавры. Потом люди — пытающиеся понять, как же всё началось.

 

Искрясь невесомой пылью, в воздухе висит моросящий дождь. Он пошёл ещё ночью и до утра обернул весь мир нежно-переливающимся разноцветным туманом. Блестящее зеркало мелководного озера отражает одни облака. На влажной земле перекатываются мягкие волны травы и крепко стоят розоватые ноги громадин-секвой.

Под одной из секвой — где сухо — сидят дети. Совсем малыши и побольше. Среди них — маленькая девочка. Её можно назвать красивой. Волосы у неё заплетены в длинную чёрную косу; ноги босые. Смугло-золотое худенькое тельце наряжено в невиданное белое платье в мелкий цветочек.

Девочка прижимает к себе смешную куклу из цветных лоскутков: две руки, две ноги, лиловое платьице, волосы из красных ниток (куклу ей подарила пожилая монашка в христианской миссии). От сознания собственной значимости (кукла! платье!) девочка разрумянилась. 

Она оглядывается на сморщенное дождём озеро, затянутое сине-зелёными кувшинками. Возле чимпаны покачивается каноэ — там девочкины мама и отец. Они ухаживают за растущими в плавучем саду овощами и ловят рыбу.

Присматривающая за детьми старуха неторопливо раскуривает трубку. Взрослые мальчики важничают, пересказывая услышанные в миссии чудеса — как христианский бог успокоил бурю и ходил по воде, как он всех накормил пятью хлебами и двумя рыбинами и как сказал дереву-смоковнице, чтобы то засохло.

— Тсс! — вдруг сердито цыкает старуха.

И продолжает сказку:

— Живущие в Теотиуакане боги должны были решить, кто из них прыгнет в огонь, чтобы стать новым Солнцем. Будущая Луна — Мецтли — несколько раз вставала у костра, но испуганно отступала от сильного жара. Первым в огонь прыгнул Нанауацин — и превратился в Солнце. А уж за ним прыгнули все остальные.

— И Мецтли? — тихо спрашивает маленькая Мецтли (с рыжей куклой в руках).

— Она ведь стала Луной, — подтверждает старуха.

Девочка улыбается. Вываживаемые отцом серебряные рыбины взмывают вверх, хлюпают и извиваются, пытаясь уйти в глубину; вокруг мерцает искрящаяся взвесь дождя; мама выбирает овощи к ужину; неторопливо двигается время. Мир за надёжными переплетёнными ветками секвойи наполнен тёплой сыростью и тишиной падающей и отражающей воды.