Три жизни адмирала Шишкова. Часть 2. От Александра до Николая.
«Академия – это я»
Война победоносно окончена и Александр перестал нуждаться в услугах пера Шишкова. В 1814 году он уволен с должности государственного секретаря и назначен в Государственный Совет — спокойную обитель достопочтенных старцев. Впрочем, для Шишкова это не главное, потому что еще год назад (в 1813 году) он выпросил у царя свое назначение президентом Российской академии (поскольку его предшественник Андрей Андреевич Нартов умер). Вот тут-то Шишков, что называется, «дорвался». Его литературная жизнь наконец-то становится главной. На протяжении более двадцати лет именно он олицетворяет Академию, работая практически один за всех. Регулярно выходящие «Известия российской академии» состоят практически из одних его трудов... «Академия — это я» — он мог сказать это по праву.
Дело было не в эгоизме Шишкова, а в лености господ академиков, вовсе не горевших трудолюбием. Господин же президент хочет чтобы его академия стала настоящим научным учреждением, начала общение с настоящими литературными светилами того времени. Он принимает в академию Жуковского, Карамзина, Дмитриева, Крылова, и наконец, Пушкина!
В 1819 году академия обзаводится собственной типографией и получает полную свободу книгоиздания. Конечно, академия издает Ломоносова и Сумарокова. Но при этом академия (то есть Шишков) поддерживает и издает сочинения современных женщин-писательниц — Л. А. Ярцевой, А. О, Ишимовой, А. П. Буниной (первой русской женщины — профессионального литератора). Более того, в типографии академии печатаются произведения людей «подлого» звания — крестьянских поэтов Е. И. Алипанова, М. Д. Суханова, Ф. Н. Слепушкина (дарование которого высоко ценил Пушкин). И это в то время! Причем Е. И. Алипанов был выкуплен Шишковым из крепостной зависимости. Факт примечательный.
Академия начинает знакомить просвещенную публику со средневековой литературой, планируется печатать даже исландские саги... Шишков отправляет свои труды в Лондон, Париж, Вену, Росток, вплоть до Америки (в Филадельфию). Особенно активно Шишков сотрудничает с западными славистами — чехами Ганкой, Шафариком, Негедли, аббатом Добровским, сербом Караджичем, поляком Линде. Хотя исходная мысль его была из разряда очередных фантазий — дескать, русский язык есть основа всех (!) европейских языков — но выводы-то из нее были сделаны правильные. По мысли Александра Семеновича, академия должна была стать неким славянским центром. Здесь бы изучалась история славянства, славянские языки, печатались бы труды ученых-славистов. Идея-то совершенно разумная. И, кстати, до сих пор не осуществленная.
Поэтому Шишков не раз отправлял своим западным коллегам пособия, чтобы они вели свои исследования и печатали свои книги. Обратите внимание, эти книги печатались на чешском и сербском языках. А ведь и в Австро-Венгрии, и в Османской империи слово «чех» или слово «серб» почти всегда равнялось слову «неполноценный». Так что новые книги на родных языках — это много значило тогда.
Ах, если бы Александр Семенович занимался бы только административной работой. Или морской литературой. В 1815 году она начал составлять «Морской словарь», над которым работал 15 лет... Но увы, увы. Усердие и энергии ему было не занимать и оттого вышло почти по Козьме Пруткову «Порой усердие превозмогает и рассудок». В своей неуемной страсти к филологии возомнил Александр Семенович себя великим научным авторитетом. Занятый своим «корнесловием» он составлял длиннейшие таблицы, стремясь докопаться до первоначальной мысли, заключенной в слове. Причем эта мысль должна была исключительно такой, которая удовлетворяла бы его вкусу. Он совершенно забывал при этом о веках человеческой истории, о различных народах и делал выводы на основе собственного ума и изобретательности. Вот, например, его домыслы
Гора от гром, т. к. гром есть что-то высокое, отсюда гордый, т. е. стремление стать горою. Грубый т. е. неудобство от горбистости. Грех т. е. сокращение от горних. Терять от трения, т. к. через протертости, отсюда и труд, т. е человек трудится, когда трет. Требовать от теребить. Простой — прямо, отсюда простор. Опростать — т. е. освободить. Слякоть — от скорчится, т. к. плохая погода. Пешком — от пихать, т. е. пихать себя ногами. Жру — от горла (жерло — жрать). Строгий от строгания, отсюда острый.
В общем, как писали его современники, «он свободно разгуливал в созданном его воображением филологическом лесу, извлекал из него и корни и деревья слов, ломал и пересаживал их по своему произволу, в наивной уверенности, что труд его принесет обильные и в высшей степени полезные плоды».
Дело дошло до того, что он перешел на покровительственный тон в отношениях со славистами, настойчиво рекомендуя им свои домыслы как образец научных достижений. Может быть поэтому не удалась его идея о переезде Ганки и Шаффарика в Петербург. Все было готово, все разрешения получены, но ученые все откладывали и откладывали переезд... И так и не приехали.
Не просвещать, а охранять
Как бы там ни было, но, по правде говоря, Шишков чувствовал себя «в своей тарелке». И вдруг у него совершенно неожиданно (в том числе и для него самого) опять начинается государственная жизнь. 15 января (ст. ст.) 1824 года он назначается министром народного просвещения и иностранных исповеданий. Очевидно по этому поводу вскоре царь дает ему чин полного адмирала.
Сейчас трудно сказать, чем руководствовался Александр, принимая такое решение. Некоторые из современников утверждали, что это была мысль давнишнего приятеля Александра Семеновича — графа Аракчеева. Мысль, прямо скажем, никуда не годная. Насколько удачным было первое назначение, настолько же неудачным было второе. Дело не заладилось с самого начала. Император для виду соглашался со своим престарелым (Шишкову-то уже под 70) министром, но все его рапорты, реляции, длиннейшие письма и доклады о «погибели тронов и алтарей» отправлялись «под сукно». Еще помнящий свои юношеские либеральные мечты Александр не мог согласиться с идеями Шишкова, которые ему казались слишком ретроградными. Александр Семенович не понимал и не принимал происходящих изменений, убежденный в том, что все они ведут исключительно к революции и «сотрясению тронов». Он полагал, что все надо остановить. "Тишина царствует повсюду",— говорил он, — «что же еще нужно России». И оттого Министерство просвещения должно не просвещать, а... охранять «юношество от заразы лжемудрыми умствованиями, ветротленными мечтаниями, пухлой гордостью и пагубным самолюбием...» А значит, «...Обучать грамоте весь народ или несоразмерное числу оного количество людей, принесло бы более вреда нежели пользы».
Воодушевленный и вдохновленный своими идеями, министр принялся деятельно искоренять «карбонарство». Из всего его «искоренения» современники более всего заметили борьбу с так называемыми библейскими обществами. Надо сказать, что для борьбы с ними действительно нужна была вера в собственную правоту.
В начале ХIХ века в России Библейские общества были очень заметным явлением. Собственно говоря, они делали то, что делали у нас всевозможные западные проповедники в начале 1990-х годов. Они говорили о Христе и распространяли Библию на русском языке. В период с 1813 по 1826 год было издано и распространено свыше 500 тысяч экземпляров (!) Нового Завета и Библии на 44 языках (!), в том числе свыше 40 тысяч экземпляров Нового Завета на русском языке. Вот это масштабы!
В отличие от современных западных миссионеров, эти общества было создано в самой России. И не кем-нибудь, а самим императором! Александр сам записался в его члены, внес 25 тысяч рублей и обязался ежегодно вносить по 10 тысяч. Президентом общества стал предшественник Шишкова на посту министра — князь Голицын, вице-президентами граф В. П. Кочубей и граф К. Разумовский. Среди членов — митрополит Санкт-Петербургский Михаил, ректор Санкт-Петербургской духовной академии Филарет. Естественно, что подобные общества быстро стали популярными среди людей благородного звания. Штатские и военные, почуяв, что дело одобрено «верхами», валом повалили сюда, записывались, вносили пожертвования на издание и распространение Библии в народе. Сколько тут было действительного христианства, а сколько искания карьеры — теперь уже сказать невозможно. Так что воевать против обществ означало воевать не только против высшего света, но и против Императора...
Но Шишкова это не смущало. Он не мог вынести того, что в библейских обществах главенствовали английские пасторы Пинкертон и Петерсон, что членами общества были митрополит римско-католических церквей Сестренцевич-Богуш, протестанский генерал суперинтендент Рейнбот, пастор англиканской церкви Питт, сарептскаго евнгелистическаго братскаго общества пастор Шерл, голландский пастор Янсен. Причем все имели одинаковые права и русское духовенство не имело никаких преимуществ. Сегодня это кажется нормальной практикой, но для Шишкова это было потрясением основ «Они с седою головою, в рясах и клобуках, сидят с мирянами всех наций, и им человек во фраке проповедует слово Божие! Где же приличие? Где церковь?».
Министр добился своего. В апреле 1826 года Николай I приостановил деятельность общества «до Высочайшего соизволения». Шишков торжествовал. Он считал, что «усмирил змия». Правда, в 1831 году общество возродилось под названием Евангелического библейского общества. Но аудитория его была уже «урезана». Оно могло распространять священные книги только среди протестантов, а православные должны были приобретать книги, изданные Святейшим Синодом.
Впрочем Шишков искоренял «карбонарство», не только протестуя против библейских обществ. Замыслы у него были обширными. Он намеревался перестроить не больше и не меньше как всю(!) учебную систему, поскольку, по его мнению, существующие учебные заведения являлись ни чем иными как «школами разврата». Для этого он решил изменить уставы учебных заведений, чтобы «обратить к началам, основанным на чистоте веры, на верности и долге к Государю и Отечеству, на спокойствии, пользе и приятностях общежития». Шишков организовал несколько комитетов — Ученый Комитет, Комитет составления проекта общего устава учебных заведений и так далее. Комитеты начали заседать в декабре 1824 — январе 1825 года, но, прозаседав года полтора, так ничего и не решили и никак не повлияли на жизнь училищ.
Гораздо более серьезное влияние имело другое детище Шишкова — новый цензурный устав. Несомненно, на министра сильно повлияли события 14 декабря 1825 года. С одной стороны они сильно напугали Шишкова, а с другой, нельзя не отметить, что он явно чувствовал некое внутренне удовлетворение. Я же, мол, предупреждал... Поэтому восстание сильно ускорило работу над новым цензурным уставом и сильно повлияло на его строгость. Если прежний устав 1804 года требовал толковать сомнительные места в лучшую сторону, так сказать, устанавливал «презумпцию невиновности» то устав 1826 года устанавливал «презумпцию виновности», требуя толковать сомнительные места в худшую сторону. По словам цензора С. Н. Глинки, по уставу Шишкова «можно и отче Наш истолковать якобинским наречием».
Современники не зря прозвали шишковский устав «чугунным». Он был совершенно невозможным, придавил цензуру как плитой, положение ее стало «чисто страдательным». Только чистая поэзия или беллетристика подлежали ведению цензурных комитетов, все же прочее требовало разрешения того или другого ведомства. Более того, порой неприятности возникали и из-за уже напечатанного. Если в нем появлялась критика какого-то функционера, то бедные цензор и автор! Ждите беды! Для цензора самое популярное наказание — гауптвахта, а автор порой мог и в солдаты попасть.... Не случайно, после отставки Шишкова его устав был моментально изменен в сторону облегчения положения.
Декабрьское восстание повлияло и на общую образовательную политику в России. Для нового императора, Николая I мятеж на Сенатской площади был прямым следствием неправильного устройства учебы в России. Поэтому учебные заведения должны не просто давать знания, а политически воспитывать учащихся! Для решения дела царь учредил особый комитет — Комитет устройства учебных заведений, который должен был создать единые для всей империи уставы для них.
Главой нового комитета Николай назначил Шишкова. Новому царю кажется, что министр опытен и мудр. Но Николай быстро убеждается, что Шишков уже «не тянет». То и дело на докладах комитета появляются гневные резолюции «Я требую непременно, чтобы дело шло поспешнее»... Наконец, к апрелю 1828 года Николаю стало все ясно. По словам самого Шишкова, в последний доклад он долго не мог отворить ключом портфеля и государь помог ему в этом, вынул бумаги и сам их прочитал вслух. После этого царь ласково сказал — «Александр Семенович, вы много и доблестно трудились; не пора-ли вам успокоиться?». На другой день Шишков подал прошение об отставке. Государь оставил его членом Государственного совета и президентом Российской академии, с полным министерским содержанием. К этому времени был готов только проект устава средних и низших учебных заведений, работу продолжил новый министр и председатель Комитета — князь Ливен.
После своей отставки Шишков совершенно исчезает из дворцовой и общественной жизни. У него осталась его академия, но чем старее он становился, тем все реже и реже ездил на ее заседания, так что, в конце концов, они стали проходить прямо у него на квартире. Правда, года через два он напоминает о себе — в августе 1830 года преподносит Николаю «как последнюю дань служения своего во флоте» рукопись «Морского словаря», который впоследствии исправленный и дополненный был издан Морским Ученым Комитетом. А еще через четыре года (1834) печатаются его записки, веденные им во время средиземноморского похода.
Книга эта стала последней радостью престарелого адмирала. Через шесть лет в 1841 году он скончался. К сожалению, к концу жизни здоровье его сильно пошатнулось. Мало того, что он ослеп, так еще временами впадал в странное оцепенение, очень сходное со смертью. Только по слабому дыханию можно было догадаться, что он жив.
Похоронен Александр Семенович Шишков в Александро-Невской лавре.
Се человек
Удивительное явление представляет собой долгая жизнь адмирала Шишкова. Ведь всякий раз, когда он думал, что ничего более не случится, что дальнейшее пойдет по «накатанным рельсам», происходило что-то такое, что меняло все! Так было и тогда, когда скромный преподаватель тактики Морского кадетского корпуса был внезапно вознесен до дворцовых высот, и тогда когда не слишком заметный чиновник сделался «главным идеологом» империи, и тогда когда деятельный литератор вдруг стал министром... Каждый раз начиналась практически новая жизнь. Вот и получается, что за свои 87 лет Александр Семенович прожил не одну, а целых три жизни. Море, литература, государство... Какая из них была для него главнее — сказать трудно (хотя, по моему, все-таки литература). Но везде он старался принести пользу (как он ее понимал), везде старался служить, а не прислуживать. Во многом он был первым, а первым всегда труднее, ибо они идут путем незнакомым, и не всегда поступают правильно, поскольку правила устанавливаются позже.
Да, адмирал Шишков был ретроградом, идеализировавшим век Екатерины II, считая его идеалом во всем, в том числе и литературе. Но, по крайней мере, он был честный и откровенный человек. Патриот (или по шишковски «отчизнолюбец») по убеждению, а не по служебной необходимости. Все, кто его знал, отмечали, что он всегда действовал согласно своим взглядам (пусть ошибочным и устарелым), а не по карьерным соображениям. Шишков «наверх» не лез и не считал, что казна есть способ личного обогащения. Да, обожествлял царскую власть как таковую, но не обожествлял конкретного царя. Говоря образно, он легко мог стать перед царем на колени, но и на коленях мог сказать «Государь, ты не прав». Немногие и тогда и сейчас решились бы на такое... Одна его борьба с библейскими обществами чего стоит... А его участие в суде над декабристами? Он не стремился выслужиться перед Николаем, пытаясь превзойти других в кровожадности, а наоборот, всяческими зацепками и крючкотворством старался облегчить участь осужденных...
За честность и открытость он заслужил уважение современников. Пушкин, обессмертивший его в стихах, писал он нем Рылееву из Михайловского в конце апреля 1825 года «...Еще слово: ты умел в 1822 г. жаловаться на туманы нашей словесности, а нынешний год и спасибо не сказал старику Шишкову. Кому же, как не ему, обязаны мы нашим оживлением?...». Аксаков в своих воспоминаниях говорит о нем «Собственно же за русское направление, за славянофильство, как бы Шишков ни понимал его криво, которое он исповедовал и проповедовал с юных лет до гробовой доски, которого был мучеником— он имеет полное право на безусловную, серьезную нашу благодарность...». Н. И. Греч свидетельствует, что Карамзин при первой встрече с Шишковым в 1816 году сказал ему «Я не враг ваш, а ученик: потому что многое, высказанное вами, было мне полезно, и если не все, то иное принято мною и удержало меня от употребления таких выражений, которые без ваших замечаний были бы употреблены».
Однако при всем этом в своей личной, домашней жизни Александр Семенович вовсе не являл пример следования своим же провозглашаемым принципам. Заподозрить его в неискренности было невозможно, так что видевшие и знающие его объясняли это рассеянностью чудака-профессора, совершенно незнакомого с реалиями быта. Да и чем иным можно было объяснить то обстоятельство, что у славянофила и поборника православия первая жена была голландка и лютеранка, а вторая — полячка и католичка? А анекдот с подарком Павла — 250 крепостными? Шишков про них забыл совершенно! Так что в один прекрасный день к нему явилась делегация. Его крестьяне просили наложить на них хоть какой-нибудь оброк, говоря, что их-де это не разорит, а «против других совестно». Шишков пришел в восторг... не от предложения крестьян, а от их речи! Он принялся таскать «делегатов» по своим знакомым, прося повторять и повторять сказанное... В конце концов его еле уговорили отпустить их домой. Впоследствии оброк все-таки установили, но очень легкий, да и тот весь расходовался на нужды деревни. Вот таким был рьяный крепостник и защитник монархии... Как говорится, се человек во всем его разнообразии и противоречивости.
Конечно, смешными и нелепыми кажутся нам сегодня иные взгляды Александра Семеновича, но, давайте учтем, что он искренне верил в то, что говорил и писал. Нам, живущим в эпоху разочарований и крушений, всеобщего «пиара» и технологий массовых коммуникаций, это понять трудно. Но это действительно так. Можно согласиться с Аксаковым «..Он... не изменял своим правилам никогда. Эту твердость называли упрямством, изуверством, но, Боже мой, как бы я желал многим добрым людям настоящего времени поболее этого упрямства, этой горячей ревности...» И когда эта искренность вместе с ревностью находила правильное применение, результат был потрясающим великим, а когда неправильное — результат был таким потрясающе нелепым. Вот почему в ХIХ веке имя Шишкова означало 1812 год, а в ХХ — увы, только «мокроступы» и «окоем»...
Прибавление
Перед нами юношеская шутка Шишкова, написанная юным мичманом во время Средиземноморского похода. А ведь и не скажешь, что конец XVIII века. Легко, изящно, остроумно…
Песня некотораго мореходца, изъясняющего любовь свою теми словами и мыслями, какими по привычке к мореплаванию воображение его наполнено.
Как молния плывущих зрак,
Средь темной ослепляет ночи,
Краса твоя мелькая так
Мои затмила ясны очи!
***
Смущен и изумлен я стал,
Узрев толь ангела прекрасна,
Не так опасен мачтам шквал,
Как ты казалась мне опасна.
***
Исчез тогда штиль чувств моих,
Престрашна буря в них возстала;
Ты ж из очей своих драгих,
Брандскугели в меня метала:
***
Тогда в смятении моем
Зря грозну прелесть пред собою
Не мог я управлять рулем,
И флаг спустил перед тобою.
***
С тех пор тебе отдавшись в плен,
Твоей я воле повинуюсь;
К тебе душевно прикреплен,
Я за тобою буксируюсь.
***
С тех пор нактоуз твой, иль дом,
Тебя который сокрывает
С такою силой, как мальстром
Меня от всюду привлекает .
***
Мне в море утешенья нет,
Везде я без тебя тоскую;
И часто мысленно, мой свет,
К тебе я лавирую.
***
Наполнен завсегда мечтой
Тебя в убранстве зрю богатом:
То яхтой иногда златой,
То легким чистеньким фрегатом.
****
Вдруг вздумаю тебя догнать,
Весь нетерпением пылаю –
Спешу и марсели отдать,
И брамсели я распускаю.
***
Когда же парусов нельзя
При шторме много несть жестоком;
Любовью трюм свой нагрузя,
Иду, лечу к тебе под фоком.
***
Или, коль неизвестен мне
Пункт места твоего, драгая,
По близости я к той стране,
Лежу на дрейфе ожидая.
***
Лишь ты отколь предпримешь путь
Конструкцию твою драгую
Узрю, хоть в горизонте будь,
И в миг тебя запеленгую!
***
Тогда не медля ни часа,
К тебе я курс свой направляю;
Брасоплю, ставлю паруса,
Шумлю, сержусь, повелеваю.
***
По шканцам бегая, кричу,
В кильватер за тобой пускаюсь,
Узлов по десяти лечу –
Ура! взывая, восхищаюсь.
***
Дышу веселием, горю,
Чту счастливым себя на веки;
Уставясь на тебя смотрю,
Готовлю для сцепленья дреки [аборд. крючья]
***
Но вдруг сон исчезает сей,
И я, бледнее чем бумага,
Не зря ни яхт, ни кораблей,
Стою, как шест вехи без флага!...
П
