Выходи за меня (окончание)

Помню, как получил премию по итогам квартала, когда наша компания заключила умопомрачительный контракт, разведя самих японцев. По дороге домой я невзначай купил мотоцикл, куртку и шлем. Так и зашел домой, новенькую железяку оставив на улице.

— Ух ты! — рассмеялась Маша. — Ты как Том Круз в фильме «КамШот».

— «Топ Ган», — поправил я ее.

— «Топ Ган», — согласилась она.

Я уговорил ее прокатиться со мной.

— Кружок по КАДу, — сказал я, — пустяки.

Тогда мы выяснили, что мотоциклы — это не ее. Полтора часа с ветерком для меня обернулись одним из кругов кАДа для нее. Но ни полсловом она не обмолвилась, хотя тошнило ее здесь же, у дома, в кустах. 

Через месяц я был вынужден забрать ее с работы на мотоцикле. Это была ее вторая и последняя поездка со мной. Старался ехать аккуратно, но перед самым домом она умудрилась упасть. Почти обошлось, но три пястные кости на левой руке сломались со смещением.

— Пожалуй, воздержусь от мотоциклов, — грустно улыбнулась она в больнице.

На кисть наложили гипсовую лонгету, из-под которой выглядывали кончики пальцев. Через неделю я, дурак, повел ее в парк аттракционов. То ли адреналина мне не хватало, то ли ума. Это сейчас я думаю, что упасть с колеса обозрения совсем не то же самое, что упасть с мотоцикла, а тогда мы романтично сидели в кабинке, плетущейся на самый верх, и наслаждались моментом. Я боялся пошевелиться — даже на балкон нашего четвертого этажа предпочитаю не выходить без надобности. Маша сидела напротив, и ей в голову пришла замечательная идея поцеловать меня. Для этого надо было наклониться, на что скованный животным страхом я пойти не мог. Маша рассмеялась, поднесла кончики пальцев загипсованной кисти к своим губам, а потом к моим. Позже, в моменты, когда я не мог решиться на что-то, она шутя делала так же — словно на кончиках пальцев дарила мне уверенность что ли. Почему я вообще это вспоминаю? 

 

Года два назад Генка пришел ко мне в половине третьего ночи. Маша тогда уехала к родителям.

— Получилось! — сказал он. Совсем не обязательно здороваться, если старый день уже кончился, а новый еще не начался. Он был мокрый, и пол в моей прихожей тоже становился мокрым. Чертова гроза и так не давала мне спать, а теперь и подавно не улягусь.

Я сварил кофе. Вкусный, полночный, крепкий, а еще у меня были булки с корицей. Именно были, ибо когда Генка ушел под утро, булок осталось «околонуля».

— Братишка, мы сделали это! — улыбался он. Упертый черт, он никогда не отступал, и тем больше радовался я за него, когда он добивался своего. Пожалуй, больше даже, чем за себя. — Вообще-то, я сделал это. И не уверен, что хочу делать отчет...

Он рассказывал и рассказывал, восторженно, в деталях. О том, как с помощью своих квантовых штучек они смогли выдернуть память одной крысы и временно передать другой. По крайней мере, он думает, что память, но точнее определения пока нет. И та, вторая крыса, никогда не бывавшая в лабиринте, прошла его с первого раза. Еще примеры, опыты, потом планы, грандиозные, восторженные. Потом добавил, правда, что вторая крыса прожила потом около получаса.

Он не болтал в процессе работы, над каким бы проектом не трудился. Хвастался только результатом, но тем более впечатляющим это выглядело.

— Не боишься касаться Божьей бороды? — спросил я под утро.

Он серьезно посмотрел на меня.

— Нет. Человек не сделал бы ни одного по-настоящему серьезного дела, обдумывая наперед последствия, нацепляя на поступок моральное платье, боясь результата, в конце концов. Если я не прав, меня накажут. Нет судьи беспристрастней времени.

Я был опять с ним согласен. 

 

Маша вернулась вместе с сестрой. Вера развелась с мужем, исправила недоразумение молодости. Рассказывала, что собирается строить новую жизнь, намекая, кому бы с удовольствием отвела в ней внушительное место. Генка будто избегал ее, говорил невпопад, неумело молчал. Мы не обсуждали это ни тогда, ни потом.

 

А на прошлой неделе нас пригласили на какое-то благотворительное мероприятие, где власть имущие золотыми крохами готовили себе местечко в Раю.

В один из моментов, когда Машу закружили в бессмысленном диалоге светские сухощавые львицы, даже в носу ковыряющие с покровительственным видом, Генка вдруг повернулся ко мне.

— Жениться тебе пора, — сказал он даже слишком как-то серьезно.

— Это тебе пора! — рассмеялся я. Но посмотрев в его глаза переменил тон. — Зачем жениться, если у нас все хорошо?

Генка уже передумал развивать тему. Отмахнулся, но через какое-то время тихо произнес:

— У тебя все хорошо.

— Да она не хочет жениться! — чуть не вспылил я.

— А ты предлагал? — улыбнулся Генка.

Я был зол на него. Не ждал от друга нравоучений. Мы, по-моему, даже не разговаривали до конца вечера.

Засыпая под утро, слушая сопение Маши, я составил логическую цепочку собственного кретинизма. Генка был прав. Он всегда оказывался правым.

 

Я уже на Обуховской обороны, по левому борту «Невская жемчужина». Мы иногда выбираемся сюда поужинать. Сейчас, когда все раскрашено в серо-черное, вид Невы скорее угнетает, но в ясную погоду тут здорово. Включаю поворотник и вылезаю на трамвайные пути. Обмениваюсь взглядами со встречным таксистом. Дождь все так же оплакивает что-то. Может, мою холостую жизнь. Стреноживаю коня, обратно, пожалуй, поедем на такси. Волнуюсь, хотя, казалось бы, с чего? Гоню прочь тревожные мысли, но с таким же успехом можно гонять по полю ветер. Мне чего-то не хватает, какой-то важной части себя.

Преодолеть двадцать шагов по аллейке до входа в главный зал — невеликий подвиг, но дается тяжело. Похоже, я заболеваю — даже руки и ноги слушаются плохо. Что-то с нервной системой, и это лучше не запускать. Что бы ни случилось, завтра утром первым делом к врачу. Приветливый азербайджанец с видом сурового армянина, Алекбер, если мне не изменяет память. Вижу мою девочку за столиком у окна, и становится неудобно — не люблю заставлять себя ждать. Подхожу.

Она оборачивается, видит меня, удивляется. Что-то идет не так — какая-то другая реальность, будто подменили кадры кинопленки при монтаже. Я знаю каждый ее жест, каждую реакцию, подсознательно, впитав в себя. И вот сбой — вместо радости в глазах немой вопрос.

Голова раскалывается. Сдерживаюсь, чтоб не вскрикнуть. Дальше происходит что-то совсем уж странное. Меня будто оттаскивают, словно огромной ложкой для мороженного выковыривают мозг из черепа. Еще мгновение, и я homo videre, не более. Ощущение не из приятных, как снимаешь маску вовнутрь. И маска — хозяин, а ты просто маленький испуганный гость в чьей-то голове. Слабо соображаю, что происходит, но в большом зеркале на том месте, где должен быть я, стоит Генка.

— А где?.. — вопрос застывает на ее губах. Маша чувствует что-то ужасное, по-настоящему страшное. Никогда не видел ее такой.

Генка делает полшага и обнимает ее за плечи. Отрицательно качает головой. Теперь я отчетливо вижу мир его глазами. Его память сливается с моей.

 

Литейный проспект, дождь, уверенно едущий поток. Вот впереди, через машину, моя спина. Куртка без всяких рисунков — не люблю орлов, волков и прочую живность. Я на его Харлее, значит мы все-таки поменялись. Передо мной медленно плетущаяся колымага, резко ухожу вправо для обгона между полос. Впереди на тротуаре ждут зеленого сигнала мокрые пешеходы. Пудель вырывает поводок и бросается на дорогу, тупоголовый кучерявый кретин. За ним с криком мальчишка, дошкольник. Следом обезумевшая мать, слишком медленная и слишком осторожная. Вижу газующего себя в момент экстренного изменения маршрута — обгон длиной в детскую жизнь, непозволительная роскошь. Закладываю вираж, бьюсь о колымагу, вылетаю с мотоцикла. Привет, трамвай.

Иногда понимаешь, что уходящая женщина, виляющая аппетитными бедрами, это твоя удача.

Генка спрыгивает с мотоцикла, в несколько прыжков добирается до меня. Зрелище так себе, колесо смяло грудную клетку. Дождь кстати, он размывает кровь по дорожному полотну. Движение встало, невольные свидетели ужасаются. Будет, что рассказать дома. Генка склоняется надо мной. Ему достаточно мгновения, чтоб понять. Лезет в нагрудный карман, вытаскивает какой-то кругляш, одно из изобретений. Подносит к моему лицу. Оно спокойно, насколько может быть спокойным лицо человека, поделенного трамваем пополам. Генка спешит, отчетливо слышу единственную его мысль: «полчаса, полчаса, полчаса...»

Запрыгивает на мотоцикл. Светофор горит красным. Справа Ауди, в салоне смеются мужчина и молоденькая девушка.

 

Маша опустила голову ему на плечо. Не задает лишних вопросов, не всхлипывает. Она всегда была такой, наверное, за это я ее и люблю.

«Братишка, прости, — обращается Генка ко мне. — Это все, что я могу сделать. Еще минута, может, две...»

Он привез меня в себе. Выдернул мое сознание или душу или как называется этот сгусток, последовательность нейронных связей.

«Скажи ей, что я дурак был»! — почти кричу я.

Она поднимает взгляд и смотрит Генке в глаза. В мои глаза. Она чувствует.

Хочет спросить, но губы дрожат, и Маша качает головой, не в силах поверить. Она опускает глаза, но я вижу слезы. Большие, прозрачные, медленно срываются и бегут по щекам. Она опять пытается задать вопрос, но не может. И не надо.

Я пробую управлять Генкиной рукой — не сразу, но выходит. Мне важно, чтоб она поверила. Я должен попрощаться. Беру дрожащую Машину ладонь и подношу к своим губам, целую кончики пальцев и возвращаю этот последний поцелуй ей. Маша смотрит на меня, и больше нет никого в целом мире. Она должна быть сильной, но слезы пробивают брешь. 

Теперь я гость в голове Генки и вижу многое. В эти последние секунды вижу, как Генка смотрит на Машу еще там, на водном трамвайчике, шесть лет назад. В нем просыпается чувство, которое он не выдал ни разу, ни жестом, ни словом. Ему просто не повезло. Не повезло с Купидоном, не повезло быть моим другом, быть ее другом. Нам повезло, а ему нет.

Генка молча стоит, не хочет красть наше время, драгоценные секунды. Выдержка, принципы, воля. Стоит мне взять с него обещание сейчас, и он исполнит его, но не такая уж я сволочь, чтоб на одре тешить эго. 

— Ты лучшее, что случилось со мной за последние тридцать три года... — отчего-то говорю я. Это мои последние слова. Она кусает губы в кровь, заставляет себя улыбнуться. Моя сильная девочка. Реальность рвется на кусочки, каждый из которых тлеет по краям. Видимо, это все.

Затем происходит что-то совсем уж странное. Маша так близко и так бесконечно далеко. Мое естество жаждет жить, хватается за последний шанс. Непостижимым усилием я возвращаюсь, словно оттолкнувшись от края бытия. Оттесняю Генку, чересчур даже сильно, так что совсем перестаю чувствовать его. Наклоняюсь к ней, но не решаюсь поцеловать. Лоб ко лбу, нос к носу. Наши глаза так близко, я должен запомнить, даже если потом пустота.

Неожиданно приходит другая мысль. Я настолько силен, что мог бы совсем вытолкнуть Генку, остаться в нем. Злая мысль, сладкая. Я сильней, я должен жить. Чертова эволюция. Может быть, в этом и было его предназначение — подарить мне вторую жизнь. Она все так же смотрит и под этим взглядом я не могу соврать. Накатывает осознание подлости замысла, стыд, и следом еще одно понимание — не я вытолкнул Генку, он сам отошел. Освободил место, и отдаст его навсегда, сам, стоит мне принять такое решение. Горько за эту секундную слабость. Мне пора.

Я дурак был, и ухожу дураком. Но счастливым дураком. У меня была любовь, которую никто и никогда уже не отнимет. Я знал дружбу, которой со многими не случается во всю жизнь. Незаслуженно счастливый дурак.

Надеюсь, мы еще встретимся. Когда-нибудь.