Выходи за меня (начало)

Вечер сентября. Обыденный, рядовой, как жопа с обратной стороны человека, но только не для меня. Огромные капли, прохладные и прицельные, лупят по куртке и шлему. Даю газу, обгоняя старую «японку». Литейный к началу осени наряжается в волнистый асфальт, радует колеями в две ладони. Стараюсь не лихачить — все маневры строго по необходимости.

На светофоре заглядываю в «шестерку» Ауди. Теплый салон, дерево, кожа, уютный мягкий свет. Уголок благополучия посреди разгулявшейся стихии. Мужчина с полувековым багажом, с ним девчонка, и вряд ли дочь. Шутят в тепле, сухие, как паек танкиста. Он говорит, она смеется. Смущаются, увидев мое любопытство, но он тут же берет себя в руки, и неоднократно тренированным взором римского прокуратора одаривает мокрого меня.

Светофор приглашает к движению. Трогаемся. Голова болит сильно и разом во всех местах — затылок, виски, лоб. Будто крепко сжали в тисках и придают правильную форму кувалдой. Напрягает, но это не страшно. Это не главное.

Где-то сзади колесит Генка, почти гений, но все еще мой друг. В такой дождь бесполезно оборачиваться, все равно не увидишь, а воды за воротник набежит.

Угол Кирочной, где мы снимали первую квартиру в Питере. На самом углу заведение, в котором делают отличную шаверму, а по ночам с той же виртуозностью пьяные посетители месят друг другу ебало. Мы жили на втором, и мне сейчас очень не хватает порой этих жизнерадостных звуков снизу. Слева — китайский сад, который мы каждый вечер видели из окна и в котором ни разу не побывали. Тогда мы жили втроем — у Генки было тяжело с деньгами, но он выбрал науку, и нам оставалось только верить в него, а мне еще платить за него квартплату. Сейчас он может купить весь этот трехэтажный дом, но и я не бедствую.

Мне на Воскресенскую набережную, всему потоку дальше на мост. Едут домой, в теплые квартиры спальных районов. Оборачиваюсь махнуть рукой Генке — ему, как всем, толкаться над Невой. Но его не видно, или отстал, или уже проскочил. Наконец-то простор, здесь почти нет машин, а значит, двухколесная свобода. Мотоцикл уверенно набирает скорость, и внутри просыпается это сладкое чувство, жажда и азарт. Дождь загнал прохожих под крыши. Другие из необходимости устраивают парад зонтов.

Маша наверняка уже ждет меня.

Я звонил ей в обед.

— Мне надо сказать тебе что-то важное. И это не телефонный разговор.

— А дома нельзя?

— Можно, но мне так не хочется проводить вечер в четырех стенах.

— Без проблем.

Я так люблю ее «без проблем», а это абсолютно все, что касается меня.

Где-то за пазухой куртки огромный для моего кошелька бриллиант, под который делали оправу на заказ. Не знаю, дарят ли такие кольца в качестве обручальных. Если что, я буду первым.

 

Мы познакомились банально.

— Привет! — сказала она.

— Привет! — улыбнулся я.

Правда, перед этим вышел занимательный эпизод.

Это был второй день нашего с Генкой покорения культурной столицы. Мы остановились у его двоюродного дядьки, типичного интеллигента, в первый же вечер напившегося в хлам (мы приехали, да и пятница). Иннокентий Илларионович все норовил обнять меня со словами «Генкин друг мне как сын!», а Генке непременно надавать отеческих пиздюлин с формулировкой «батя твой и въебать нормально не может!», потому в субботу мы решили подольше не возвращаться домой. Усталость овладела нами на углу Невского и набережной Мойки. Экскурсия по рекам и каналам в таком случае — самое то. С первого трамвайчика нас всех по каким-то причинам пересадили, а во втором уже сидели люди. Мы отчалили, пледов на всех не хватило.

Мы с Генкой были уже на пути к «состоянию», хоть и в начале, поэтому холод и брызги нас не пугали, а остальные пассажиры разыгрывали сценку «социальное неравенство». Пледов было настолько мало, что даже один на двоих получался не в каждом случае. Сразу за нами сидели две девочки с нулевым количеством сраных ворсистых кусков теплоты, симпатичные и замерзающие. Клянусь, отдал бы им свой, но мы степенно грелись водкой, а они наверняка отказались бы.

Я огляделся по сторонам в поисках справедливости, и удача улыбнулась мне. С другой стороны прохода сидела пара — ему за пятьдесят, ей честных сорок. И абсолютно каждый из этих двоих укрывался собственным пледом. Чувство равенства и братства взыграло в моем мозгу, и я направился на беседу. Это сейчас я понимаю, что надо было спросить прежде, чем действовать, но получилось, как получилось. Я сдернул с мужчины плед, чтоб отдать замерзающим девчонкам. Такого поворота не ожидал ни сам итальянец (это выяснилось чуть позже), ни его спутница. Ибо под пледом она наяривала его член ухоженной рукой в перстнях. Надо отдать должное иностранцу за выдержку — пока она дрочила ему, ни один мускул не выдал его тревожного состояния. И даже теперь, когда сие непотребство стало достоянием общественности, он вел себя невозмутимо, и только Франческа (она не представилась, но позже, когда он успокаивал ее, мне послышалось это имя) отдернула руку, мол, это не я. Кинуть товарища в беде, конечно, недостойно, тем более близкого товарища, может быть даже друга, но у итальянцев, возможно, так принято. Франческа отвернулась любоваться водной гладью, а Паоло (тоже моя догадка) аккуратно упаковал член в ширинку и присоединился к спутнице. Уверен, так внимательно они не разглядывали достопримечательности нигде и никогда.

Я же торжественно преподнес трофей девчонкам.

— Привет! — сказала она.

— Привет! — улыбнулся я.

 

И вот шесть лет спустя я везу ей руку. Сердце она забрала незаметно и сразу. В ту ночь мы гуляли, вместе открывая Питер. Маршруты выбирали ноги. Наверное я любил ее уже тогда. Не уверен, что она была самой красивой даже на том трамвайчике, но я никогда не влюблялся в сиськи или жопы, и, как мне кажется, я не один такой на планете. Она просто заняла тот недостающий кусок в мозаике моей жизни.

Девушки были сестрами. Выпивший Генка становился загадочным и предпочитал собственное общество любому другому, да и муж Машиной сестры не одобрил бы их роман с Генкой. Но муж был далеко, и Вера была не против. Она была красивой и эффектной в ту ночь, но Генка видел кольцо на ее пальце и на все ее скромные попытки отвечал намеренно неуклюже, не понимая намеков настолько, что даже нам с Машей было неудобно.

Следующим утром я проводил их на Московском вокзале. Маша закончила институт. Ее ждала карьера инженера по защите окружающей среды на производстве, дома, в Волгограде.

Вместо этого она выбрала меня. В сентябре приехала и больше мы не расставались.

 

После просторной квартиры на Кирочной мы с Машей переехали в однокомнатную на Миллионной, а Генке предоставили жилье от его НИИ. Мы жили в самом центре около года, пока хозяйка не просекла, что гораздо выгоднее сдавать квартиру посуточно, и в этих новых денежных планах нам места не нашлось.

То было отличное время, напрочь стершееся из моей памяти. Один эпизод, правда, отпечатался. Она сидела на подоконнике и рассказывала мне, как мечтает побывать в Генуе. Выпить чашку кофе за столиком старенького кафе, а потом медленно, целый час, шагать по узкой улочке вниз, к морю. С набережной Аниты Гарибальди спуститься по крутой лестнице, усесться на больших камнях, опустив ноги в воду, взболтать это ленивое солнце, растворяющееся в море на горизонте.

Я сидел и смотрел на нее. Она была такая красивая в своей футболке, и даже сейчас перед глазами стоит «лесенка» профиля — небольшие груди под тонким хлопком, выше чуть острый нос, и еще выше длинные ресницы. Я помню, как мысленно проводил эту линию, Евклид хуев. Она рассказывала, а я сидел и смотрел. Она была моей, и это было таким правильным, таким естественным. И если мне предложат вернуться в лучший момент, я выберу тот вечер.

Конечно, мы никуда не ездили, ни в Геную, ни во Флоренцию, ни в Нижний Тагил. За пять лет она ни разу не обмолвилась больше о своей мечте. Что ж, пора это исправить. Может, купить билеты сегодня же вечером, а предложение сделать уже там?

 

Чертова голова раскалывается, даже вижу будто хуже. Ну да сегодня день тяжелый выдался, и дождь стеной. А может я становлюсь метеозависимым. Этим объясняю и то, что еду на своем мотоцикле, хотя договаривались с Генкой поменяться. Он собирался в Кириши завтра по работе, и обещал протестировать мой икс-Диавель в «отдаленно напоминающем настоящую поездку» режиме. Сам Генка давно предпочитает Харлей и сейчас ездит на Роад Кинге.

— Тебе не понять, — говорит обычно он, а я и не тужусь.

— Настоящий мужик должен ездить на чоппере, — добавляет тогда он, и я соглашаюсь.

Вспоминаю, как двадцать лет назад далеко на востоке, где-то между Свердловском и Челябинском, моя Планета вчистую сливала его «третьему» Юпитеру, зато после каждого заезда, пока он корпел над ним в гараже, я мог заняться чем угодно, кроме починки мотоцикла. Лучше наших покатушек «по месту» были только выезды в Верхние Выселки. Мы жили в Нижних Выселках, и иначе, как дерби, матчи с Верхними не называли. По области команду катал старый заводской ПАЗик, но между Верхними и Нижними Выселками не было постов ГАИ, и потому Генка брал у отца Урал с коляской, и мы добирались своим ходом. Он рулит, я пассажиром, еще двое в приспособленном вместо коляски деревянном ящике для сена. Такие поездки мотивировали отменно — адреналина хватало, чтоб порвать всех и вся. Я был в нападении — уже тогда агрессивная натура перла наружу, Генка играл в воротах, и делал это неважно. «Два удара — три гола» — это про Генку.

После одного из матчей нас выследили местные, верхневыселковские. Эти были старше нас года на два, и количеством восемь против четырех.

— Съебываем? — спросил я.

— Нет. — ответил щуплый Генка. Он тогда уже имел слабое зрение и носил очки. Близорукий внук Джона Рэмбо.

Двое наших товарищей рванули прочь, сверкая пятками. Потом они рассказывали, что им послышалось, что Генка сказал «да». Теперь счет был восемь — два. Генка предусмотрительно снял очки. Я бы рад рассказать, как мы отпиздили этих восьмерых, но так не случилось. Я потом два месяца ходил в гипсе со сломанной ключицей, а у Генки до сих пор чуть дергается глаз — повредили какой-то нерв. Мы лежали на траве и харкали кровью в голубое небо, кряхтя и смеясь.

— Я бате обещал вернуть мотоцикл в целости, — сказал между прочим Генка. Я понял, как глупо звучал мой недавний вопрос про съеб.

Мотоцикл они, кстати, не тронули. Кодекс подзаборной чести. 

Потом мы искали двоих товарищей по Выселкам. Их имена память услужливо стерла. Нашли в каком-то магазине. Обратно ехали молча.

А на следующем выездном дерби, по весне, те же старшаки пришли поболеть за своих на поле. Пожали нам с Генкой руки.

— Этих не трогать.

Это распространялось на четыре ближайших года до окончания школы.

Сколько помню, Генка никогда никого не бил. Объяснял, получал, падал, вставал и снова объяснял. На том мы и сошлись — он мог сказать все, что я думал. Как-то верно и очень точно облекал в устную форму все то, что роилось в моей голове. Мы были на одной волне, и сдружились почти сразу. 

Потом я поступил в институт — меня ждала блестящая карьера кого-нибудь. У Генкиных родителей не было денег, и он поступил в армию на двухлетний курс. Мать переживала, и если бы вы видели щуплого очкарика Геннадия, поняли бы, что не напрасно. Распределили в какую-то Забайкальскую жопу, Тейсин, по-моему.

Он вернулся тем же щуплым очкариком, но с лычками старшего сержанта. Я не люблю лезть с расспросами, не считаю нужным.

— Все нормально, — подмигнул он мне тогда, и я понял, что этого достаточно. Думаю, ему было непросто, особенно поначалу.

Все это не помешало затем получить ему красный диплом и с головой погрузиться в науку.