Генерал (финал)

Ближе к обеду я решился. Сюрприз — это не только две полоски.

Весь пролет перед входом в кожвен был заставлен барахлом. Именно так идентифицировал бы груду хлама любой непосвященный. Но я прикоснулся к тайне, и видел, что среди прочего был и шкаф сестры-хозяйки. Тот самый, перекрашенный и рассохшийся. А перед ним в коробке вместе со старой настольной лампой и остатками стула лежал Фекл Феоктистович.

Что-то случилось. Что-то определенно случилось.

Я присел на корточки и поздоровался с ним. Он не ответил. С моей стороны выглядело глупо, но я не мог этого не сделать. С его стороны было невоспитанным, но он, наверное, тоже не мог поступить иначе.

Вышла сестра-хозяйка, придержала дверь, и следом два больных вынесли стол.

— Вон туда! — показала она на единственное свободное место. Увидела меня, узнала. — Пэхэдэ наводим, генеральную уборку. Аскольдович новую мебель пробил, а от этого приказал избавиться.

— И от Фекла? — спросил я.

— В первую очередь, — грустно кивнула она.

Я был уверен, что Аскольдович давно хотел от него избавиться, да не мог найти подходящего повода. Историю наверняка знал, и испытывал ревность, что ли. Хотя что можно не поделить с гипсовым скелетом, для меня оставалось загадкой.

Сестра-хозяйка скрылась за дверью, хотя какая она хозяйка, если не смогла сберечь реликвию? Настроение чуть потускнело, но не до критичной отметки конечно же. Что-то случилось, кольнуло в сознании еще раз. Чуть громче.

Настя появилась через несколько минут. Она обернулась, говорила с кем-то, потому не сразу увидела меня.

Остановилась в нерешительности. Я тоже заробел. Мир сдвинулся с места, сказал бы об этом Роланд Дискейн.

Я очень плохо читал тогда по глазам, разве что жесты чуть-чуть, но она совсем не жестикулировала. Мы стояли и смотрели друг на друга, может минуту, может две. Затем она, явно стесняясь, посмотрела нет ли кого поблизости. Поднесла указательный палец к тубам, сначала своим, а потом моим.

— На этом все.

Хуевое какое-то получалось все. Хуевое и неправильное. Я стоял, все понимая, но не принимая. Какое нахуй все?

Она улыбнулась самыми уголками губ. Чуть-чуть, и теперь ее взгляд стал чуть более читаемым, словно киномонтер догадался включить субтитры. Она смотрела на меня, как на племянника, что ли. Или на очень младшего брата. Но я-то воспринимал ее, как женщину. Мою женщину.

Надо было что-то сказать, пренебрежительно-красноречивое или наоборот обнадеживающе-мягкое, но я не был ни Реттом Батлером, ни мистером Бигом, ни хуй его знает кем.

— Он позвал меня замуж, — добавила она.

Я себе такой роскоши позволить не мог, и мне стало интересно, кто он. Наконец нашел в себе силы улыбнуться. Все так же молча показал глазами на отделение. «Он тут»?

Кивнула в ответ. «Да, пациент».

Фекл Феоктистович наверняка был свидетелем и не таких сцен, а потому не выказывал эмоций. Стало очевидным, что прощального секса не будет, но и уходить сразу не хотелось.

— Ну ладно, мне пора, — пожала плечами она, — анализы забрать надо, пока лаборатория не закрылась.

Я провожал ее взглядом. Очень досадно что-нибудь терять. Грустишь, бывает, даже по забытым в общественном месте перчаткам. От меня же вниз по лестнице уходила женщина, подарившая мне путевку в большой секс. Она никогда больше не будет моей, а я не потыкаюсь больше чем попало в ее богатый внутренний мир.

 

***

 

Спать не получалось. Усталый организм хотел отрубиться, но мозг не сдавал позиций. По-разному я представлял неизбежное расставание, но не так. И оказался к нему совсем не готов. Как пионерский лагерь, который кажется вечным и только в последний вечер смены на тебя накатывает откровение, что все блядь, сказка закончилась.

Я ворочался, слушал храп Гены-дебила, пердел немного и сам. Вытащил из коробки конфету и ел ее, не торопясь. Завтра непременно пойду в кожвен, посмотреть на того, кто опередил меня в этом соревновании. Хотя, узнай он, чем мы занимались с Настей в последние месяцы, наверняка думал бы обо мне то же самое. Но он не узнает. Не от меня.

За окном шум. Приближалось покашливание двигателей, скрип ворот, свет фар во внутреннем дворе. Очередной борт, машины привезли раненых. Встал с кровати, напялил больничное тряпье — сон все равно в дефиците. 

— Ну пиздец блядь! — расстроилась дежурная сестра. Сострадания в ее голосе я не расслышал. Наверняка хотела поспать, а тут раненые, и полночи коту под хвост.

— Я помогу? — неумышленно подкрался я.

— Ой! — подпрыгнула она. — Ты ебнулся, так пугать?

Я понимал ее раздражительность, потому снисходительно отнесся к жуткому сквернословию из уст служительницы Асклепия, или кому там они поклоняются.

— Нет, — ответил я. И помолчав, добавил. — Залупа.

Я должен был найти с ней общий язык.

Она внимательно осмотрела меня, оценивая, не сбегу ли, если выпустить из отделения и заодно из поля зрения, и вообще, позволит ли мне здоровье что-либо делать.

— Пошли!

Раненых принимали в большом холле на первом этаже. Сидело подобие комиссии — дежурные врачи, их было обычно трое, и медсестры. Обязательно дежурил кто-то из хирургии, реанимации, а третьим, как правило был, дежурный врач всея госпиталя, вне зависимости от знаний, умений и принадлежности к отделению. Его величество график дежурств.

Я был не одинок в своем стремлении помочь — то тут, то там сонные рожи больных — срочники. Ни контрактников, ни прапорщиков, ни офицеров. Подумал, а вот если бы я уже закончил училище и был бы лейтенантом (тогда старшие воинские звания были сродни желанию заглянуть за горизонт), пошел бы вниз или остался дрыхнуть в палате?

Решил, что пошел бы. Самые тяжелые больные летели в окружной госпиталь, в Ростов, но и здесь были серьезно раненые. Один, с развороченной ступней, которую ни чемпион кубика-рубика, на мастер «лего» уже не приведет в порядок. Другой, с ранением в живот, с насквозь пропитавшейся кровью повязкой, сразу в операционную. Оружия при них уже не было, но патронов дохрена. При желании легко можно было насобирать на два рожка и никуда не сдавать. То ли распиздяйство, то ли просто усталость тех, кто должен за этим следить.

К нам в отделение всего один. Лежал и почти не шевелился. Аккуратно переложили его на каталку и подняли в отделение, в нашу палату. Если вы представляете себе космонавта в скафандре или водолаза в трехболтовке, то именно таким был наш новый сосед. В пропорциях, но без шлема. Его голова опухла, казалось, в разы, и шея тоже. Будто посадили огромный шар прямо на плечи. Ему угодил крупный осколок куда-то между затылком и правым ухом. Он почти не двигался, и каждое слово давалось с трудом.

— О-хо-хоюшки, — поставила диагноз сестра. Мы с санитарами аккуратно переложили его на кровать.

В хирургии за него браться побоялись, а вызывать нашего врача посчитали нецелесообразным. Я пообещал медсестре, что будем присматривать за ним до утра по очереди с Генкой, и она с чистой совестью ушла спать.

Раненый лежал и смотрел в потолок. Умные глаза на огромной одутловатой голове.

— Тебя как звать? — спросил я.

— А-ге-кхе... — промолвил он. Хуй его знает, что имел ввиду. Может, спрашивал «а где все?», бывает такое — после ранения в госпиталях часто спрашивают про своих боевых товарищей.

— Не знаю, — честно ответил я. Хоть и говорят, что для душевного равновесия тяжелобольных и раненых надо наебывать, я придерживался иного мнения.

— Гё-кха... — добавил он. Тут меня осенило.

— Алексей? — спросил я. — Лёха?

Он закивал. Движения, даже такие незначительные, давались ему с огромным трудом. Генка, непорочная душа, сказал, что с удовольствием подежурит во вторую смену, и уже храпел. 

Я не буду ебать вам мозги и передавать все звуки, которыми изъяснялся Лёха, только суть.

— Мамке бы не позвонили только, — он, не мигая смотрел в потолок. — У нее сердце слабое. А меня комиссовать обещали, не хочу обратно туда.

Я кивал и слушал.

— Вот приеду домой, то-то она обрадуется. А курить нет у тебя? Курить охота страшно.

Курить не было — только «Родные просторы». Предлагать конфеты не стал, сходил к соседям, разбудил там всех, но нашел «Родопи» и спички.

Лёха все так же лежал и смотрел в потолок. Я прикурил сигарету и дал ему затянуться. Так мы и провели следующие десять минут — он курил сигарету из моих рук, и я готов поклясться, что он улыбался в этот момент.

— Нас свои накрыли, — неожиданно сказал он. Хуевый расклад, конечно. Я затушил окурок и бросил его Генке под кровать. Там один хуй, чего только не было.

Сидел у Лёхиной кровати и ждал, что он скажет еще что-нибудь. Не дождался — он уже уснул. Я сидел так до самого утра и слушал его дыхание. Генку будить не стал — из дебилов плохие сиделки. Около пяти утра заглянула медсестра, я показал большой палец, и она облегченно удалилась в полумрак коридора.

Я сидел, смотрел на Алексея, и думал, что прямо сейчас становлюсь взрослее. Это приятно — делать хоть что-то полезное кому-то кроме себя. Думал, как он приедет домой, в Ростовскую область, и ждет его там Маша или Даша. Они заведут детей и построят дом, и когда-нибудь я приеду в гости. Мы будем сидеть на террасе и пить холодный виски, Леха будет рассказывать, как я его спас, а дети — завороженно заглядывать нам в рот, то ли увлекшись историей, то ли желая отведать напитка.

Горло болело, лед в перчатке растаял еще вечером. Подумал было тоже закурить, но не стал.

Сон кружил надо мной, как Панночка в гробу, но я сдюжил. Пришел один доктор, второй. Моя смена подошла к концу, и я плюхнулся на кровать. То, как Лёху перекладывали на каталку, слышал сквозь жирную непрозрачную пелену сна.

 

***

 

Разбудил меня неугомонный солнечный луч. Настырно пробивал мои веки снаружи, сволочь. Она сидела напротив, на Лёхиной кровати. Я узнал ее, никогда не видев прежде. Алексею было не меньше восемнадцати, значит ей должно было быть около сорока, но выглядела она на тридцать. Даже без косметики, бледная, как тень отца Гамлета, с опухшими глазами. Заметила, что я проснулся и внимательно посмотрела.

— Вы — Лёшина мама? — спросил я.

Она кивнула.

— Вы видели его? Как он? — принялась засыпать меня вопросами.

— Все хорошо, — спиздел я. Не люблю пиздеть, но она не оставила мне выбора. — Пустяки.

Я посмотрел на часы — половина второго. Нихуя себе, пустяки. Сколько же его там оперируют уже?

— Вы гордитесь им. — Я слез со своей кровати и сел рядом с ней. И это был не вопрос. — Он молодчина.

— Да он же мальчишка совсем... — горестно и как-то потерянно вздохнула она.

Я сидел рядом и смотрел на нее, взрослый блядь, на два года младше ее мальчишки-сына.

— Он — мужчина. Я бы гордился таким сыном.

Лёшина мама смотрела на меня с надеждой. Она верила мне, и я еще раз подумал про силу слова. Наверное, она просто хотела верить, и мои слова легли на благодатную почву. Но еще наш тренер говорил, что надо верить в успех или сдохнуть. Мы верили, и занимали последние места на областных соревнованиях.

— Я боюсь. — Она на мгновение закрыла лицо руками. Я пытался передать ей свою уверенность. Огромную порцию, больше, чем было у меня самого.

— Он звал меня в гости, — опять спиздел я. — На свадьбу. И я собираюсь приехать.

Я улыбнулся, и она тоже, самыми уголками губ, но это была победа.

— Я схожу на процедуры, а когда вернусь, вы уже будете с ним болтать, как ни в чем не бывало. Обещаю.

Взял полотенце и пошел в кожвен. Надо было посмотреть на избранника Насти. Интересно, с чем он поступил в госпиталь? Представил картину, как он делает предложение:

— Анастасия, у меня гонорея, но это временно. Выходите за меня!

Хихикнул негромко.

В кожвене дежурила Майя. Миловидная адыгейка, насколько это возможно. Человеком она была хорошим, мне обрадовалась. Пока болтали за жизнь, выведал, что офицер в отделении лечится всего один, поступил с дерматитом.

Все возвращались с обеда, и я узнал его. Майор с кафедры, преподавал какую-то специальную дисциплину. У него были красивые аристократические усы и тонкие губы.

— Хороший выбор, — пробормотал я вслух.

— Чего? — переспросила Майя.

— Ебись оно все конем, — говорю, — пойду я к себе.

— А, ну да, — согласилась она, не отрываясь от телевизора.

Там Земфира кого-то искала в новом клипе. Я вообще открыл для себя много новой музыки благодаря MTV. Остановился и досмотрел. Понравилось, и решил, что куплю кассету в увольнении.

Настроение было паршивым, и я вышел из отделения. Новый хахаль Насти мне заочно не понравился, а зря. Отличным мужиком оказался, получил подполковника через год. Они с Настей поженились, а еще через три года он стал моим дипломным руководителем. Без пафоса и пренебрежения, что редкость для офицеров училища, он заслужил уважение курсантов, и мне завидовали однокурсники — многие хотели писать диплом у него.

Как-то раз, перед выпуском, я передал через него привет Насте, сказал, что лечился у нее четыре года назад. На следующий день вместо обратного привета он передал мне, что она меня не помнит.

— Не обижайся, это неудивительно — четыре года прошло, а сколько там людей в госпитале лечится...

Я не стал его ни в чем переубеждать. Представил только, как мы сидим у них на кухне втроем. Борис Захарович (а его так звали) рассказывает, что в своей жизни не ебал никого лучше Насти.

— Я тоже, — говорю я, и мы выпиваем по рюмке коньяка.

— А в жопу так и не дала ни разу, чертовка! — воскликнет он.

— Мне тоже, — соглашаюсь я.

И мы заразительно смеемся.

Обратно в ЛОР я поднимался в приподнятом расположении духа. Почти смирился с тем, что не еду в отпуск, что в Настиной системе координат теперь нет никакого меня, и что за всю зиму я так и не увижу снега.

Крик был нечеловеческим, каким-то жутким. Я все понял, ебаный придурок. Открыл дверь в отделение. Перед ординаторской мать Алексея ярким пятном среди белых халатов. Ее утешали, кто-то что-то говорил, начальник отделения пытался то ли взять за плечи, то ли приобнять.

«... вы уже будете с ним болтать, как ни в чем не бывало. Обещаю...»

Давая невыполнимые обещания, будьте готовы за них отвечать.

Хотелось тихонько ускользнуть, притворив за собой дверь. И может быть позавчерашний я так и сделал бы, но не теперь, не в этот раз.

Все слова были лишними, никчемными, пустыми. Я подошел и встал чуть в стороне. Из меня будто ложкой для мороженного вычерпнули кусок души, пульсирующий, светлый. Такой, который уже не приживется обратно.

Она посмотрела на меня в какой-то момент, и подумалось что вот сейчас накричит, может, ударит. Я ждал этого, мне бы стало легче, я бы снял с себя ответственность. Но она просто отвернулась, чтоб больше не видеть меня никогда. Я помню этот взгляд до сих пор.

 

***

 

Август — счастливое время для любого курсанта. Месяц из другого мира, счастливого, праздничного, который несет тебя обратно в детство, где дом, родители, старые друзья.

Я в одиночестве бродил по улочкам нашего городка, и легкий ветерок, застревающий в кронах тополей, шептал мне сотни синонимов определения «жизнь охуенна».

— Привет! — Марина смотрела мне в глаза, и я понял, что взгляды читать так и не научился. В них был вызов, что ли, а еще будто чувство вины. Радость?

— Привет. — улыбнулся я.

Она гуляла с коляской, наши траектории встретились, и мы вслед за ними.

— Как тебя зовут, парень? — спросил я. В коляске лежал чудесный малыш с пшеничными волосами и зелеными (а может, голубыми) глазами. Он смотрел на меня и улыбался. Это не стало для меня новостью — я приехал вечером, а новости распространяются быстро. Малышу было почти пять месяцев, а значит, он был зачат как раз в прошлом июне, примерно в те дни, когда я уезжал поступать в училище. Я мог бы быть его отцом, если б не нажрался пива тогда. От поцелуя вряд ли беременеют, так что оставлю эту честь другим.

Веселая компания студентов, перешедших с третьего на четвертый курс, приехали в родной городок отметить окончание сессии. Четверо двадцатилетних парней, алкоголь, веселье. И Марина, которой через неделю исполнялось шестнадцать. Все было добровольно и наверняка феерично. Правда, примерить на себя роль отца, когда вскоре все выяснилось, не захотел никто из них, в том числе и старший брат моего друга Бориса, который там был, и от которого Боря узнал подробности.

Теперь у малыша не было папы. Не надо быть Юнгом или Фрейдом, на и на Берна походить не обязательно, чтоб понимать, что жизненная установка человеку дается не тоннами выссаной родителями в детские уши жидкости, а самим укладом семьи, поступками, делами. Марина никогда не знала отца, и вот теперь подарила такую же радость сыну.

— Алёшка. — прищурилась она. Солнце светило ярко.

Алёшка смотрел на меня и улыбался в два зуба.

Я улыбнулся в ответ, а сам думал, выбираем ли мы судьбу? Если да, то очень хотел, чтобы этому Алёшке повезло больше, чем его тезке.

«Гё-кха...»

Подумал о тысячах еще неокрепших скелетов, облюбовавших не по своей воле горизонтальные шкафы, обитые бархатом. О том, правильно ли выбрал профессию. И решил, что да. Настоящий солдат — не тот, кто убивает другого солдата, а тот, кто призван не допустить войны. И пока я вверяю свою судьбу армии, сделаю все, чтоб войны не было.

Круглое желтое солнце, повидавшее на своем веку все человечество, нагло усмехалось моей наивности, а может, равнодушно болталось в небе, отвернувшись от Земли.

Где твой мундир, генерал?