Генерал (продолжение продолжения)

Утром пришла Настя. Она задорно рассказывала на посту какой-то утренний случай в троллейбусе. Я просто лежал на койке в палате и радовался тому, что слышу ее голос. Последний раз я так рад был слышать чей-то голос, когда мне было четыре года, и мама задерживалась на работе, а отец пошел отмечать вечер пятницы с друзьями, потому что распорядок дня в армии — святое.

— Сиди, сынок, смотри телевизор, — улыбнулся он, и закрыл дверь.

Мне четыре, за окном чернь декабря, в телевизоре «Сказка странствий». Миронов отгоняет горящей веткой чуму, и я понимаю, что вот-вот обосрусь.

И мамин голос из коридора (я даже не слышал, как она открыла дверь — такой саспенс, мать его). Бросился к ней на шею, и долго не слезал. И вот сейчас второй случай — я слушаю Настин возбужденный и возбуждающий голос и хочу выскочить из палаты и обнять, и расцеловать, но вместо этого чешу яйца и представляю ее лицо, когда она просмотрит список вновь прибывших больных.

Это случилось быстро, минут через десять. Настя заглянула в палату и оглядела находившийся там сброд — меня, усатого контрактника Аюпова, и спящее тело, с которым я не успел познакомиться.

— Опять к нам? — ласково подъебала она. — Не вылечился?

— Не отпускает, — пожал плечами я. Мы оба поняли, о чем я. Аюпов вдевал нитку в иголку, одновременно ковыряя в носу мизинцем, эстет. Я же смотрел на Настю, и видел ровно то, что хотел — ничего не изменилось.

— Вечером на клизму! — она вильнула задом, выходя.

 

***

 

Никакой клизмы не было, но ждать пришлось долго. Миша-утырок, посланец гор, сидел на посту и пытался заигрывать с Настей. Мне было неприятно, но смешно. Он складывал известные ему двадцать русских слов в комплименты, путая падежи и очередность частей предложения.

Он то и дело поглядывал на меня искоса. Пару раз на тарабарском пытался отправить меня спать. Я делал вид, что не понимаю его, и это было почти правдой, и что мне похуй, что оказалось тоже недалеко от истины. Наконец, он сдался, и ушел в палату.

Я успел прочитать еще две главы, прежде чем Настя решилась.

Меня ждал сюрприз. Едва мы оказались за закрытой дверью сестринской-хозяйской, как Настя опустилась на колени и, спустив с меня больничные штанишки, заглотила мой член. У каждого из нас, есть любимые писатели или поэты, но даже в их творчестве нам, как правило, какие-то произведения нравятся больше остальных. Так и здесь — сразу было понятно, что из меня нравилось Насте больше всего. Ни здрасьте, ни до свидания — хуй в рот, и все дела.

И тут меня ждал второй сюрприз. Бывают такие автомобили, которые внутри оказываются гораздо более просторными, чем кажутся снаружи. Так и с Настиной головой — никогда бы не подумал, но мой член поместился в ней целиком, по самые яйца. Я даже чуть наклонился и с недоверием посмотрел на ее затылок — ничего, все внутри. Как ни крути, а техникой монгольского горлового пения она владела в совершенстве.

Еще я, как ни стараюсь оставаться серьезным, когда мне очень смешно, быстро начинаю ржать. Аналогично, как ни держался оминечиваемый я, оргазм пришел быстро. Я не был уверен, надо ли предупреждать об этом Настю, а потому не стал, и кончил ей в рот. Настя, по-моему, обиделась. Но обиду не проглотила, а сплюнула в умывальник.

Момент становился неловким, и ее надо было отвлечь, но у меня в тот момент не было ничего примечательного, кроме хуя и чувства юмора. Шутки в голову, как назло, не шли. Пришлось болтать хуем.

— Дурак! — сказала она и рассмеялась. — Чай будешь?

Чай был вкусный, краснодарский, байховый, низший сорт.

А потом она лежала на животе на кушетке, а я, пристроившись сверху и совершая фрикции, вспоминал слова Марсельезы, чтоб продлить акт. Неожиданная идея сама пришла в голову, и я попытался засунуть ей палец в анус. Это оказалось не таким простым делом, как на первый взгляд. Насухую не пошло, да еще и Настя вывернулась.

— Я не хочу, — сказала она. — Я же медсестра.

«А что, медсестры не ебутся в жопу?» — хотел спросить я, но сдержался. После этого, если не все медсестры, то одна конкретная точно могла перестать ебаться, причем не только в жопу, а в принципе со мной. Оставил ее наедине со своей логикой и продолжил — так тоже было неплохо. 

А потом мы опять пили чай.

Отдохнув, я надумал взять ее на руки, как видел в одном фильме, Геракл ебаный. Трахаться было неудобно, но и сказать, что она тяжелая было нетактично. Сноровки хватило на то, чтоб донести ее до подоконника и посадить.

— Ай! — вскрикнула она. Не оргазм — заноза. 

Я думал про Фекла Феоктистовича в шкафу, не стыдно ли ему за мою технику и самоотдачу? Потом вспомнил вчерашний концерт, Rape me, поразмышлял на тему взаимоотношений Кобейна с Кортни Лав, и не пела ли она в его хуй по накурке? Этого хватило почти на двадцать минут, и Настя посмотрела на меня другими глазами. 

Конечно, в госпиталях это в порядке вещей — когда старые медсестры, которым через несколько лет стукнет тридцать, используют для плотских утех юных мальчиков, только-только перешагнувших шестнадцатилетний рубеж, но все же мне в каком-то роде повезло. Настя не только пользовалась мной, как трахометром, но и давала среднее специальное сексуальное образование — что надо делать с клитором, куда давить, что тереть, где водить языком. Да-да, приходилось выполнять и черновую работу — не всем же играть на рояле.

Мы трахались, планета вертелась.

 

 

***

 

 

Декабрь за неимением снега поливал город дождем, ебаный плакса.

К Новому Году носители гуманитарной помощи как с цепи сорвались и приносили столько жрачки, что бедные бойцы, уцелевшие после вражеских пуль и гранат, могли погибнуть от обжорства. В порядке вещей было, когда в палату заходили люди в белых халатах и спрашивали:

— Сколько вас?

— Шестеро, — следовал ответ.

Они молча ставили шесть блоков с шоколадками — марсами, сникерсами и прочей ересью — и уходили. Даже Аскольдович, иногда проводивший шмоны, в первое время отбирал все ништяки, потом только лучшие, а в итоге забросил совсем.

Тридцать первого после обеда провернули очередную аферу. Нарядили наиболее ответственных лохов в парадно-выходные убогие халаты. Далее они лезли через забор, прикидывались ранеными в боях, ходили по соседним девятиэтажкам и выпрашивали вкусности, чтоб другие больные, лежачие, могли достойно отметить светлый праздник. Лежачие авторитеты, к коим затесался и ваш покорный слуга, в итоге получили три бутылки отличного коньяка, шампанского, один неплохой коньяк, сервелата столько, что можно было вооружить полк колбасных войск, если бы он существовал. Мандарины и виноград, окорок, фисташки. Это был пир.

Телевизор показывал один канал круглосуточно. MTV совсем недавно распахнул свои двери для всех желающих на российских широтах на российских же частотах, и больные не хотели слышать и видеть хоть чего-то другого кроме клипов, сисек и жоп, всевозможных двадцаток, тридцаток и пятидесяток.

Скажу по себе — это и вправду было свежо и интересно — много музыки, хорошей и разной, Бивис и Батхед и хуй знает, что еще. 

Мы начали бухать около семи вечера, как только все врачи разошлись. Дежурный по госпиталю приходил в десять, обозначил время отбоя — полночь.

— Ровно в двенадцать, и ниибет. — сказал он.

Миша был ответственный, и попытался всех разогнать. Спорить с ним никто не хотел, но и спать уходить — тоже.

И неожиданно он набросился на меня. Устно, конечно, но все равно неприятно.

— Моряк, иди спать бля!

— Схуяле? — спросил я. Формулировку выбирал тщательно, политкорректно.

— Я так сказал!

— М-м... — понятливо кивнул я и продолжил пялиться в телевизор.

Сегодня дежурила не Настя, иначе я был бы заодно с Мишей в стремлении разогнать толпу. А так — похуй. Двадцать пять или около того рыл пялились на нашу полемику.

— Пойдем, выйдем! — наконец выпалил он.

Стало грустно. Я уже описывал Мишу — волосатый шкаф с большим лбом и маленькими глазками. Русским языком он владел в разы хуже, чем кулаками — однажды, когда Настя на посту сексуально заполняла журнал, я листал истории болезней, и видел его карточку. Мишу звали Мухаддин. Вот на Мухаддина он был похож, и сейчас этот Мухаддин хочет со мной выйти из отделения, чтоб один на один обсудить накопившиеся проблемы.

Мы оказались на лестничной площадке слишком быстро — не прошло и десяти секунд. Он тщательно закрыл дверь, будто я попытаюсь забежать обратно в отделение. Если вам когда-нибудь доводилось выходить на бой с бульдозером, вы понимаете мои тогдашние ощущения. Муха мог просто обнять меня и сломать все ребра. Бить его кулаком, например, в лоб — извращенный метод самоубийства. 

И тут он вправду заговорил:

— Ты чего творишь? — коряво, но правильно спросил он.

— Телевизор смотрю, — решил я брать логикой.

— Эээ, не телевизор дело, — махнул рукой он. Напоминало волосатую лопасть. — Они все, — он еще раз махнул лопастью, — смотрят на тебя и делают, как ты. Иди спать, и они пойдут.

Диалог с Мухой был сродни диалогу с залупой. В том смысле, что ожидания расходились с реальностью — никакого мордобоя.

— Полчаса. — сказал я. Или он будет меня бить, или теперь все будет так, как я скажу.

— Хорошо, моряк, но через полчаса ты сам всех отправишь спать.

Это было торжество разума над волосами, покрывавшими сто десять килограммов мяса.

Через полчаса я сам выключил телевизор, и все молча разбрелись по палатам. Занавес.

 

***

 

В этот раз меня вылечили быстрее. Календарь был к нам благосклонен — последнюю ночь в кожвене я провел с Настей. Правда, здесь надо упомянуть еще об одном случае. Выписка случилась во вторник, а утром понедельника поступили новые больные. В коридоре я столкнулся с двумя из них, и особого энтузиазма мне это не добавило. Сестры Зайцевы, похоже, даже болели всегда вместе.

Два бородатых младенца неприязненно смотрели на меня, я отвечал им взаимностью. Говорить первым не хотелось, и я пошел по своим делам. На самом деле никаких дел (простите за тавтологию) у меня не было, но если бы были, то очевидно в другом месте.

На обед я не ходил — хватало вкусностей в палате — а после обеда вызвался помочь Насте с переносом таблиц из одного журнала в другой. Мы сидели рядом и думали каждый о своем.

Точно так же спустя десять часов мы в комнате сестры-хозяйки на кушетке трахались каждый о своем. Я пытался найти выход из ситуации, но не мог. Она жила с мамой и маленьким ребенком. Я — сопляк, курсант, который кроме каждой четвертой ночи мало что мог ей предложить. Даже просто трахаться теперь было неосуществимо. Не вести же ее на хату, которую мы снимали впятером — такое даже предлагать не хотелось. А кроме этого нас ничего не связывало. Разве что я любил Марину, с которой у меня был шанс построить нормальные отношения, а она была вылитой копией Насти или наоборот.

Это был светлый, грустный секс, неторопливый, как жующий ленивец, и мелодичный, как творение Леграна из «Шербурских зонтиков». И даже Фекл Феоктистович, казалось, пустил скупую мужскую слезу.

Не попили даже чаю, как она выпроводила меня спать. Перед самой дверью остановила и впилась губами. Не в хуй, пошляки.

Мы целовались, жадно хватая воздух носом, чтоб не прервать образовавшуюся душевно-ротовую связь.

А потом меня ждала палата и крепкий, но короткий сон. Так мне казалось.

На моей кровати кто-то сидел. Третий час ночи. Заблудился он, что ли? Да их двое!

Да, это были сестры. Они поднялись, оба. В этот раз я не совершил ошибки и держал их в поле видимости.

— Прятался? — спросил один. — От нас не спрячешься.

Сопалатники просыпались. Пока молча наблюдали за развитием событий.

— Забыл? — спросил второй. Лучше бы не спрашивал — я никогда ничего не забываю. К равнодушию и меланхолии присоединилась злость. Я никогда никого не бил первым — везло, просто не попадал в такие ситуации, когда не оставалось выбора — и до сих пор могу этим похвастаться. Но тогда был готов.

— Ты никто, и звать тебя никак! — вновь взял слово первый и подкрепил его ударом в грудь. Воздух куда-то делся, я сделал шаг назад. Зрители просыпались окончательно. Зайцевых было больше количественно, и суммарной массой тоже, но качество не всегда измеряется в этих величинах. Я почти без замаха, но по хорошей дуге засадил ему правой в ухо. Чванк! Мясистый отросток на его голове принял мой удар благосклонно. Второй оторопел, и я замахнулся на него. Тот отступил — реальность менялась на его глазах, руша стереотипы. Это долго не продлится, очухается первый и второй придет в себя, так что действовать надо было быстро.

Но не сложилось. В палату влетел Миша и раскидал Зайцевых к разным стенам. Простые тычки ощущались ими, наверное, как удары дизель-молота для забивания свай. Кто-то включил свет.

— Чо за хуйня? — спросил волосатый старшина. — Тут заняться нечем больше вам? Драться ночью захотелось?

Я стоял и улыбался. Грустно, наверное, когда никто, да еще и зовут которого никак, берет и лопает вам барабанную перепонку. Один Зайцев присел у стены, как артиллерист у орудия, или радист в окопе, обняв ухо в недоумении. Звенело у него там или была полная тишина, было неважно. Второй по пути к противоположной стене наткнулся на стол и потирал теперь содранный бок.

— Миш, — обратился к нему я, — это называется — ночное воспитание дебилов. Можешь ограничить им передвижение на ночь? А то поубиваю их к хуям...

Главное в тот момент, когда даешь невыполнимые обещания, делать это спокойно и уверенно. Спросите у того же Порошенко, если не верите. Зайцевы, превозмогая боль, душевную и физическую, сверлили меня злобными глазками из-под пышных ресниц. Но между нами стояла машина-опиздюлитель «Махуддин» в комплектации «Bear edition» с пакетом для тупых голов, и это гарантировало перенос дебатов. У меня был козырь в виде утренней выписки, у них — многие дни сожаления, что не пришли тогда же под утро и не отхуячили меня.

— Не болей, — сказала Настя утром. Я стоял в шинели и шапке, ждал дневального, который меня заберет. Часто происходят вещи, которых бы нам не хотелось. Иногда два человека делают такое, чего им не хочется обоим. Но даже в мелочах они закаляют характер.

 

***

 

Хорошо, что я не дебил. Это правда прекрасно. Несмотря на почти половину пропущенных занятий, я без проблем сдал сессию. Оставался последний экзамен, и привет дом. Две недели, из которых шесть дней предстояло провести в поезде.

Я увижу Марину.

— А знаешь, как я классно трахаюсь теперь? — скажу я ей. — Хочешь пробник?

Ну, или что-то в этом роде.

Я многократно вспоминал наше прощание. Да, это было сложно — состояние «в говно» не способствует улучшению памяти, но тот поцелуй стоит особняком. Это, как выиграть джек-пот, не покупая лотерейного билета.

Но в дело опять вмешался фатум. Несколько дней назад в карауле меня продуло, пока я бдел на посту, спя на бронежилете. Воспалился лимфоузел. Из бравого и бодрого курсанта я превратился в такого же, но с недекларированной возможностью обморока, что и продемонстрировал на одном из построений. Я, конечно, нахуй не хотел ни в какие санчасти, ибо три дня до отпуска. Дома и стены лечат, говорил я всем, хотя шишка под основанием нижней челюсти достигла размеров кулака. И вот, после крайнего экзамена, на котором, к слову, я ничего кроме темноты уже не видел, и слабо ориентировался в пространстве, но все же сдал на хорошо, Андрюха, он же совесть взвода, он же шило в жопе взвода, под руки потащил меня к врачу. Тот, капитан медицинской службы, умел ставить клизмы и лечил любые болезни двумя мазками зеленки, Дали недоделанный.

— Я не могу так сразу поставить диагноз, — хмыкал он, — тут нужны анализы, обследования...

— И нормальный врач, — закончил негромко Андрюха.

— Так что пиздуй в госпиталь, — представил свою версию окончания мысли глуховатый медик.

В этот раз радости нихуя не было, ибо отпуск — это отпуск, а хуй в жопе — это задорно только если жопа не твоя.

— Тебе, сынок, светит небольшой пиздец, — это уже отоларинголог в госпитале, — неужели не ощущается?

То ли я внушаемый, то ли звезды так легли, но по спине именно в этот момент действительно прошелся холодок пиздеца.

— Да-да, — говорю, — что-то ощущается такое. Дайте мне таблеток от пиздеца, я в отпуске буду их принимать.

— Какой тебе отпуск?! — даже воскликнул он, — ты, блядь, сдохнуть можешь по дороге. Интересная перспектива?

— Нет, если честно, — мотнул головой я.

— Гланды надо удалять срочно, — уже не глядя на меня, он что-то писал в карте, — и хуй заодно.

Вот за это мне и не нравится юмор медицинских работников — вроде и смешно, но только им. В медицинскую книжку записали мудренее, но по-научному — лимфаденит.

От досады и бессилия опустились руки. Автор сценария моей жизни показался мне в тот момент злым гением, а его творение было похлеще «Ежика в тумане». Я столько всего хотел рассказать Марине, а еще больше — показать.

— Извини, братан, — Андрюха пожал плечами, — я пойду. Надо сумку собирать.

Хуле сказать — друг. 

Разместился со всеми удобствами в палате на шестнадцать человек. Сделал вид, что мне очень трудно говорить, чтоб не лезли с расспросами. После сдачи анализов залез на свою койку и уснул.

Так уж выходило, что отпуск мне придется проводить с Настей. Проблема только в том, что в кожвен ночью мне хода не было. Подумал, что новым местом встреч могла бы быть комнатушка ниже по лестнице, в которой я впервые сделал Насте предложение поставить клизму. Надо будет обсудить это, но завтра — даже если она дежурит сегодня, в таком виде с несуразной опухшей шеей показываться на глаза не хотелось.

Ночью пару раз заходила медсестра, проверить, далек ли я от пиздеца, а он от меня. Наутро натощак посадили в каталку и повезли в операционную. Мне представлялось, что меня положат на стол, дадут нюхнуть что-то, а потом я проснусь без гланд и побегу к Насте.

На деле же, я так и остался сидеть. Накрыли передником, чтоб кровищей не забрызгать больничный прикид, да еще на глаза натянули маску, в каких придворные дамы вертели еблом перед кавалерами на балах, а особо чувствительные люди до сих пор в них засыпают, или надевают некрасивым подругам перед соитием.

Беда в том, что ассистент был рукожопым, и надел ее соответствующе. Я все видел — и шприц с иглой в полметра для местной анестезии, и такие же полуметровые щипцы, которыми доктор дистанционно держал мои миндалины в моем же горле, пока другой Бахметьев очумелыми ручками отпиливал мне их малюсенькой ножовкой-скальпелем на такой же длинной ручке. Потом первый, Эдик — руки-ножницы, выронил одну из миндалин, пока вытаскивал, и она упала мне в рот. Хорошо, мои руки были закреплены, как на электрическом стуле. Это разрядило ситуацию.

Потом была резиновая перчатка со льдом и улыбающаяся медсестра с рассказом, что мне повезло и обычно лед подают в гондонах. Потом непродолжительный сон.

В послеоперационной палате лежать было не в пример спокойнее, но и скучнее — никаких пьяных дембелей с философией найти и отпиздить зему, а то так по малой родине соскучился. Ни храпа, ни вони, да почти вообще ничего.

Второй плюс — никаких камбузов. Все приносят на подносе, правда жидкое, как аплодисменты Петросяну.

Палата была рассчитана на четверых, но кроме меня там обитал всего один пациент — Генка. Из отличительных особенностей Гены выделить можно было только косноязычие и тупость. В свободное от госпиталя время он строил яркую, но непродолжительную карьеру танкиста-срочника. Говорил он односложно и почти бессвязно, потому вести диалоги с ним было сколь неинтересно, столь и бессмысленно. У него было какое-то осложнение гайморита (а может быть, геморроя). Он приглашал меня посетить как-нибудь его село под Хабаровском, я с улыбкой отнекивался в стиле «нахуй-нахуй»

Но мой день сделал Андрей, как и подобает друзьям.

— Вот и ты, инвалид! — ворвался он в палату. Он всегда норовил делать резкие телодвижения, шевелиться стремительно и хаотично. — Хуй не отрезали по ошибке?

Надо сказать, что день сегодня выдался грустным — отличники первыми уезжали в отпуск. Завтра начнут отпускать хорошистов, а послезавтра троечников. По всему выходило, что меня в отпуск будут отпускать никогда.

Андрей, не дожидаясь ответа, извлек из пакета коробку конфет.

— Тебе, раненый! Будешь грызть и меня вспоминать.

И это было правдой. Каждый, кому посчастливилось удалять гланды, знает, что несколько дней потом слизистая там, где были миндалины, а теперь дыры, очень чувствительная. Открытая рана, считай. И в то же время, многие в курсе, какие охуенные конфеты — «Родные просторы». Да-да, это такие блядские конусы, обсыпанные вафельной крошкой. Был ли в его действиях умысел, сейчас сказать сложно, но конфеты я в итоге съел, жадное чудовище. Откусывал по кусочку и мусолил во рту. На каждую конфету уходило минут по десять, а коробки хватило бы до самой выписки.