Осенний декаданс (эссе из цикла «Времена года»)

Осень на Средиземноморщине не похожа на осень. Всё те же майки и сланцы, солнечные очки и панамы. Ласковые плюс двадцать пять, свежий ветер с моря и много неба. Но ты всё равно чувствуешь, что это уже она — леди О. В её дыхании гниль прелых листьев, глаза покраснели и слезятся от дыма костров. В её ладонях промозглая сырость, а в голосе стоны ветра и шёпот дождя.

Осень проникает в поры, забивает дыхательные пути мокрой ватой, и ты тяжелеешь и замедляешься. Она монотонно гладит тебя по голове, запускает пальцы в волосы, прочерчивая острыми ногтями серебряные нити. Усмехаюсь сама себе, банальности сабжа — что такое осень? О ней писали все. Осень и весна не дают нам покоя, раскачивают на качелях межсезонья, взбалтывают стоялый бульон эмоций. Осень похожа на безотказную девку, дающую поэту и художнику, таланту и бездарности. Я тоже поимею тебя, милая, ничего, тебе не привыкать.
Выхожу из дому и ныряю в осень.
Чувствую себя датчиком на конце эндоскопа, вводимого в чей-то больной кишечник. Тесный проход, с одной стороны притиснутые вплотную к тротуару переполненные мусорки, а с другой скамейки. И на них сидят люди, облившиеся не менее удушливыми парфюмами. С семечками, орешками, пивом, колой, детьми в колясках, собаками, кошками, кашками, какашками, спицами, зомбоайфонами... И голодными взглядами стеклянных глаз... И в этот момент остро, как выстрел в висок, понимаешь, что мы смертны и смердны, разложение уже идет полным ходом, а мы не замечаем. Улица — это кишечник больного организма, города, предающегося обжорству и пьянству, похоти и зависти. И люди, забившиеся в складки кишечника — каловые камни. Нет-нет, я не человеконенавистник, наоборот, гуманист. Это любовь. От неё мне больно это видеть, потому что я никогда не смогу понять КАК ТАК МОЖНО?! — сидеть лицом к переполненной смрадной помойке и жрать, пить, смеяться, разговаривать, ГУЛЯТЬ С ДЕТЬМИ! Как...
... как так можно... Слишком часто задаю себе этот вопрос. И с годами продолжаю по-детски удивляться, не привыкаю и каждый раз поражаюсь, ну как же так можно... Ответ один: «А вот так!». И всё, сглотни и утрись. И ты, наверное, такая же, эта дрянь заразна и липнет намертво к ауре. Вся разница в том, что тебе от этого больно. Хотя, возможно, им тоже, откуда тебе знать...

Иду по узкой кишке и туман вони от помоек и людей мутным ядом клубится в мозгу, пробуждая мигрень и тошноту. Я вижу серо-розовый, как спелые внутренности, кошмар их жизней. И содрогаюсь. И мне хочется плакать. Наконец этот кишечник извергает меня к морю. Задираю лицо к небу, и вата облаков промокает пот со лба и слезы с ресниц. Вынимаю наушники, ветер выдувает из ушей музыку и наполняет монотонным, безумным шепотом волн. Вы слышали безумие в голосе моря? Возможно, услышанное в ушах слушающего. Иду по стыку песка и воды, сузив взгляд до желто-синей тропы в никуда, отрезав боковое зрение с людьми и фонарями со стороны набережной и кораблями на выходе из порта. Море окружено — череда огней прогулочных и грузовых судов по линии горизонта с одной стороны и усеянный огнями горб города, клином врезающийся в море. Рисую, как из тусклых ночных облаков вываливается, разворачивается гигантский язык и слизывает этот горб, вместе с множеством миров. Ведь мы — миры, не так ли? Или просто нечто одушевлённое, понастроившее декораций и играющее бесконечную пьесу? Бесконечную ли? Но ведь одушевлённое — это и есть целый мир, душа — это мир.
Мы — миры, не так ли?
Так, милая, так
А что там с любовью?
С любовью? Один мальчик сказал, что любовь — это когда смотришь, как младшая сестрёнка ест шоколад и тебе от этого хорошо.
Как трогательно, ах... я сейчас расплачусь...

Небо набухло и опустилось, как беременный живот, рычало в предродовых схватках, но не могло разродиться. И всё было тускло-оранжевое, как в постапокалиптических фильмах. Душно, влажно и безветренно. В воздухе висит туман, расплываясь кляксами световых аур вокруг фонарей. Вся эта душная, влажная взвесь пропитывает волосы и они прохладными змейками липнут к шее. И головная боль. Нудная, давящая тяжесть в черепе, мозг разбухает перебродившим тестом, пытается вылезти наружу, выдавливая глаза. Боль живая, в ней есть пульс и истома, она сливается с ритмом шагов и посылает горячий ток по всему телу.
Широченные спортивные штаны и футболка на несколько размеров больше, рукава длиннее рук, не видно даже кончиков пальцев. Я Пьеро в черном. Одну маленькую девочку спросили почему она любит чёрный цвет — потому, что в нём есть бесконечность, ответила она. Взгляд вниз, ограничивает зрение куском асфальта под ногами с моей тенью. Мы играем. Когда-нибудь я её догоню. Иногда в поле зрения, на мою территорию вплывают объекты извне, игра состоит в том, чтоб увернуться, не наступить. Раскатанный в блин воробей, вполне живой и резвый таракан с палец длиной (тут игра становится интересней). Или вдруг мне улыбается высохшее собачье дерьмо. Оно легло смайликом — две маленькие круглые какашки и колбаска полумесяцем. Улыбаюсь. Нет, улыбаюсь не говну, а смайлику.

Прилив. Узкая полоса пляжа зажата с одной стороны морем, с другой ступенчатой стеной из огромных каменных глыб. Море выглядит утомлённым. Густой, тяжелый воздух, густое и тяжелое море, ленивое шипение волн. Горький чёрный сироп. Ночной кисель осени... Он вливается в мои вены и лёгкие. И в мозг... болит голова.
Сижу на камне
Горгульей с мигренью
Луна моргнёт мне
Вдогонку за тенью.
... побегай за тенью, задыхаясь от любви. Она хватает за горло и давит, выжимает воздух и слезы, и ты, как рыба на песке, пытаешься вдохнуть, а некуда. Она не оставляет места для чего-то ещё, вытесняет всё. Любовь переполняет, распирает и разрывает, лезет из всех щелей. И остается идти на море и орать в ночь, выблевывать из себя любовь до хрипа, до вкуса крови в горле от лопнувших сосудов, до рези в глазах и мозгу. И это так невыносимо прекрасно, что хочется выть на Луну и навзрыд водить бритвой по иероглифам вен на запястьях, переписывая их, перекрашивая из голубых в алые. Бог отрывает нам крылья, как дебильный ребенок мухам и кидает нас в стеклянную банку с ништяками. Наблюдает, гыгыкая и надувая пузыри соплей. Ништяков много, на любой вкус — война, секс, наркотики, творчество, деньги, ненависть, любовь, насилие. И идеи, порождающие насилие.
Насилие никогда ничего не создаст, кроме страха и ответного насилия.
Зачем ты дал нам это?
Вы сами это выбрали. Я дал вам всё, я дал вам свободу выбора.
Выбор — не есть свобода, любой выбор — это всегда еще и отказ от альтернативы
Отказ — это тоже свобода
Ты дал нам свободу, оторвав крылья?
Гыгы, — заходится до слез, брызжет слюной и хлопает себя по ляжкам сумасшедший ребенок. И вдруг устало, по-взрослому так:
Так чего ты хочешь?
Любить людей
Так люби
Как?
Как улыбку в собачьем дерьме. Увидь её
Ха
Что ты хочешь?
Чтоб мне было хорошо
Тебе сейчас хорошо?

...................
Поздний субботний вечер, безлюдно. Спят усталые игрушки Бога. Завтра рабочий день — понедельник начинается в воскресенье. Как Алиса в нору за белым кроликом, ныряю в ночной город за своей тенью. Купаюсь в осени.
Отражаюсь вместе с фонарями в лужах и вздрагиваю от колкого сожаления из-за нечаянного хруста улитки под ногой. Заметила, что по субботним вечерам всегда отлив. Чёрно-белое немое кино. Обнажается широкая гладкая лента плотного песка. Пепельно-серого в свете Луны. Весомое почти чёрное небо с единственной звездой. Абсолютно однотонное и безоблачное. И недвижным антрацитовым зеркалом между ними море. Полный штиль. Море впало в кому и едва дышит. Сонно бормочет. Спокойной ему ночи. И мне сейчас достаточно этих трёх оттенков чёрного. В них Бог. Во всём, и в нас тоже. Мы — частицы, атомы, Бога. Ненавидящие, убивающие за идею, за ничто, пожирающие друг друга клетки одного организма — Бога. И Ему больно. Он обезумел от боли и пожирает сам себя, как уроборос. Он заболел, ему не хватает любви. Любовь — подарок. Дух Бога, универсальное лекарство от всего.

Сливаюсь тенью с камнем, застываю, превращаюсь в элемент пейзажа, так что пляжные кошки не обращают на меня внимание. Для них это час охоты на крабов, вылезающих из норок, чтоб исполнить танец маленьких лебедей. Они танцуют для меня под аккомпанемент сонных вздохов моря.
Скоро утро. Люди просыпаются в лужах своих страстей и страхов, страданий и старости. И прочих стра... А я нынче прощаюсь с осенью и морем. Прохладно... Днем осень спит и плюс двадцать пять, но ночью вползает на улицы зябким ветром, дёргает за волосы, дышит в лицо и смотрит в глаза. Гладит по шее, плотно и властно охватывает горло и целует. Ест мой податливый рот, пьёт меня. Входит, пронзает и наполняет. Нашептывает сказки с ненаписанным концом. Я догнала свою тень.
Оставлю её здесь. Она останется едва заметным отпечатком на песке, будет спать и ждать.
Только сейчас заметила, что душ на выходе с пляжа похож на виселицу. Достойный финальный аккорд прощанию с осенью. Идеальный последний мазок кисти. Я рисую свой сюр, свой осенний декаданс. Пишу картину снов наяву. Другие плоскости реальности, многогранной, как брильянт. Стоит немножко изменить восприятие, угол зрения. И увидеть. Я блоха, воспринимающая реальность только со своей точки обзора, иногда подпрыгиваю и в момент, когда достигаю наивысшей точки — просыпаюсь и вижу картину целиком, но тут же неизбежно падаю, засыпаю, погружаюсь в свой маленький мир. И надеюсь однажды подпрыгнуть и пройти точку невозврата. Открыть глаза, проснуться и увидеть всё.
... прощаюсь сегодня с тобой, безотказная, потасканная девка. Буду скучать. Мне было с тобой хорошо и будет тебя не хватать, леди О. Ты уходишь по предзакатной дорожке, моя ласковая, грустная шлюха, оставляя мне на память свои сказки.
Скоро зима... Зима — это не снег, лёд и голые деревья. Зима — это когда тебе холодно.