На вырубке
Опустошенная лесосека была не то чтобы совершенно безмолвна: кое-где слышалось деловитое, жизнерадостное жужжание изумительно изумрудных мух. Общий вид открывался просторный, грандиозный — причудливо-корявый желто-коричневый ковер стелился далеко за горизонт. С ближнего краю ковра валялись пару сосен, они как будто говорили: славно потрудился плешивый, да не совсем, вот посмотрите — не всё еще продано и не всех сволокли на торжище.
«Да», — выдохнул Блюмкин, запрыгнув на гладко спиленный пень. «Да», — настороженно подтвердил ассистент. Шофер наблюдал за ними издалека, он стоял возле машины и курил, сплевывая протяжными длинными плевками. «Вот как думаешь, нарастёт еще лесок-то?» — спросил Владимир Борисович и оттопырил руки назад, готовясь перепрыгнуть на рядом стоящий пень. «Конечно нарастёт, — почти сразу и вполне авторитетно, будучи на все руки мастером, подтвердил помощник великого человека. — И будем опять качать древесинку куда положено». Отметив про себя, что шеф в последнее время стал сильно сдавать, вот и на пенёк заскочил с трудом-с. «Ёммба!» — крикнул Блюмкин отчаянно, перескочил таки на соседний пень, и качался теперь, размахивая ручками, пытаясь удержаться на его наклонной поверхности. «Вот бы, сучок, загнал занозу: заражение, гангрена, а там, глядишь...» — раздумывал ассистент, умилительно при этом улыбаясь, и даже — совершенно от души, конечно — завизировал искреннее восхищение оттопыренным к небу большим пальцем.
Владимир Борисович, балансируя, представил вдруг, как идет он зимою густым обмороженным лесом, и вот — набрел на какой-то сизый, обтянутым мхом и изморосью домишко. Зашел внутрь, а там — теплым-тепло, хорошим-хорошо. Проходит дальше, дальше вглубь таинственного строения, растягивающегося, как объектив старинного фотоаппарата. Идет, ступая медленно и тяжело. И слышится ему чья-то речь, словно кто-то выступает перед публикой, но слова проступают из дальней темноты — по мере нескорого и скрипучего продвижения — очень вяло, невнятно. И вот, наконец, можно разобрать, что говорит выступающий: «Люди — наше главное богатство. Что мы такое без людей? Но на крайняк сойдет и дорогой Владимир Борисович!» С испугом вглядывается он в говорящего. Да это же пресловутый помощник, который, облизываясь, смотрит ему прямо в глаза! Сидящие за партами в этой странной аудитории начинают, как тогда, на «выборке» Блюмкина, скандировать: «Из грязи — в князи, из грязи — в князи!» — поначалу тихо, но потом всё отчетливее и громче, отстукивая такт кулаком по дереву. И вдруг косматые чудища внушительно и жутко приподымаются, оборачиваются на звук вырвавшегося, по-видимому, из самого нутра Борисовича дикого визга. Глаза их разгораются, они облизываются жирными алыми языками...
— Фух, что за чушь! — выдохнул Блюмкин и чуть не поскользнулся. Сердце колотилось страшно, как если бы он только что едва-едва избежал смертельной погони.
— Почему?! — спросил ассистент, твердо и лукаво улыбаясь. — Нет, ну конечно же чушь! Это, — вырастет лес, нарастёт еще, куда денется. Точняк нарастет, начальник!
— Ха-ха-ха, — начинает потихоньку оживать, рассмеиваться, рассеиваться от недавней дурноты Владимир Борисович. Выпучив глаза и хохоча, оглядывает вырубку. Наполняясь её животворящей пустотой, кричит, плодя торжествующее эхо. — Хо-хо-хо, знай, собака, наших!
И смотрит вверх радостно, машет вполне позитивно, а потом и сурово, молодцевато грозит кому-то там ручкой: «Эй, волки, машу вать! Отставить! Вашу мать! Вау! Ау!»
«Забугорье нас оценит», — говорит вдруг ассистент и тоже заскакивает с бугорка на пенёк. Щегольский плащ слегка вздыблен таким порывом. Он гордо утверждается на пне и стоит, улыбаясь мечтательно, романтически-задумчиво. А Блюмкин думает, что вот было бы неплохо, кабы мерзкий соглядатай загнал занозину, да побольше, и эта мысль его веселит, всё больше и больше веселит. Тут Владимир Борисыч, словно мальчишка, подпрыгнул. Подпрыгнул и сам удивился, насколько это получилось легко, радостно, звонко. Совсем не по-стариковски. Нет, он совсем еще не старый, жизнь бьет ключом, какие наши годы, да чтобы все так жили и здравствовали.
И Блюмкин стал, из озорства, взмахивая ручками, подпрыгивать. Раз, другой. Еще и еще. Каждый раз всё легче отрываясь от земли, взлетая всё выше. И тут почувствовал, что ножки-то у него всё растут, растут, и прыгает он уже высоко, — ну просто очень высоко! И опять подпрыгнул, в последний раз уж, от греха подальше. Но только случилось нечто совершенно удивительное: оттолкнувшись и оторвавшись громадными ногами от земли, он так и полетел — прямо в серое небо, закричал только: «Ипааать!» от чувства несуразности и, одновременно, величия происходящего. Летел и кричал, разрывая пустоту неба упругим, словно резиновым, телом, привыкая к фантастическому ощущению полёта.
