Проделки мистического Нечто (часть 4)

БУСУГАРНЯ И ОТОРВА МАРКОВНА

Настроение Петровича было просто отвратительным. Нет не отвратительным. Это мелко сказано, никуда не годным. Конечно, не ложись и помирай, а ходи и плюйся. Может быть, дёрнуть в бусугарне, как следует? И пройдёт?

Бусугарня находилась недалеко. Посельчане называют её «Социалистическая (коммунистическая) упаковка», потому что многое сохранилось в ней, если не всё, из тех времён. Петрович направился к ней, а потом передумал: в магазин Марковны.

Пока он идёт к Марковне давайте, дорогой читатель, заглянем в бусугарню и посмотрим, кто заседает в ней.

Среди других зданий: больницы, дома быта, продовольственных и промышленных магазинов бусугарня отличается крепкими стенами, новой крышей из шифера, большими светлыми окнами, дверьми, сшитыми из толстых досок. 

Откуда пришло это слово — бог его знает. Много на Руси слов не русских, впрочем, не только слов... Открыв дверь, вы увидите просторное помещение с высокими потолками. В углу стоит металлическая никелированная вешалка с шахтёрками рабочих: спецовками, фуфайками, телогрейками... Стены до половины выкрашены краской, которой красили в Российской империи дома для душевнобольных.

За небольшими столиками с пластмассовыми потрескавшимися покрытиями, уставленными пивными кружками, гранёными стаканами, пластмассовыми канистрами, банками и даже полиэтиленовыми пакетами, заполненными пивом, сидят мужчины, женщины. На столах... Стоит ли говорить, что на столе у человека, пьющего. На полу валяются окурки, бумага... все то, что порождают подобные пиршества. За массивным холодильником с большими витринами стоит массивная буфетчица Архиповна с красным распаренным, словно после бани или крепкого вина лицом и, скрестив массивные руки на массивной груди, прикрытой замасленным коротким фартуком, покрикивает на пошатывающихся рабочих-грузчиков. Покрикивает она тем тоном, который присущ всему торговому племени, и словами, оставленными нам, как говорят, ещё татарами.

Пройдитесь по узкому между столиками проходу, где вы встретите стоящего на коленях человека, собирающего рассыпанные сигареты или мелочь, и спросите у буфетчицы чаю. В ответ вам раздастся громкий хохот.

Не спешите уходить. Вы услышите громкие раздражительные голоса, сопровождающиеся крепкими ударами кулака, а то и головы об стол, болезненный смех человека с дёргающимся лицом и трясущимися руками, спутанные звуки гармошки то ли барыни, то ли цыганочки и такую же спутанную песню, которую поют с таким чувством, будто это последняя песня, непонятные споры, заканчивающиеся обычно дракой или треском разрываемой рубахи, что вообще в черте русского характера, который выказывали и наши владыки не только перед соотечественниками, но и иноземцами, разнося молву о загадочном славянском характере.

Вы увидите спящего за столом или у стены пенсионера, отработавшего свой век смазчиком в депо и заслужившего от государства пенсию в несколько грошей, или молодую женщину...

Кто знает, что снится им? По каким причинам заглянули они в это здание и надолго ли останутся здесь. Может, не найдут они больше другой дороги. А кто её покажет? Да и не в природе русского характера сворачивать с выбранной дороги, что уже не раз доказывала история. Увидите вы и яростно танцующего во всю ширь расхристанного деповского парня, на которого никто не обращает внимания. Трудно понять, что он танцует. На его лице весёлое выражение, он пощёлкивает пальцами, подмигивает, выкрикивает «Эх!» и пускается вприсядку, громко хохочет, когда сбивает какого-нибудь пьяненького.

Что ему. Он пока молод и силен. Рядом с ним топчется старик с обиженным, как у наказанного ребёнка лицом. Чтобы не упасть, он держится одной рукой за стол. Иногда он пытается пуститься вприсядку, но давно отслужившие ноги не слушаются, и он падает, вызывая у парня презрительную улыбку, который не понимает, что скоротечна жизнь, что быстро старится человек, что не далеко то время, когда он сам станет стариком и коснётся его людское равнодушие и презрение, как касается оно всех, утерявших силу и молодость...

В бусугарне встретится вам и молодой человек, но с лицом больного старика, затухающим взглядом в обдёрганной с чужого плеча военной шинели или габардиновом пальто. У него больное сердце, печень... Часто с ним случается белая горячка. Его несколько раз лечили, а потом, как принято, махнули рукой, не забыв при этом успокоить свою совесть, сказав: «Горбатого могила исправит».

У него нет жены, детей, дома... Летом он спит в посадке, а когда наступают холода — в деповской кладовой на пакле. Он давно забыл степь, балки, курганы и живёт одним воспалённым воображением, которое не даёт ему отдохнуть и во сне. Ему часто снится, что его мучают, убивают... Может быть, кто-нибудь и позавидует его снам...

Он бродит между столиками и просит на водку. Редко кто даст ему выпить. Он и сам это знает, но просит. Подойдёт он и к вам. И если вы купите ему вина, он скажет, что он ещё не конченый человек, что завтра... бросит пить, устроится на работу в депо или на шахту, женится, построит дом, словом, он расскажет о том, что уже никогда не сбудется. Это — мечтатель. И как многие мечтатели, он все больше станет отдаляться от реальной жизни. И кончит тем, что найдут его в петле или замёрзнувшим под забором. Так и уйдёт он с этой земли, как уходили многие подобные ему, не испытав любви ни к земле своей, ни к женщине, не услышав слов «отец».

Обратит ваше внимание на себя и человек, вокруг которого раздаются взрывы хохота. Это — русский самородок, а проще — поселковый весельчак, известный в округе... как Абалдуй. Он рассказывает выдуманные им самим байки и дерзкие анекдоты.

Послушайте их. Вы услышите грубое, но гордое и живое слово, смело выступающее против ханжества и цинизма, подлости и равнодушия владык наших и их подёнщиков. Глядя на смеющиеся лица, вы поймёте, что этот... Абалдуй — талантлив, потому что простой русский человек редко смеётся в угоду другому. Он смеётся, потому что ему весело. Может быть, судьба готовила этого человека в великие артисты. Но, как случается на все той же нашей Руси по все тем же нашим причинам невежества большой город выставил его за дверь, и пришлось уйти ему на каракубу слесарем: катать вагонные пары и ремонтировать разбитые пульмана.

Узнав его судьбу, вспомните, как много великих желаний умирало на земле нашей, так и не увидев свет. Как тяжело и мучительно пробивало себе дорогу все доброе. Изгонялись и не признавались таланты. Так может быть проклята земля наша? — воскликнете вы. Или..., впрочем, нелегко отгадать мысли русского человека даже тогда, когда он видит смерть близкого.

Задумавшись, вы не увидите, как подойдёт к вам женщина с ярко накрашенными глазами, губами и улыбкой, по которой вы догадаетесь, что это поселковая гулящая... Ляптя. Её часто можно видеть в бусугарне, посадках, на речке, ставке в привычном окружении. Возле магазина «Вино» с авоськами, забитыми винными пустыми бутылками, спящей возле клуба или в парке, а то и у собственного дома на лавочке.

Она уже смирилась с уходом мужа, детей, словами, которые в широком обиходе у наших мужчин, насмешками молодых парней, приглядывающихся к ней с особым желанием, угрозами поселковых женщин, на которых она давно махнула рукой, зная, что, кроме таскания за волосы, ничего больше не будет, побоями, от которых у неё под глазами нередко тяжёлая густая синева, смехом.

Странная природа нашего смеха. Русский человек смеётся даже тогда, когда другому больно. Живёт она одна, так как каждый день принимает известную гурьбу гостей и пользуется даже особым почётом, на который не скупятся и мужчины семейные.

Так уж заведено, что и наши добродетельные владыки не отказываются от услуг других женщин, не испытывая при этом ни угрызений совести, ни раскаяния. Чаще всего этот порок возводится в благодетель. Всмотритесь в её измождённое, словно затравленное выражение лица, подёргивающиеся высушенные губы, нервные тики, и может быть, вам удастся рассмотреть сквозь преждевременную старость мягкие и прекрасные черты русской женщины, по понятным причинам опустившейся в этот омут. Горько ли станет вам, что никогда не вернётся красота эта. Что ушла она не по воле одной Ляпти, бывшей когда-то весёлой деревенской девчонкой Светланой...

И кто виноват. Никто, потому что ещё глух и дик наш земной мир. А если женщины и избегают этого омута, они все же большей частью становятся грубыми и не ласковыми, как становится грубым и не ласковым все на Руси, к чему не прикасаются добрые и заботливые руки.

Оставшись дольше в бусугарне, вы увидите бывшего толкового мастерового, строящего из спичек при помощи одного только перочинного ножа причудливый теремок, который он тотчас спустит за кружку пива буфетчице, молодых парней, вернувшихся из армии и тюремных лагерей, играющих в карты на деньги и выискивающих какого-нибудь мужичка, чтобы, как говорят в посёлке, отвести душу, вы найдёте всех тех, кто не поладил с самим собою, жизнью, и, отчаявшись найти умное и отзывчивое слово, плюнул на все и пустился гулять, утешая себя чужой и оскорбительной для человека мыслью, что человек — смертен.

Как глубоко вкоренилась эта мысль в душу русского человека. И не она ли указывает человеку его ложное место на земле. Не из-за неё ли рождаются дурные страсти и желания, обрекающие человека на глухоту и немоту к страданиям и бедам себе подобных. Встретится вам и поселковый философ, впрочем, не далеко ушедший в своих мыслях от некоторых современных известных философов.

Он ругает вождей, начальство, политику... все то, что ругают все, только на свой лад и мечтает о добром вожде, как мечтали в Российской империи о добром царе-батюшке. Часто я слышал эту мысль... добрый царь-батюшка, но слышал и другую, что нет явления более уродливого, чем человек, облечённый огромной властью, но невежественный.

Что ему человек? Он думает об империи, державе, революции, войне... восхвалениях. Ему хочется быть выше Цезаря, Македонского, Чингисхана, Наполеона... В кабинетной тиши он с пристальным вниманием рассматривает их лица, а стоя перед зеркалом, копирует их выражения лица, глаз, улыбок, не понимая, что может стать только их копией, но не оригиналом. Бог знает, откуда эта бесчеловечная жажда власти над человеком. Может быть, по все тем же причинам невежества, из которых так и не вышла наша Русь, и кто знает, когда выйдет.

В магазине, который «вырос» из ларька, где Марковна продавала из-под полы самогон, а через окошко газировку, было пусто. Полки трещали от товара. Марковна тащила всё. Предлагали хмельное, покупала хмельное. Привозили тряпичный хлам, прибирала и хлам. Завозили выбранные из свалки лопаты, тяпки, грабарки, и им находилось место. Словом, она была хозяйственной во всех отношениях и даже сама шастала с тачкой по посёлку, в которую грузила всё, что попадалось под руку, так что хозяевам не нужно было чистить дворы, но самое удивительное заключалось в том, что посельчане покупали у Марковны то, что сами выбрасывали на свалку.

Посельчане отоваривались с утра. В остальное время бабы оттягивались на огородах, мужики прикипали к станкам, шпалам, рельсам в депо, на каракубе. Заведующая Марковна, положив взлохмаченную голову с красным гребешком на затылке на прилавок, масштабно похрапывала, выпуская ударные волны, из — за которых на полках позвякивало и железо, и стекло. Она так крепко спала, что Петрович разбудил её с четвёртого раза. Каждый раз она поднимала голову, смотрела на него, поправляла гребешок и спрашивала: ну, что тебе мой золотой нужно? ты же видишь, что я занята и снова засыпала.

— Марковна, — заорал Петрович в четвёртый раз. — Горим. Пожар.

Заведующая ожила и с ходу взяла в карьер, но так, как она была весомой женщиной, то пришлось с карьера перейти на размашистую рысь.

— Гребешок выпал. Сгорит, — поддал Петрович.

— Плевать я хотела на него. У мен дома залежи гребешков.

— А магазин, товар, деньги?

Куда там. Марковна мчалась, словно ветер, сшибая ногами картошку, морковку в сетках и выметнулась бы на улицу, но Петрович перехватил её за обширную талию. Перехват оказался неудачным. Петрович не учёл, что убыстряющееся тело наращивает массу, а Марковна набрала такую массу, что с лёта чуть не протаранила его, но ущерб сумела нанести. Завалила на деревянные ящики с огурцами.

— Ты что одурела? — вскипятился Петрович. — А если бы вместо огурцов были помидоры? Во что превратился бы мой костюм? Да и помидоры подавил бы, и квашня получилась бы и коробочку с хрусталём разбила бы.

— Плевать я хотела и на твой костюм, и на помидоры, и на коробочку с хрусталём. У меня дома залежи и костюмов, и помидоров, и коробочек. Пожар. Спасаться нужно.

— А огнетушитель в магазине, на хрена? А ты от него, как от чёрта мотнулась к двери.

— Плевать я хотела и на огнетушитель. У меня дома... Ты виноват, — заметелила Марковна. — Пожар! Горим! Спасайся!! Дурак, — закруглилась она.

— Тебя пожаром только и можно разбудить, — бросил Петрович. — Дай мне бутылку водки.

— Из какого отдела? — успокоившись, спросила Марковна.

— Не понял. У тебя, что много водочных отделов?

— У нас открылся «Интеллектуальный отдел», — подбоченившись, ответила Марковна, да так ответила, что Петровича любопытство заглотнуло. — И водка «Интеллектуальная». Не то, что «Парламент» и «Путинка».

— Дай посмотреть.

Получив бутылку, Петрович увидел, что один уголок этикетки был малость отклеен. Он легонько потянул за него. Этикетка отлепилась. «На завалинке»«. Отодрав завалинку, понюхал. Самогон.

— Так. Говоришь, что «Интеллектуальная».

— Не знаю, ничего не знаю, — заверещала Марковна. — Какой-то оптовик привёз. Впихнул, деньги взял и умотался.

— Ладно. Давай одну бутылку.

Хлопнула дверь. Петрович оглянулся и окаменел. Мужик. Точь-в-точь, как он.

— О, — воскликнула Марковна. — у тебя Петрович оказывается есть родной брат близнец, а ты молчал.

— Нет у меня такого, — ответил Петрович, повернувшись к Марковне.

— Да ты посмотри.

Петрович посмотрел. Никакого мужика не было.

— Это нам с тобой показалось.

В глаза бросился прилавок, на котором стояло две бутылки водки.

— Я просил одну, — сказал он, отодвигая другую. — Зачем две суёшь.

— Не глухая, — застрочила Марковна, — ты думаешь, что я глухая, слепая девка, ничего не вижу и не слышу, ты мне тут не командуй, чётко сказал: две.

— Одну.

— Совсем от памяти отбился. Может, ещё будешь доказывать, что и не платил. Вот твои деньги. — Марковна сгребла бумажки. — Ровно на две бутылки.

— Подкупаешь меня. Чтоб я язык на привязи держал. Эх, раздеть бы тебя догола, положить на лавку и прилюдно хворостиной отпороть.

— Хворостины ещё такой не нашлось, — отрезала Марковна.

— Найдём.

Петрович не то, что остолбенел. Слова выговорить не может. Опять непонятный случай. Марковна, конечно, такое не скажет и искать хворостину, чтобы её отпороли, не станет, но не он же сказал, а никого другого не было. Снова слуховые галлюцинации?

— Древний человек ты, Петрович, — перебила его мысли Марковна. — Самый что ни на есть древнейший. Тебе бы только пороть на лавках.

— Не потянет наше производство на выработку стольких лавок. Слабовато. Это всю сибирскую тайгу нужно под корень.

— А если потянет? Хворостину, кому бы доверил?

— Такого достойного и интеллектуального человека, Марковна, у нас сейчас нет, даже на горизонте не видно, — вздохнул Петрович. — Нужно выращивать, но есть одна закавыка. Разве из мелких веников можно вырастить крепкий дуб?

Он направился к выходу, но, услышав «Ой, мамочка, ой, мамочка, что же это такое», остановился и повернулся. Марковна тыкала рукой в полки, на которых раньше стояла водка «Интеллектуальная». Пусто.

— Куда же она делась, — голосила Марковна.

Петрович зажмурил глаза, а потом открыл. Полка была забита бутылками.

— У тебя черти в магазине водятся, — вскипел он. — Водка на месте.

— Фу, — вздохнула Марковна. — На месте. Показалось.

Петрович уже открывал дверь, когда услышал возле уха шёпот: не уходи, Петрович, сейчас самое интересное начнётся.

— Мать твою, — взорвался он. — Марковна, посижу немного у тебя, а то голова закружилась.

А в этот час лучшая подруга Марковны Анна Николаевна готовилась к встрече своего лучшего друга: мужа Марковны, которая, заметим, также имела своего лучшего друга: мужа Николаевны. 

Лучшие подруги, встречаясь, обнимались, целовались, а лучшие друзья выпивали и клялись в вечной дружбе, вытягивая её из пивных кружек. В посёлке все знали, а друзья не знали, потому что не могли противостоять сильному ночному красноречию жён, против которого разве могло удержаться какое — то мелкое слово какой — то мелкой посельчанки.

Анна Николаевна тщательно полоскалась под душем: тёрлась, мылилась, а чтобы хорошо пахла, она в шампунь с десяток капель дорогих духов запустила, и представляла, а что представляла стало бы ясным, если бы мы заглянули в спальню, и мы заглянули бы, но это оказалось невозможным, потому что Николаевна неожиданно выскочила из ванны, в спешке набросила махровый халат на голое тело и босиком, что совсем не годится, ногти на пальцах ног разноцветные, с бешеной скоростью выскочила на улицу и, поднимая клубы пыли, помчалась. Куда? В одном халате с развевающимися полами. Чтобы решиться в таком виде высветиться перед посельчанами — нужно иметь вескую причину.

Потянемся и мы за ней, куда же она мчится, приговаривая: ну, подожди, я тебе покажу, ты у меня попляшешь. Это были слова, которые выносил язык, а вот те, которые не выносились, бурлили в душе и были такими забористыми, к которым прибегают мужики, когда их раздирает похмелье после посиделок в бусугарне.

Петрович уже собирался к выходу, но в это время в магазин буквально внеслась Николаевна.

— Ах ты, паразит, — с ходу взяла она, ринувшись на Петровича. — Кулачник, пьяница, прикидываешься хорошим человеком, — понеслась она, — а что творишь. Распустил руки.

— Ты что? Очумела, — вскинулся Петрович.

— Я всё слышала, — захлестала Николаевна, — все своими глазаньками видела, как ты Марковну бил, слышала, как она кричала, на помощь меня звала.

— Обалдела, что ли, — взвинтился Петрович. — Я её пальцем не тронул. Водку покупал. И халат застегни. Вся чёлка твоя видна.

— Чёлка моя, а не твоя, — отрезала Николаевна. — Что хочу, то и делаю с ней. А ты не отвиливай. Тронул, тронул Марковну. Ударил. Я в свидетели пойду. Пусть сажают его. Марковна он тебе такой синяк под глазом поставил.

Что случилось дальше в других ситуациях считается обыкновенным случаем, но в этой ситуации это был случай необыкновенный.

Николаевна размахнулась, Петрович подумал, что размах пошёл в атаку на него, но ошибся. Такого поворота он не ожидал. Николаевна, разрывая кулаком воздух, со всей силой приложилась под правый глаз Марковны. Да так крепко, что Марковна отслоилась от прилавка, прилепилась к стене и стала медленно сползать на пол. Петрович только огогокнул, увидев, возле прилавка распластавшуюся, словно на пляже заведующую.

— Вишь, Марковна, — закричала Николаевна, — какой тебе синяк Петрович поставил. Звони в полицию. Вызывай. Я в свидетели пойду.

— Ты что ошалела, — набросился Петрович. — Это же ты её строганула, а на меня валишь. А за что? Мозги с курса сбились. Она же твоя лучшая подруга. Ваши мужья в друзьях ходят. А ты ей такой штамп поставила.

— Я, а разве не ты, — Николаевна даже упала ростом. Она смотрела то на Петровича, то на плачущую Марковну, которая уже сидела перед зеркалом, подгоняя цвет синяка под цвет кожи. — А как я тут оказалась? Я же была дома, готовила обед, а потом меня будто, какая — то сила подхватила и на улицу выбросила и на ухо стала кричать: беги скорей к магазину, Петрович Марковну бьёт. Дай ему, как следует. И не бойся. Я и помчалась.

— Чтоб ты подавилась своим обедом, — бросила Марковна. — Такой синяк залепила. Как я с ним по посёлку ходить буду?

— Марковна, — подбросил Петрович. — А ты наведи равновесие. Накачай её синяком.

-А ты не лезь не в своё дело, — атаковала Николаевна. — Мы сами разберёмся.

— Петрович говорит правду, — вклинилась Марковна. — Он честный и справедливый человек.

Николаевна попыталась застегнуть лицо ладонями, но Марковна пробила такой удар, что в магазине полоснула молния.

— Ты что же делаешь, паразитка, — вспыхнула Николаевна. — Как же я теперь буду знать, где мой муж, а где твой.

— Ну, коли так, то и разбирайтесь, кто кого синяком украшал, кто, чей муж, а я пойду в больницу, — сказал Петрович. — Водку покупать не буду. У меня самогон дома есть. Да, — протянул он, — Что-то не пойму я, что за день сегодня.

Хороший день, Петрович. Просто отличный, классный. Всё распутается. Ты только глубже вникай.