Немь

Ужинали. Кто-то крякнул уличной дверью, шумно обозначился на веранде и затих. В горницу не входили. Отец замер с ложкой, припечатавши взгляд ко входной двери. Ничего. Сопели разгоряченные наваристым куриным супом ребятишки да слышно было, как лакает молоко старая кошка.

— Ну, чего там... — отец грузно стал выбираться из-за стола.
— Это чудище в тулупе и бычачьей головой. Сам как человек, а башка на нём бычачья, — как бы между прочим сказал сын и потянулся за хлебом.
— Что у тебя в голове, не приведи боги, — отец взялся за дверную ручку.

Одним ударом, обрывая уют, дали с той стороны в дверь. Надавили. Отец рефлекторно одернул руку, но сразу же с силой надавил в ответ. Намертво. Кто-то навалился с неестественной силой.
— Не понял... Э! Кто там сейчас по роже выхватит?!
— Кошмар какой, — заволновалась мать. — Что это?
— В спальню детей! — отец навалился всем телом. — Ты посмотри, а. Как будто на скобы прибили.
— Это чудище в тулупе и бычачьей головой!
— Так, перестань немедленно! — мать спешно выводила сына и дочь из-за стола.

За дверью, глубоко и страшно, что-то взревело быком. От неожиданности отца отбросило в сторону, дочь затрясло, мать взяла высокую ноту, а старая кошка исчезла в подполе. Отец вновь бросился к двери, но уже не открывать, а держать.
— То ли, правда, бык какой зашел. А, мать? — он пыхтел, но не оттого, что выбился из сил, а чтобы не выдавать в себе страха.
— Что делать? — мать панически выглядывала из спальни.

Отец прислушался к происходящему по ту сторону. Напор на дверь не ослаб, но, помимо невыносимого, неправдоподобного безмолвия — ничего.
— Давай Санычу позвоним? — соображала мать.
— Толку? Он шестой день гуляет. «Бобик» бросил возле опорника, ребятишки в нём рулят сидят какой день... — отец держал дверь.
— Это чудище в тулупе и бычачьей головой, пап!
— А ну-ка! — взревел отец. — Мать, закрой дверь с той стороны.

Под строгий шепот матери, дверь в комнату закрылась. Отец остался один на один с нарастающим сердцебиением.
— Кто там? Немедленно отвечать! Я сейчас пошучу тут шуточки, наверное! — криком разведал обстановку отец, наткнувшись на категорическое игнорирование.

Чтобы завладеть ружьем, его нужно было достать из сейфа. А сейф в кладовой. А попасть в кладовую можно было только через веранду. А на веранде...
— Кто ты!

Ударившись в дверь, отец почувствовал, будто она обратилась стеной. Удары посыпались один за другим. Отец бил в дверь руками и пинал ногами, неистово матерясь. Казалось, что с той стороны уснул вусмерть пьяный великан, навалившись непослушным телом на дверь.
— Бьюсь, как муха о стек...

Окно! Ну, конечно же. Отворить окно и высадить семью на улицу. А если это, что держит их взаперти, вооружено? Или вооружены? Самому выбраться наружу через окно и прояснить ситуацию. 

Отец осторожно отошел от двери. Стал ждать. Никакого движения оттуда. Никакой реакции. Хоть бейся неистово в дверь, хоть не предпринимай никаких действий. Вынув из подставки нож, отец словно сросся с ним. Больстер утонул в побелевшем кулаке. Бесполезность кухонного ножа в предполагаемом бою с не пойми кем, была для отца очевидна. Но уже не с голыми руками. Главное, взять эти несколько метров до сарая. А там уже и топоры, и кувалды. Есть даже коса. Отца отца. От отца отца отца. В конце концов, снаружи кругом люди: во дворах телепаются, в огородах ковыряются. Эх, ружьё бы. 

Он заглянул в комнату:
— Давайте в ямку.
— Что там?
— Ты не слышишь меня что ли?!
— А ты меня слышишь? Я спросила: что там?
— Да я в душе ни это... что там. Полезайте. Сейчас я. Что-нибудь попробую.

Отец вышел из комнаты и — на мгновение, оробев — остановился у окна. Оглушительная тишина обвалилась, хлопнув как выбиваемый от пыли матрас и вновь что-то взревело быком. Снаружи, по отмостке тяжело зашаркали шаги. По направлению к окну.

Заходят на окна. Прыгнуть в зал и оттуда выбраться в окно? Там не открывается. Выбить. Не успею. А успею, не успею оббежать. А в комнате... А если. А если заходит на окна и один, значит дверь на веранду...

Отец ударился в дверь. Намертво.

— С окна заходят! — крикнул отчаянно в комнату. — Бегом!
Мать уже отбросила в сторону ковер и открыла крышку небольшого погреба. Сначала спустила туда податливую дочь, и кивнула сыну:
— Сынок, быстрее.
— Это чудище в тулупе и бычачьей головой, мам.

Мать нервными, резкими движениями дернула сына и подтолкнула к лестнице:
— Перестань сейчас же! Без разговоров! Сейчас папа разберётся.

Мать забралась в погреб сама, прикрыв его за собою крышкой. В погребе было очень тесно для троих. Дочь уже уселась на мешок с капустой и обхватила руками худые колени.
— Хрен да полынь! Плюнь да покинь! Хрен да полынь!.. — хотела сказать она. Ей очень хотелось так сказать. — Хрен да полынь!

Мать щелкнула дежурным фонариком, тускло осветив картофельно-баночную тесноту. Погребная сырость и страх происходящего вокруг дома загонял мать в шаткую знобь. Она всеми силами гнала от себя это бессилие, чтобы оно не откликнулось без того перепуганным детям. Дочь бессмысленно бегала взглядом по земляным стенам:
— Хрен да полынь! Плюнь да покинь! Хрен да полынь!.. — хотела сказать она. Ей очень хотелось так сказать. — Хрен да полынь!
— Мы его, мама, вчера со Славкой видели возле старой кочегарки на маслозаводе, — жарко шептал сын.
— Кого вы видели, сынок?
— Чудище. В тулупе и бычачьей головой. Он прямо в нас смотрел.
— Я же тебе говорила не ходить, не шариться по заброшкам. Говорила или нет? Не сиди, не выдумывай. Пьяный кто-то пришел, дурной. Сейчас папа...
— Я не выдумываю, я правду!
— Тихо! Тихо сидим, — мать прислушалась.

Достаточно долго не было слышно вообще ничего. Иногда, казалось, что кто-то нервно хихикает, потом — будто быстро-быстро бренчит ложкой в стакане. Или это колокольчик? Колокольчик в носу? Септум.

Загрохотало в пол беспорядочной беготней, скрипнуло, лязгнуло, ударило. Обрушился звон разбитого стекла.
— Кто это делает с нами, ёб вашу душу! — закричал наверху отец. — Кто это делает с нами?!

Сын сполз с ящиков. Упал на четвереньки, затрясся и принялся загребать под себя картошку.
— Что, сынок. Что, сынок, — мать бросилась к сыну, крепко прижимая его к себе, заслоняя его всею собой от припадка.
— Сок томатный пить станем вечером. Как вечер станет, станем сок пить томатный. Сок из томата станем пить сильно. С мякоткой, — тараторил сын, дёргаясь всем телом. — Сок станем пить, как вечер станет.
— Станем, сыночек. Станем, конечно, — мать уже не могла сдерживать ни слёз, ни страха.
— Сок из томатных помидоров с мякоткой пить станем. Вкусно, когда маленечко соли посыпать. Можно маленечко сахарку. Можно вприкуску с сахарком пить сок стать томатный. Когда вечер...

Дочь тоже бросилась к ним в объятия. Фонарик дрожал. Наверху — в третий раз — взревело быком. И стало совсем запредельно тихо. 
— Хрен да полынь! Плюнь да покинь! Хрен да полынь!.. — хотела сказать дочь. Ей очень хотелось так сказать. — Хрен да полынь!

Но она ничего не сказала. Она была нема от рождения.

Из темноты, через лабиринты закруток к мерцанию фонарика выплыла старая кошка. Спрыгнула на мешки и бросилась ластиться к обнимающимся в погребе хозяевам.

Участковый Хамруев выбрался из семидневного запоя на свет божий. Умыл рожу в садовой бочке, пнул курицу, попавшуюся под ноги, закурил. Рядом с бочкой, уныло оседал набок припорошенный осеннее-яблочным листопадом столик. На нём страдальчески наряжался в ржавчину мегафон.
— Матюгальник, — монотонно проскрипел Хамруев.

Затянулся ещё пару раз. Швырнул окурок в бочку. Не отрывая взгляда от мегафона, сложил рупором ладони и гаркнул:
— Слава краснознаменным коллективам, гвардейцам пятилетки, идущим в авангарде коммунистического строительства!

В ответ охотно пропел петух. 

Шумно высморкавшись, матернувшись, Хамруев ввалился в дом. Уже падая на диван, услышал, как кто-то крякнул уличной дверью, шумно обозначился на веранде и затих.

 
<2022>