Мастер (посвящается моему учителю Юрию Богдановичу Туманяну)

     

        Туманян Юрий Богданович. Для Марка и его сокурсников это были не фамилия, имя, отчество, а буквы, высеченные в граните — золотые буквы, инкрустированные бесценными самоцветами. Туманян для них не был педагогом, был он Учителем. Учителем в библейском понимании — он был Мессией. Для своих учеников он был Богом, временно спустившемся на Землю. Видно, дела здесь, у нас, внизу — не очень, и без его личного участия — никак. Юрий Богданович в глазах своих подопечных был простым бессмертным Атлантом, который держит небо в натруженных руках. И если ради них он покинул свой высокий пост, то переживать теперь нужно не только за Землю, но и за небо. Все, кто читал «Ветхий завет», вопреки членству в ВЛКСМ, были уверены, что Автор этой книги был знаком с Туманяном лично. Цитата из «Бытие»: «В то время на Земле были исполины. Это сильные, издревле славные люди», — про него. 

Юрия Богдановича никто и никогда не видел хмурым, злым, уставшим и не то чтобы в помятой одежде, его не могли представить с ослабленным фирменным узлом галстука, коих было неимоверно много в его знаменитой коллекции. 

Учитель никогда не кричал, даже голос не повышал. Просто смотрел, с непониманием — этого было более чем достаточно. 

Слухи и сплетни к нему не прилипали — он был выше этого. О нём слагали легенды, ему посвящали баллады, былины и эпосы. Ребята по секрету рассказывали друг другу, что Сикстинскую капеллу расписал Туманян, а завистники эту работу приписали Микеланджело. Да и Мона Лиза, позируя, смотрела на Юрия Богдановича. Она не хмурится и улыбается одновременно, она боится и боготворит мастера. Вот вам — разгадка Джоконды. Ходили слухи, что поспорили они как-то о живописи с Ван Гогом... Этому Ване ещё повезло — лишился только уха, а ведь Туманян обещал ему руки оторвать и сделать из него Венеру Милосскую. 
Будучи членом Союза Архитекторов СССР и лауреатом Государственной премии, мэтр архитектуры, столкнувшись с работами Павла Филонова, сам начинает писать картины, и очень скоро добивается невероятных высот в живописи. Желая продолжить дело своего кумира, создаёт студию аналитической живописи. Здесь он, оставаясь Творцом, становится ещё и Учителем — он несёт свет людям.
Время от времени Юрий Богданович приглашал учеников на личную консультацию в свою мастерскую. Здесь, наблюдая за ним во время работы, ребята понимали — долог и кропотлив путь к успеху. «Он мог быть мелочным в мелочах и толковым в делах, от которых не много толка». Аккуратно, точно выверенными движениями ювелира мастер мог работать одновременно на нескольких холстах. Заканчивая сеанс живописи, он собирал тюбики с краской, завинчивал колпачки и раскладывал, строго соблюдая последовательность радужного спектра. Ещё одна мелочь выделяла его из сотен других, «творчески беспорядочных» художников — закончив работу, он отмывал кисти и палитру до состояния, близкого к абсолютной химической чистоте. Вероятно, это наследие архитектурного прошлого и настоящего. В архитектуре спешка — это не лишний мазок, а рухнувший дом с вероятными человеческими жертвами. Но эта чрезмерная дотошность не мешала творчеству, скорее наоборот. Жизненный принцип Туманяна: «Идеальной должна быть и вымытая кисть, и написанная картина, и построенный город», помогал любое начатое дело доводить до состояния, близкого к эталону. 

Сегодня Марк, отягощённый душевными терзаниями по поводу необходимости уйти как из института, так и из студии, а также чехлом с картиной через плечо, подходил к знакомому подъезду. Условия предложенной ему через год выставки в Америке были довольно кабальными. Количество картин, необходимых для экспозиции, невозможно было совместить с учёбой. На пятом этаже десятиэтажки находится мастерская Туманяна. На двери подъезда местный любитель классического чёрного юмора написал: «Оставь надежду, всяк сюда входящий». Этот и без того мрачный юморок сегодня казался ультра чёрным. Марк никогда не поднимался к Туманяну на лифте, ему это даже в голову не приходило. На Синай, Олимп и Фудзияму не бывает лифта. Только пешком, шаг за шагом перепроверяя необходимость встречи.

 

***

Марк позвонил в знакомую дверь. Юрий Богданович открыл и, ничего не спрашивая, пропустил внутрь. Мастерская была абсолютно белая как чистый лист ватмана. Потолок, стены, мебель и даже пол были белее снега. Марка передёрнуло от холода. Цвет мастерской говорил как о чистоте помыслов мастера, так и о том, что истинный мэтр не довольствуется достигнутым, а каждое утро начинает с чистого листа. Как подснежники на весенней поляне, на абсолютно белых стенах проклёвывались картины как самого Туманяна, так и других авторов. Яркими бриллиантами в этой золотой оправе выделялись любимцы хозяина мастерской — Бажбеук-Меликян и Ле Корбюзье. Всё внутреннее пространство студии было заполнено музыкой. Звучала классика — не громко, на грани фонового эффекта, но ни одна нота не уходила в небытие. Ни Марк, ни другие никогда не слышали здесь ничего кроме классической музыки. В углу на небольшом столике был проигрыватель и знаменитая коллекция пластинок. Юрий Богданович не признавал магнитных записей, ему нужен был живой звук виниловых дисков. Откуда исходил звук? Сколько раз Марк пытался найти хотя бы направление. Тщетно. Звук был везде.

Марк осторожно положил свою зачехлённую работу на пол, в уголок, и тихо присел на маленькое, старомодное кресло. Оно как и всё вокруг было безукоризненно белым. Гость как и каждый раз до этого сел на самый краешек, чтобы, не дай бог, не испачкать белоснежную мебель.

Нужно было что-то говорить. Говорить не хотелось. Самое страшное — он знал, что об этом знает Туманян.

Напротив Марка стоял мольберт с незнакомой работой учителя. Три прекрасных женских тела парили в пространстве, но не в безвоздушном — воздух был и воздух бил. Бил больно — ветром, ураганом в лицо. Воздушная воронка, ломая как хворост молодых крепко сбитых женщин, затягивала их в ужасное далёко. Марк не только знал, он чувствовал, как им больно и страшно. Мурашки по спине — Мастер!

— Я давно хотел вас спросить, — разговор нужно было начинать, всё равно, с чего, главное — издалека, — во многих ваших работах на первом плане женщины, и, как правило, раздетые. Почему?

—Всё очень просто. Человек — это вершина творчества Создателя. Сперва он сотворил мужчину, так как мы — эскиз. Потом, глядя на него, писал основное полотно — женщину. Женщина — это истина мироздания. Она как Творец, тоже создатель, она дарит жизнь. Женщина — правда мирозданья, а правду нельзя наряжать, её бесполезно прятать за маской одежды и косметики. Правда должна быть голой. Только голая правда ведёт за собой мужчину и целые народы. 

— Красиво, — оценил Марк, то ли сказанное, то ли незаконченную картину. У вас так тонко прописана каждая часть тела, — парень хмуро улыбнулся, — Так пишет человек, который знает женщин не понаслышке.

— Молодой человек, женщины любят ушами, мужчины глазами. Я мужчина восточный. У нас любят руками. У нас даже едят руками, дабы вкусить весь спектр наслаждений от блюда. Я любил женщин и женщины отвечали мне взаимностью — без лишних обязательств. Каждый раз это была настоящая любовь, пусть даже на один короткий день, который для нас был пусть маленькой, но жизнью. Я, благодаря им, прожил множество жизней. Но... Я никого не обманывал и они это знали. Я благодарен им всем, до единой. А картины? Всё дело в мышечной памяти, — улыбнулся мастер, — я не рисую, каждую из них я леплю, только не из глины, а красками.

—На излом фигур смотреть больно. И страшно.

— Ну, здесь совсем просто. Это искусство, плавно переходящее в ремесло. Найти свою деформацию — большая удача для художника, — снова улыбнулся Туманян, — если повезло отыскать её в начале карьеры, можно эксплуатировать всю жизнь. Для этого нужна одна мелочь — быть большим художником. Многие так и уходят из искусства и жизни, не найдя её. У меня, как вы наверняка знаете, получилось всё совсем наоборот. Сначала я нашел деформацию, правда ещё будучи архитектором. Только намного позже, став художником, я понял, чем я владею. Мой архитектурный почерк был хорошо узнаваем, — Марк смотрел на Туманяна — бесподобный кофе, рассказ, который был вкуснее кофе. То и другое одновременно как крепкий коктейль производили на него почти наркотическое воздействие, — В вашем возрасте, молодой человек, я был довольно успешным архитектором в Казахстане. Точно не помню, какая необходимость свела меня с главным художником «Казахфильма» Зальцманом. Опытный мастер, посмотрев мои проекты, спросил: «А вы рисовать не пробовали? У вас своеобразный стиль, если его развивать, вас как художника ждёт большой успех. Ваш стиль напоминает мне творчество Филонова. Вы когда нибудь слышали эту фамилию?» Я честно ответил: «Нет», — был я тогда очень далёк от живописи. В строительство, в архитектуру уходил с головой, а живопись — в пределах курса архитектурного факультета. «Зря, — настаивал Зальцман, — в ваших проектах хорошо узнаваемая манера письма. Именно письма, а не черчения. Это, уж поверьте мне, не купишь и не выучишь. Не использовать этот дар свыше — преступление не только по отношению к себе, но и ко всем окружающим вас людям. Он сотворил свой мир и свой язык понимания, созданного им. И опять же «но». Для того, чтобы понять этот мир нужно было либо выучить «язык» Филонова, либо владеть им от рожденья. Вы им владеете, я это вижу. Филонов сотворил свой сказочный мир для людей будущего и пропуск в него — Знание. Один человек так говорил о творчестве: «Если ты пишешь стихи для любимой, они нравятся всем. Если ты пишешь стихи для всех, они не нравятся даже любимой». Филонов не ждал одобрения со стороны. Он просто писал, он не мог не писать. Он мог недосыпать, жить впроголодь и в нужде, но он не мог не творить. Это было выше его сил. Вам, как архитектору, будет близка аналитическая живопись, тем более архитектору с «пропуском» в мир Филонова. Хороший архитектор не пишет широкими мазками. Проект города невозможен без отдельно взятого дома, без жилой комнаты в нём. Город должен быть прекрасен и с высоты птичьего полёта и в отдельно взятом парке, кинотеатре, детском саду, в санузле, в конце концов. Жизнь в этом городе невозможна без инфраструктуры, без коммуникаций, без энергообеспечения, без зелёных насаждений. Только Архитектор с большой буквы может не спроектировать, а сотворить город, в котором можно жить. А гениальный Архитектор может сотворить город в котором не просто можно, а хочется жить. Такой мир сотворил Филонов. Он бесподобен в целом и не менее велик в своих отдельно взятых, самых малых частях. Без таких мелочей нет целого — это огромная мозаика. Для создания каждого цвета и оттенка мозаичной смальты необходима своя технология и непомерный труд. И только совокупность труда и цветных камешков создаёт целостность мозаичного полотна. Ни один камешек убрать нельзя, их невозможно поменять местами. Только все вместе они передают общую картину, объясняют зрителю мировоззрение художника. Мозаичное (заметьте, не калейдоскопическое) творчество Филонова позволяет от общей картины мироздания дойти до атомарной сути строения цветного стёклышка. И наоборот: от песчинки на пляже прийти к общей концепции Вселенной. Начинать вы можете с самого мельчайшего штриха, с любого мазка, с любой картины мастера. 

Марк впервые видел такого Туманяна. Тот не рассказывал — проповедовал. Так, наверно, выглядел Спаситель во время своей Нагорной проповеди. Глаза учителя светились, говорил он о самом сокровенном. Ему было не важно, поймёт его Марк или нет. Что то останется, и если останется пусть даже ничтожно малая доля из сказанного — уже не «бисер свиньям». Значит зёрна разумного, доброго, вечного легли в благодатную почву. С таким упоением о себе рассказывают священнику на смертной исповеди, но Марк не священник, и учитель пока что не собирается в мир иной. Туманян хотел направить Марка на путь истинный или наоборот, отговорить его от этого? Он так и не понял, что хочет учитель, но точно знал — для Туманяна это важно.

. 

***

Туманян минуты две молчал, думая о своём, а после, улыбаясь, обратился к гостю: 

— Ладно, всё это лирика. Доставайте ваше творение — судить будем вместе.

Марк освободил картину от пут чехла и поставил на свободный мольберт возле открытого окна. Ей нужно было отдышаться после пусть и недолгого, но, всё-таки, заточения. С мольберта как с эшафота она отважно смотрела в глаза Туманяна и ждала суровый, но справедливый вердикт. Учитель как древнеримский император на трибуне Колизея думал, большой палец руки поднять вверх или опустить вниз. «Казнить нельзя помиловать» — где запятую ставить? Сейчас картину оценивал не художник: восточный тип лица, острые азиатские скулы, беспощадный взгляд иссиня-чёрных глаз — картину судил безжалостный скиф. 

«Мильоны — вас. Нас — тьмы, 

и тьмы, и тьмы. 

Попробуйте, сразитесь с нами!

Да, скифы — мы! Да, азиаты — мы!

С раскосыми и жадными очами!»

«Всё, конец картине, он её взглядом сожжёт», — Марк ждал вердикта.

—Да-а-а... Месяцы работы под откос, как поезд. Молодой человек, вы же не партизан? Ну скажите мне на милость, какое отношение этот фрагмент, — указка направлена в угол полотна, — имеет к абстрактной аналитической живописи, — Марк понял, великий Цезарь большой палец руки поднял вверх. Подобное высказывание из уст Туманяна звучало как похвала. Это не высшая степень одобрения, далеко не высшая, но всё-таки одобрение.

—Мне стало немного тесно в рамках чистого абстракционизма. Я попытался при помощи тени от женской руки и размытого фона, немного поэкспериментировать со стилями, — Марк старался говорить спокойно как на лекции, но сердце стучало намного чаще, чем обычно. Только что взвод солдат стоял напротив него, были подняты винтовки, передёрнуты затворы, но в последнюю секунду вестовой успел доставить помилование. Солдатам отдана команда «Отставить» и они, недовольные, бурча под нос, расходятся по казармам. Вот так у Туманяна всегда — из огня да в полымя. 

Одну из его первых картин в рамках студии мастер рассматривал настолько внимательно, что Марку хотелось провалиться, исчезнуть, испариться. И только пару минут спустя маэстро, уже совсем другим голосом, почти по приятельски, спросил: «А скажите, мой юный друг, вот этот фрагмент в правом верхнем углу, правда, хорош? Он почти гениально отражает аналитику в чистом виде», — Марк в тот момент был уверен, что учитель хвалит не часть его картины, а, как минимум, творчество самого Филонова. После этого Туманян пообещал вырезать этот фрагмент, обрамить и повесить у себя в мастерской на самом видном месте. Окружающие знали, что вырезать и обрамлять он, конечно, ничего не будет. Но они также знали — это была высшая степень похвалы. И как тогда почти дружеским тоном он спросил Марка:

— Откройте мне секрет как художник художнику, как вам пришло в голову совместить аналитический стиль с экспрессионистическим? Марк набрал в лёгкие побольше воздуха. Он расскажет, он всё расскажет. Нет, конечно, не о случайной шалости своей девушки, которая «бросила тень» от своей руки на незаконченную картину, и которую было решено зафиксировать для истории, а о бессонных ночах и о кропотливой работе своих золотых рук и беспокойного сознания. Мол, ничего удивительного, если долго к этому идти, если, не переставая, стучать в закрытую дверь, тебя там наверху обязательно услышат.

Как надутый шарик лопает иголка, так же не начатую пока речь Марка сдул дверной звонок. Почтовый курьер принёс бандероль, аккуратно запечатанную в крафтовую бумагу.

—А вот это как раз кстати — библиографическая редкость, книга выпущена ограниченным тиражом, — хозяин, по-детски улыбаясь, разворачивал упаковку, освобождая огромную книгу в яркой обложке. С такой улыбкой дошкольники, которые пока ещё верят в Деда Мороза, получают новогодние подарки, — Это не книга — это сказка. Роскошное издание биографии Павла Филонова с репродукциями его произведений. А на обложке, обратите внимание, самый неизвестный из трёх вариантов его знаменитой картины «Мужчина и женщина». Это полотно стоит особняком, оно настолько не похоже на всё остальное его творчество. Но даже невооруженным глазом видно — это Филонов, его фамильные черты никуда не спрячешь. Это другой Филонов, другая грань его таланта. Эту грань по достоинству сможет оценить только опытный ювелир, досконально изучивший и оценивший гениально изготовленные бриллианты творческого наследия Филонова. Так же на это способен человек, которому всё это дано без всяких терний к звездам, без «Голгофы» и других неприятностей. Как в детском мультике: «Просто так». Как говорил мне когда-то Зальцман — только тот, кому с рождения выдан «пропуск» в волшебный мир Филонова. 

Марк, не отрываясь, смотрел на обложку. Он знал, он понял, он увидел. Это было до такой степени родное и знакомое:

— Я не знаю, я не уверен, но... Я впервые вижу эту картину, но манера письма совпадает с той, что получилось у меня на этом полотне, — Марк говорил с большим трудом, от волнения дыхание сбилось.

— Да, да, молодой человек, именно это я и хотел сказать. У вас есть этот «пропуск». Как вы им воспользуетесь — вопрос. Извините, но наличие «пропуска» ещё ни о чем не говорит. «Пропуск» можно потерять, имея пропуск, можно проникнуть на территорию и украсть что-нибудь. А можно ежедневно ходить на работу и трудиться. Трудиться, не покладая рук. В вашем случае не за зарплату и не за почётную грамоту. Для чего? Для чего встаёт солнце, для чего растут цветы, для чего поют птицы? В тот момент, когда вы поймете, для чего вам всё это нужно, можете смело положить кисти и краски на полку. У вас имеется «пропуск», а как вы его наличие реализуете? Всё в ваших руках. 

Марк растерянно смотрел на Туманяна, на обложку книги, на свою картину, снова на Туманяна. Он вспомнил цель прихода. Только что, получив «пропуск» из рук мастера, не успев войти, он должен покинуть этот сказочный мир. 

— Юрий Богданович, я с вами хотел поговорить. Я...

— Марк, не утруждайте себя. Я знаю, как вам сейчас тяжело. Я не догадываюсь, я точно знаю, зачем вы пришли. О чём, точнее о ком вы хотите со мной поговорить. Да, этот американец, предлагающий выставку в Нью-Йорке, сперва приходил ко мне, — Марк не был удивлён. Удивлён — это не то слово. Хорошо, что он сидел, мог не устоять, — Он не стал со мной юлить. Со мной он играл честно — открытыми картами. Я не знаю, что наш общий знакомый рассказывал вам. Но... Я отказался. У меня есть стойкие моральные, идейные, политические убеждения. Но и это — не главное, это — скорее самооправдание. Больше всего я боялся, что то, что ему нужно, мне уже не под силу. Мне давно не по колено море, я теперь с трудом дотягиваюсь до звёзд, а окончательно убедиться, что всё это мне не по плечу... Если честно, мне просто страшно. Вы извините, но это я вас ему порекомендовал. Он бы всё равно вышел на вас, я лишь ускорил процесс. Вижу по вашему выражению лица — он пока что не всё вам рассказал. Поверьте, было бы это абсолютным злом, я бы костьми лёг. Но... И ещё — главное, что материальное, для него — не главное, извините за тавтологию. Он полон энергии, у него есть напор, но... Вы с ним либо пропадёте, либо взлетите. Я знаю, вы пришли, чтобы я вас отговорил. Отговаривать вас я не буду. Как сказал в своё время Ницше устами Заратустры: «Хочешь помочь стоящему на краю пропасти, подтолкни его». Молодой человек, я вас отпускаю. Вы либо научитесь летать, либо разобьётесь. Я, конечно, мог бы попробовать вас отговорить, но вы ни мне, ни себе этого потом никогда не простите.

Только сейчас Марк понял, что направляясь сюда ругаться, доказывать, спорить, он ждал, чтобы его остановили. Ему хватило бы самого нелепого довода. Если бы Туманян сказал, что сегодня нельзя — мол, повышенная солнечная активность, он бы, посыпав голову пеплом, забыл бы американского галериста как страшный сон. Марк ждал, что его будут ругать, стыдить, позорить, возможно даже бить. Ждал он чего угодно, только не этого и потому находился в лёгком коматозном состоянии. Откуда-то издалека доносился голос Туманяна: 

— И если вам будет легче, — учитель забивал последний гвоздь в крышку гроба своего ученика, — какой бы выбор вы не сделали, имейте в виду — в вашем возрасте, возможно, я поступил бы точно так же. 

Марк в полуобморочном состоянии выходил из квартиры.

— Желаю вам удачи, — провожал маэстро, — Да и... Пока вы не сделали окончательный выбор, пусть этот разговор останется между нами. Добрый совет: до последней минуты не подавайте заявление об уходе в деканат. Марк, я вас бросаю в такую пучину, но, мне кажется, у вас хватит сил выплыть, став сильнее. Возможно, я переоценил ваши силы и... Если можете, простите. 

Марк спускался вниз по лестнице. Спускаться было легко — тяжесть на душе тянула вниз. Ах Туманян, ах учитель, он даже вину его взял на себя. Ну что ж... Ладно... Потом... Всё потом... А пока... Первые секунды свободного падения — полёт нормальный. «Поехали!»