Как фанера над Парижем

(С.Беляков, «Парижские мальчики в сталинской Москве», АСТ, РЕШ, 2021)

Это, конечно, удивительно, но книжка «Парижские мальчики в сталинской Москве» — одна из немногих, которая не вызывает сильного отвращения, как то чтиво, которое мне приходилось читать в последнее время.

Я удивлен, в самом деле, тем более что сначала брался за чтение с некоторой, вполне понятной, настороженностью — беда в том, что я не люблю Марину Цветаеву. Представляю, как обрушатся на меня ее поклонницы — а в поклонницах, таких самых фанатичных, яростных поклонницах, в основном экзальтированных дамах зрелых лет у нее нет недостатка. Но тем не менее я не люблю Цветаеву.

Еще больше я не люблю ее сына. Причем тут нелюбовь совершенно ирреальная, я про него ничего не читал, ничего не знал, и видел только фотографии. На детских — капризный хомяк с вислыми щеками и брюзгливым старческим ротиком, дряблым животом в складках (я честно изумился, увидев у десятилетнего пацана такие наплывы сала). На более поздних — щеки почти исчезли, рот стал еще более брюзглив, высокомерный взгляд перекормленного женским обожанием барчука.

Но, повторяю, нелюбовь моя к сыну Цветаевой была немотивированной, просто не нравится мне именно такой типаж, и не более.

И самое удивительно — после прочтения сего весьма впечатляющего труда мое отношение только окрепло.

Я понимаю, что обожание сына в какой-то мере компенсировало убийство младшей дочери. Ладно, скажем мягче — М. И. тихо позволила ребенку умереть от голода, бесконечно спрашивая работниц интерната — ну она же ненормальная? Посмотрите, она же в кале лежит? А Алечка, старшая дочь, которую Цветаева тоже выкинула в интернат, отказавшись при этом от обеих (при живой матери в интернат бы не взяли), с наслаждением описывала, как сестра спит в собственных испражнениях, играя в предложенную матерью игру. Кстати, в книге об этом материнском преступлении не сказано ни слова вообще. Ну да ладно. Времена были страшные, с головой Цветаева дружила не очень, может, действительно думала, что с чужими людьми на нищенском содержании молодого государства будет лучше? Правда, почему она давала принесенный сахар Але, и не замечала протянутой ручки младшей дочери? По воспоминаниям так и было.

Ну, опять же, ладно. Речь идет не о девочках, а о мальчике. О мальчике, который сразу вызвал у меня отторжение, сильнейшее из возможных. Которое слегка изменилось только в последней главе книги — просто вызвав некоторое понимание.

Парижские, понимаете ли, мальчики. В жутком месте — сталинской Москве. Представляю, как либералы потирали руки и впивались, прямо впивались в строки, надеясь прочитать про московский ГУЛАГ, про вохровцев, отгрызающих ноги заключенным прямо с сапогами, улицы в колючей проволоке, овчарок, загоняющих народ прямиком в светлое будущее... Ну, обычный набор для вашингтонского нашего обкома.

В общем, готовился я к подобной раскидистой клюкве — но на деле оказалось вполне себе чтиво, вполне достойное путеводителя. Причем такого, слегка перегруженного деталями (названия опер, спектаклей, театров, актеров, актрис, футболистов, начальников главков, меню санаториев, писательские и актерские сплетни — кто с кем переспал и кто сколько зарабатывал), но весьма увлекательного.

Потому что автор сам совершенно искренне увлекся давно ушедшим советским бытом, иными людьми, иными идеями. С идеями он знаком понаслышке, выросший в обществе потребления (уж не знаю, с гордостью он это говорит или с печалью) — но вот возможности, которые давала ушедшая страна, автора, мягко говоря, шокировали.

Для подрастающего — и вполне себе подросшего — поколения Советский Союз это такая территория серости, нищеты, скуки и страха. ГУЛАг, раскинувшийся на одну шестую часть суши. Но вдруг оказалось, что народ в те времена был гораздо умнее, интереснее, более развит. Я не шучу.

В самом деле — если в той же Америке, от которой меня давно уже тошнит, старательно выводился «человек потребляющий», кадавр, по Стругацким, то в Советском Союзе ковался человек совершенный. Стремящийся в небо и готовый жизнь отдать за други своя. Завтракающий черным хлебом с маргарином — в лучшем случае — но при этом выбивающий сто из ста и разбирающийся в европейской литературе.

Чем это все закончилось, мы знаем — на смену мечтателю пришел тупой обжора, на смену идеалисту — циник, на смену герою — женоподобный дряблый трус с одной разработанной извилиной на мягком месте.

И автор, мне кажется, понимает ущербность современного западного мира — описание советского быта окрашено ностальгическими тонами. Хотя, будем справедливы, и на недостатки нового строя автор старается указать по мере своих сил.

Но потом опять откатывается к меню, зарплатам, идеологии, здоровью, мороженому, паркам, девушке с веслом — первой, которая была совсем голой — и никак не может освободиться от открывшейся ему в документах картины.

Да, Марина Ивановна, за которую советскую власть не клеймил только ленивый, зарабатывала куда как меньше известного советского писателя. Но для того, чтобы зарабатывать больше, нужно было соблюдать повестку — чем сейчас и занимаются про-западные либералы, жиреющие на грантах, политика не поменялась. Эти ненавидят свою страну, те ее хвалили, но получали те гораздо, гораздо больше. Настолько больше, что никакому болтливому бурдюку с салом такие гонорары и не снились.

Цветаева же получала по сравнения с другими писателями не так уж и много — от семисот рублей и выше. Сыночек бедной нищей поэтессы таскался по ресторанам, театрам, операм и кино. Но да, обидно — теоретически, мог и за границу кататься, откуда и приехал, кстати.

Если брать жизнь мамы Мура — то жилось ей в основном неплохо. Страшных и тяжелых периодов было два — революция и ВОВ, которые она перенесла почти безболезненно, если не считать убийства средней дочери. Сначала — прекрасная царская Россия, потом — сытая эмиграция, потом — возвращение и посадка мужа-шпиона (белый офицер, агент НКВД, личность сомнительных моральных качеств — о чем Эфрон вообще думал, когда возвращался?). Про Алю я молчу, хотя человеком она была гораздо более интересной, чем Мур.

В общем, биография любопытная, но вполне стандартная для того, кому не повезло родиться на смене эпох — было много судеб и более трагичных, и более невероятных, взять того же Льва Термена.

Вопрос, который возник при чтении аннотации к книге — зачем вообще писать про сына Цветаевой? — остался открытым. В самом деле — зачем? Ну, сын. Было еще две дочери. Да, вырос в Париже — эка невидаль, в Париже многие даже умирали. Да, погиб в бою — но, опять же, такая судьба постигла больше двадцати миллионов не самых плохих наших сограждан.

Чем он прекрасен, чем можно гордится, читая про сыночка гения? Он основал монастырь? Раздал состояние нищим? Усыновил старую еврейку?* Создал новое учение? Соблазнил за девятнадцать лет четыре тысячи подружек?

Нет, нет, нет. Да нет же.

Юноша вырос более чем ординарный. Точнее так: более чем неординарный, но со знаком минус.

Экзальтированная мамаша с сестрой сделали из него избалованного, капризного, высокомерного, брюзгливого, с раздутой самооценкой молодого старичка, трусоватого, непостоянного в решениях, с завышенными требованиями к окружающим.

Он богема, понимаете ли, француз, европеец до мозга костей, иностранец, которого лапотная Россия — точнее, страна парусиновых тапочек — никак не могла принять за своего.

Эстет, денди с задатками великого ума... ну да, ну да.

В общем, причина появления книги, посвященной Георгию Сергеевичу Эфрону, Муру, сыну поэта Марины Цветаевой достаточно проста и прозаична — Мур был графоманом в самом плохом и прямом смысле. Он не мог не писать, и писал каждый день дневник, изливая на страницы целые водопады высокомерного яда. Не надо забывать, что при этом он был простым подростком со всеми особенностями возраста — но, по счастью, как только он решил перевести свой дневник на уровень художественной прозы или поэзии, то понял собственную бездарность и прекратил это занятие.

Поэтому отрезок жизни от поступления в Литературный институт — вот не знал, что Мур тоже там побывал — до гибели в бою практически не изучен.

Сын Цветаевой перестал графоманить и выбрал профессию переводчика и, вполне возможно, достиг бы в ней определенного успеха, как минимум материального благополучия — а уж как он любил комфорт, и поесть и одеться! — но не успел, как и миллионы его ровесников.

Печально, но определенное уважение Мур начинает вызывать именно тогда, когда не пишет про себя ничего. Когда изнеженный барчук, практически золотая молодежь, которому покровительствовал то Асеев, то Ахматова, то всесильный Толстой, то Кочетков (автор воистину народной «Баллады о прокуренном вагоне») — преодолел все ужасы учебки (замерзшие бревна, тупые скоты, матерщина, уголовники, бандиты, «куда я попал!») — и стал нормальным солдатом. Которого даже зверь-ротный похвалил. Правда, посмертно.

Возвращаясь к дневнику, то есть к тексту на основе дневника, то есть к книжке — я с содроганием ждал голубого ветра. И дождался. Если про заморенную голодом дочку автор предпочел умолчать, щадя экзальтированных поклонниц, то про голубизну упомянул как-то криво, косо, вскользь, но упомянул.

Упомянул, например, настоящего пидараса Яр-Кравченко — а тот был им в обоих смыслах, и плохом, и хорошем. Сначала он обслуживал голубую богему вроде Клюева и Кузмина («мой олененок, мой лосенок» — захлебывался Клюев), потом стал придворным портретистом. Весь СССР был наводнен открытками и картинами Яр-Кравченко (приставку Яр, кстати, ему придумал Клюев, который тогда рассорился с Есениным и искал себе нового молодого любовника).

Но про грешки молодости самой Марины Ивановны в виде Сонечки Парнок автор умолчал. А может и не знал, впрочем.

Так вот. Восле долгого ожидания я, наконец, встретил в тексте: советские люди не только строили заводы и учились, но еще и радовали себя любовью, в том числе и однополой.

Потом идут долгие рассуждения об педерасте Козине, который в открытую жил с мальчиками, про картину Яр-Кравченко с поцелуем Сталина — прямо вот взасос и объятьями. Кого целует? Мужика, летчика.

То есть гомо-любовь была, но редко и выборочно.

Традиционно стоит пройтись как по авторским строкам, так и по строкам дневника, без которого бы не было книги — по сути это одна большая ремарка на полях.

Например, вот фраза, замечательная во всем (замыкающая главу о голубом ветерке):

«Разница в возрасте отчасти предохранила друзей от чрезмерного (физического) сближения.»

Это, простите, как? Допустим, предохранила — хотя когда и кого останавливала разница в возрасте? Но почему она предохранила отчасти? Отчасти предохранить от физического сближения... от физического... отчасти...

«Знаменитые, популярные артисты много зарабатывали и до революции, но они не были частью элиты. Их знали, ценили, любили, но кто бы мог представить, что комики, трагики, шуты, фигляры займут место аристократов?»

Замечательный, замечательный пассаж. Но когда он написан-то? Про фигляров? Сто лет назад? Нет, практически сегодня, когда властителями дум стали не просто шуты и фигляры, не только комсомольские подстилки с заячьими зубами, не кореец с деревянным голосом и одним словом в запасе, а гораздо хуже — бьюти-блогеры и дани милохины.

По сравнению с ними актеры тридцатых-сороковых — вершины интеллекта, интеллигентности, ума и таланта.

«Эти люди как будто перенеслись на машине времени то ли в царскую Россию, то ли в наше общество потребления»

Такая тоска то ли по царскому, то ли по советскому прошлому то и дело проскальзывает в тексте. Даже в обойме начинают понимать, что сегодняшнее тупое обжиралово не приведет ни к чему хорошему. 

«Мур не выслуживается перед советской властью — он сам пытается заставить себя полюбить Cтрану Советов, принять всё советское.»

Да ну, автор, вы что.

Мур именно что выслуживается перед властью — он, видите ли, любит сладко кушать и ничего не делать, а это возможно только при определенных... телодвижениях. Вот этим телодвижениям он успешно и обучается.

«Мне хочется сравнить эти руки с руками Афродиты. Крупные, белоснежные, с великолепным сводом и тонкими аристократическими суставами. Эти руки не могли ничего крепко взять, они могли только прикоснуться» — а это просто дневник какой-то восторженной дурехи из детского дома, куда Мур попал после самоубийства матери. Иллюстрация.

Вспоминается графоманская книжечка поклонницы Рубцова — она увидела босого человека с великолепными, нежными, розовыми ступнями с правильными пальцами... Поклонницы ни в чем не знают удержу.

А вот, собственно, дневник сына великого — что поделать — поэта.

«Они народили детей и теперь, когда все в сборе, идиоты, им нужна площадь, и они, не задумываясь, нас выгоняют. От всего этого многому учишься. Учишься ненавидеть буржуев, эгоистов-буржуев, грязнуль с их дурацкой многочисленной и кретинской малышней, их идиотизм, их безразличие, их страхи и подлости и главное — их уродство».

Какая прелесть. Надо уточнить, что буржуи — это спецы, которые сдали М. И. комнату на год, потом вернулись. Имели право, вообще-то, но оцените лексикончик — грязнули, дурацкая, кретинская, идиотизм, подлость, уродство.

Явно очень хороший человек писал. А еще и скромный, кстати.

«Но в этой замечательной обстановке из интересных людей, возвышающих красоту местности, — только один я».

Ути-пути-лапочка, возвышающий красоту местности. Оцените. Нет, вы оцените. Оцените, я таки требую — интересный человек, возвышающий красоту местности.

«Нет, для деревни я не сделан. Чертовски хочется в Москву. Всё дело в людях, а люди здесь — идиоты» — ну да, понятно. А еще почему-то кастраты.

«Вчера был поэт Крученых. Мне он не понравился — противный тип» — вот тут я с Муром, пожалуй, соглашусь. На редкость гадкая особь. Вот так почитаешь дневники и начнешь выражаться как сын Цветаевой.

А потом начинается война, и первое время Мур занимается только тем, что пытается обезопасить себя. Напомню, что Николай Старшинов, да и многие другие приписывали себе лишний год, чтобы попасть на фронт. Мур же сделал все, чтобы сохранить нажитый среди идиотов и кастратов жирок, и постепенно стал превращаться в натурального сторонника нацизма.

«Не зря же в его записях слово "наши" всё чаще заменяется словами "русские", "красные", "RedArmy"».

Воевать и погибнуть в рядах этой самой RedArmy он не собирался: «...просто я хочу избежать физического уничтожения»

Теоретически его вполне можно понять — он вырос в Париже, говорю это без какой-либо оценки. Он был больше парижанином, чем москвичом, он честно старался понять другую страну, у него это не очень получилось... Теоретически можно оправдать абсолютно любое предательство, железобетонными доводами, неоспоримыми — но предательством оно от этого быть не перестанет.

Вот еще выдержки из дневника.

Шел дождь, «грязь по колено», под окнами проходили новобранцы: «Как я это всё ненавижу!»

«...народ глупый, грязный, малокультурный (абсолютно бескультурный, по правде говоря). Противная страна».

Ну, собственно говоря, на самом больше всего он ненавидел собственное бессилие. Дряблость мускулатуры он возвел в ранг доблести — но в итоге справился.

Да еще как справился — вот письмо ротного — «Эфрон Георгий Сергеевич героически, мужественно сражался [со] злейшим врагом нашей Родины и отдал свой молодой жизни прошу передайте матери Эфрона, что мы гордимся с ней, так как она воспитала сына Героя».

Отзыв как раз из того народа — глупого, грязного, малокультурного — которого Мур так презирал.

В книге есть еще один персонаж, тоже парижский мальчик, Сеземан — но все-таки книга на две три посвящена именно сыну Цветаевой — потому что он сын и он оставил дневники. Больше причин исследовать его короткую жизнь нет.

Как ни странно, но в книге нет прямо вот грубых ляпов, которые мы так любим, вроде дрейфующего архипелага щетины. Я уже было выдохнул — но нате вам два.

«предохранявшие окна от вибрации при бомбежке» — полосы бумаги, наклеенные крест-накрест, оказывается, предохраняют от вибрации, а не от выдавливания взрывной волной. Кстати, принцип этой защиты для меня загадка — но раз делали, значит бумага защищала. От, простите, вибрации, которая есть самый разрушительный эффект многотонных бомб.

«Но это не спасет его ни от голода, от одиночества» — привет, редактор, салют, корректор. Вы какое ПТУ оканчивали? Кройки и шиться? Вам бы быть кассирами в тихой бане. Или агентами по заготовке шпал.

 

* Строчки из стиха Саши Черного — «Монастырь наш подарил нищему копейку, Крушеван усыновил старую еврейку»

#новые_критики #уткин #новая_критика #беляков #парижские_мальчики #аст #редакция_шубиной #цветаева #эфрон