Альтернатива

Интеллигентные господа ютились в гостеприимстве Витькиной комнаты. Смотрели «Европу» Триера. Восторженно покашливали, не опускаясь до духоты комментирования. Искусствоведчески подпирали пальчиками острые подбородки. Восхищались. 

Бывшая «детская» сменила обойный рисунок на постеры пышновласых гитарюг с тяжелыми судьбами на почве алкоголизма, на плакаты с «железным Арни», «неутомимым Джеки», «косорылым Слаем». Поверх картинок восстали книжные полки с представителями бит-поколения: один упырь жену из дробовика уложил — великий писатель, ещё один вечно воняющий перегаром ублюдок — великий писатель, ещё — валялся обоссанный в пепаратовых трипах — между написанием великих своих романов, ещё — ещё. И ещё. Полочки поменьше — с пластинками тех самых пышновласых гитарюг: один из дробовика себя уложил, ещё один в окно ушёл, ещё — валялся обоссанный под всем на свете, ещё — до сих пор вечно воняющий перегаром ублюдок. Великаны. Мастера! Только Анжела Джоли, нежно вырезанная из молодежной периодики, иконостасно выцветала в углу и напоминала: гостеприимная комната, какое-то время назад, была не терпящей гостей Дрочильней. Груды VHS, как положено, подпирали стены, пренебрегши полками. От великих до смешных, от немых до оглушительных, от классических до экспериментальных. Всё сопутствовало культурному обогащению юных интеллектуалов. Но из Витьки пошло горлом звукоизвлечение:
— А какого хрена сидим? У меня же сало копчёное есть!

Интеллигенция пала мгновенно! Хищная, подзаборная свора задребезжала мелочёвкой по карманам.

— На портвешок наскребём! — гаркнул Колясик, обрадовавшись окончанию тягучего безмолвия киносеанса.
— Малёхо есть, — взмахнул мятыми бумажками Олежек.
— Я в игре! — сыпанула «в общак» остатки стипендии Катрэн.
— Мир стал увлекателен, — заволновался Витька. — Мчит Колясик, естественно. Или по шее получит!

А Колясик и рад. Будь его воля, он вообще обосновался бы где-нибудь в скверике. Чтобы люди. Но его братия склонялась — Колясик гордился этим определением — к «восседанию в собственном пердеже и аналогичный пердёж лицезрея». Не любил он этих возвышенных кинополотен. Он любил «Звездные войны», «Сектор газа» и Катрэн. Но Катрэн любила Антониони и шмоточничать. На последнее у Колясика средств не было, и он предпочёл любить Катрэн втихушку. Дверь — хлоп! Гонец в пути.

— У русского кино, Олежа, проблем нет, — Витька «пластал» сладко пахнущее дымком сальце. — Это у тебя проблемы. С его восприятием.
— Ну, кто? Назови? — Олежек резал «бородинский» порционными пластиками. — «Одинокий голос человека» и приплыли? Давай только про Сокурова не начинай. Уже потому что...
— Есть другой нож? — Катрэн вызвалась «заебенить» салат.
— По шее получишь, Катюх! Вот же ножи.
— Не по шарам-с, граф.
— Разувайте шарёнки, миледи, — и к Олежеку. — А чего тебе Сокуров? Ожидали большего, как говорят потребители мейнстрёма.
— Ну, потому что вот это... — Олежек начал очень плохо пародировать мелодику Бродского. — Из снега торчит строгий угол картинной рамы... Мы стоим, я и друг мой стоим, охуели от той панорамы...
— В печать! — Катрэн захохотала.
— Размазано как... Не к столу будет сказано, — Олежек начал красиво укладывать бородинскую черняшку на хлебную корзинку. — Резче надо давать картины сейчас. Кинопоэзией занимался Тарковский.
— А Кубрик не занима...
— Обожди с Кубриком! Он ни хуя не представитель русского авторского кино. Ты, жинку, не перескакувай, как в том анекдоте.
— Резкое кино. — Витька, не менее красиво, облагораживал сервировочную доску сальцем. — Резкое, как понос? «Афганский излом»?
— «Афганский излом» великое кино!
— Или этот... Как его? Новое вышло. Екатерёха, как его?
— «Брат», — отрезала Катрэн.
— Ну, положим, «Брат» шедевром никогда не станет, — Олежек смел крошки на ладонь и мерзейше опрокинул их в рот. — Но высказывание сильное...

Дверь — хлоп! Вернулся гонец. И радостно зазвенел добычей.
— Всем хай, — из коридора поздоровалось изможденное тело.

Юрец. Колясик притащил откуда-то.

— Стоит на улице один, как дырочка в жо... — мгновенно отрапортовал довольный всем Колясик. — Как кошак бездомный. Пойдём, говорю, с элитой посидишь хоть.

Юрец. Во дворе — за глаза — его называли Хреновый Колдун. Потому что: «Превратился в дерьмо, а как обратно — не знает». Нелюдимый, неизменно спрятавший голову в капюшон, с крепкой шевелюрой, прибранной в тугой хвост. Черноволос. Черноодет. Колдун, словом. Переехал на район совсем недавно. Переехал с отцом. Последний, по разведданным околоподъездных старух, «бузовал» на заводе. А «этот»... Бабки терялись в догадках, расследование пёрло по тупиковой ветке. Остальным было плевать. На всё, что выходит за рамки собственной повседневности.

— Юрий. Раздевайтесь, проходите, усаживайтесь. Виктор, — и протянул руку. — Это Олег. Колясика, так понимаю, знаешь. А это какая-то баба...

Все облегченно рассмеялись. Новое знакомство это тебе не Триера смотреть. А для интровертных забитиков так вообще стресс.
— Граждане и гражданочка, немедленно за столы! Ибо ну его на хер! — Колясик уже раздобыл тапочки и шумел табуретками. 
— И то так.
— Шурши пакетами.
— Портвейн мне, мальчики, наполовину меньше чем себе соответственно.
— Бля... А «агдамчика» не было?
— Звездеть команды не было.

Уселись. Бастард-ветвь «Три топора» зажурчала в разнокалиберные кружки. Заёрзали: кухонный столик совсем не для банкетов.
— В зале надо было сесть.
— Смысл? После второй начнем страшно курить в фортку. А она тут. Я бы даже сказал — здеся.
— Ну? Вперёд?
— Огонь!

Дали. И немедленно к дегустации сала.
— Салко — высшее, — активно закусывал Колясик. — Откель?
— У бати какой-то знакомый лесничествует, — отмахнулся Витька. — Занимается.
— Отличное!
— Хорошее. Уж на что — я не ем особо, а прям с удовольствием.
— Ой, Катя... Всё ты ешь, ну тя на кэр.
— Юрий. Не стесняйтесь. Налегайте.
— Юра! — Колясику очень нравилось за столом. — Ты, давай, жри нормально! Не строй глазки. Не щёлкай в большой семье. Ну-ка, наливаем. Для стеснительных.

И налил. И дали. И Юрец закусил. И он сказал: «Газданов». И он сказал: «Ремизов». И он начал сыпать фамилиями. Это были не фамилии — пароли. Явки. Обозначение: свой. Нелюдимость померкла. На огонёк посиделок ворвался немецкий экспрессионизм, расположились «Первооткрыватели» с закадровым голосом Тьерри Фремо. Форточка — в сторону и сигаретный дым смешался с итальянским неореализмом. На смену «Похитителям велосипедов», пришел «Горький рис», а его мгновенно сменил Росселлини с его «Открытым городом». Тост и «Париж принадлежит нам». Тост и «На последнем дыхании». Тост и отвлеклись на Харриса и Берджесса. Пошумели об экранизациях. Разбили кружку и отправили Катрэн в комнату: отдыхать. А потом началась Оттепель и закончилась третья бутылка «Топоров».
— Господа! Я прошу прощения за столь дерзкий визит, — колдун говорил уже громко, не прятал глаз.
— Завязывай! Нормально всё!
— Я поначалу оробел и совсем забыл... У меня с собой есть исключительной крепости настоечка.
— О-о-о! Незамедлительная дегустация! Самопляс! Ты прям как мой Юрка Хой, ебать ту Люсю! — Колясику недоставало лишь гармони на коленочках.
— Так, — Витька из последних сил пытался контролировать бардак. — Колясик. Пожалуй, поехали пропускать, братан. Не готов ты уже для каждого поднятия тоста.
— Схуёв? Началось самое оно! Самый сок!
— Падок на банку наш брат интеллигент...

И Колясик не пропускал. Более того, он начал активно содействовать сокращению интервалов между тостами. Стол принялся отъезжать в сторону, табурет, казалось, стал одноног и пытался сбросить дегустатора со счетов. Пропал интерес к салу и, прямиком из «Апокалипсиса сегодня», налетели тошнотворные «вертушки». Но запахло не напалмом, а окурком, ненароком затушенным в остатки салата. Из реальности прибывало всё меньше информации. Только обрывки жаркого диалога иногда вырывали Колясика из контекста сильнейшего опьянения.

— Не привыкла ещё общественность к вольностям стиля, к индивидуальности, — ветряные мельницы рук помогали Юрцу строить пьяную мысль. — Не готова к альтернативе. Не готова принимать того, что есть боль. Боль как именно альтернатива. Как великая стройка, да? И, вот, ей в противовес присутствие тяжелых переживаний, болезненных воспоминаний, ситуаций, которые сложно выносить. Которые не перехлестнуть беседами о великой стройке.
— Пацаны... Вы про всякую херню разгова...
— Обожди, Колясик! Как, Юра, человек может себе сознательно причинить физическую боль? Что это за нововведение такое? Олежек, передай, вон... зажигалочку. Какая в этом альтернатива?
— Физическая боль перетягивает на себя внимание и притупляет боль душевную. В Европе существует целое течение самоповреждающего поведения. И есть классификации, вариации, панорама обстоятельств.
— Да-да. Селфхарм. Я читал в одном журнале...
— Пацаны. Это какая-то залу...
— Обожди, Колясик! Это туннельное восприятие действительности, а не альтернатива устоявшемуся, нормативному поведению.
— Стоп, паровозик! Это может носить разовый характер. В качестве импульса, да?
— Хуимпульса!
— Колясик, тормози... Импульса?
— Да. Абсолютно. Мол: «Попробовать разок что ли? Если я это с собой сделаю, что будет?» Любопытство? Максимализм? Возможно. Но ведь это запрещенный приём, ведь так? Это нельзя. Это недопустимо. Это аль-тер-на-тив-но норме! Стало быть, это что?
— Стало быть, это психическое отклонение. Всего-навсего-то.
— Отклонение! Отклонение от нормы! Альтернатива норме!
— У меня есть предпрад... придпрадложение, что я в говно, — Колясик покинул плавающий вокруг всего мироздания невыносимый табурет, ступив на палубу квартиры.
— Поваляйся, дружище, малёночко.
— Отказать! — Колясик свято верил в принцип второго дыхания.

Он ввалился в клаустрофобию уборной и пал на колени. Свет, подмигнув пару раз пьяному существу, погас. Колясик стал на ощупь искать спасительный овал унитаза. Руки на что-то легли. Всмотрелся в темноту.
— Что за...
Он упирался ладонями в иллюминатор. Из-за многослойного стекла на Колясика смотрел космос. Мерцал звёздами, хранил головокружительную таинственность собственной бесконечности. И смотрел. На Колясика. Темная материя не задавала вопросов, не осуждала, не проявляла никакой заинтересованности во внезапном космическом туристе. Но она наблюдала. Она давала понять, что знает о существовании Колясика. Знает, и будет знать всегда. Куда не прячься. Колясик восхитился величием открывшегося ему. Необъятного. И его вырвало в межпланетное пространство, предположительно Солнечной системы. Тут же сработал откат, вышвырнув «попаданца» обратно. В самый заурядный сортир, самой заурядной панельки. «Дали» свет. 

Шумно дыша, нашептывая обсценные словосочетания, Колясик привалился к стене. Прислушался. В квартире кто-то мычал. Или стонал. Или всё вместе. Схватившись за дверную ручку, звездоплаватель с трудом поднялся и вышел в реальность. Реальность встретила его в лучших традициях малобюджетного слэшера. Пол, стены, двери, стулья, стол, посуда на нём — всё было в крови.
— Варенье расхлестали? — Колясик не хотел принимать зримое.
— Николай! — Витька трагически взывал из гостиной.

Туда! 

Хозяин яростно рылся в шкафу. Вываливаемое им бельишко и шмотки безжалостно окроплялись тёмно-красными кляксами. Руки Витьки — от кисти до локтя — плотными засечками были гарнированы средней глубины порезами.
— Что тут... Что это? — Колясик не мог определиться с вопросом. Их было невыносимо много. 
— Это, Коля, селфхарм! Будь он, сука, неладен... Да где же бинты! Ты где был сто часов?
— Да я...
— Нахуй я вообще про сало сказал! — продолжал причитать исходящий кровью. — Сидели бы сейчас. Спокойненькие.
— Это этот что ли? — к Колясику начало возвращаться сознание, но только посредством ярости. — Юрец что ли вас науськал? Вы как повелись-то долбоящеры?! Где Катя?
— Да спит твоя Катя. Ещё при тебе спать ушла. Ты где был?
— Цела она?
— За целость не скажу, но не шрамирована — факт. Сука, да где же бинты.
— Это Юрец?
— А он был вообще, Юрец этот? — пошел орать Витька. — Я уже не совсем уверен, что к нам кто-то приходил. Диавол разве что. Диабло, блядь! Встречу — уничтожу!
— А Олежек.
— Где-то тут. В этом, блядь, альтернативном пространстве.

Обеспокоившись судьбой собутыльника, Витька сам начал искать его по квартире. В вымазанной кровью подсобке, на перепачканной ею же лоджии. Олежек был обнаружен в ванной. Он был наг и окровавлен. Помимо рук, он нашинковал себе ещё и худосочные ножки. Признаки жизни подавал охотно, но голос был слаб.
— Ребята. Мне кажется, я не справляюсь. Я думаю, мне необходима карета.
— В Трансильванию? — Колясик озлобленно плюнул. — Мутотень!
— Завтра родаки возвращаются, а у меня тут... «Афганский излом», — Витька сник. — Да где ж бинты-то! Колясик, газуй за пивом. Ты более всех похож на человека.
— Да я пьяный. Какое пиво, тут такое...
— На холодильнике сдача. Умоляю, Колечка. В себя придём и я мощно возьмусь за восстановление порядка.

Колясик закопошился в прихожей, то садясь на банкетку, то сползая с неё. Витька принес ему сдачу:
— Не забыл, случаем?
— Я это... Чьи-то набул.
— Чего?
— Чьи-то кроссовки, говорю, набул. Не моённые.
— Ой, да похер. — Витька открыл ему дверь на площадку. — И я очень тебя, Колечка, прошу. Я тебя, прям, заклинаю — не приводи с собой никого! Пожалуйста.
— Это я уже понял, — Колясик тяжело шагнул наружу.

Витька закрыл за ним дверь и добавил в альтернативное пространство:
— А то по шее получишь.

И ухмыльнулся.

<2022>

Продолговатый ящик: Альтернатива