РАБСКАЯ СУЩНОСТЬ (чеховщина)

 

Вымокло всё. Течёт со штанов, лужа на полу, чавканье калош, подтёки грязи на паркете.

Митрич недоволен. Ворчит. Он всегда недоволен. Всю жизнь хотел быть рабом. Был рабом. А теперь его на свободу гонят – вот он и ворчит.

В ванне хорошо. Тело. Вода.

Потом халат, вязаные следки, горячее молоко с мёдом у Патрикеевны поспело.

Патрикеевна – она ещё у бабушки служила. Хороший человек. Не то, что Митрич. Хотя, он тоже хороший. Только очень старый. Он у прадеда мальчишкой на побегушках был.

Феноменально. Рабство отменили. Рабы остались.

 

Папироса. Плед. Дрёма. Благолепие!

 

Сегодня мама приезжает. Из Парижа. Её там любовник обобрал, вот  она и возвращается.

На родину.

Помирать.

А дом и сад её уже заложены, и скоро пойдут с молотка. Денег едва хватит, чтобы отвести маму от долговой ямы. Так что, помирать ей будет негде. И ей, и нам всем тоже.

 

- Патрикеевна! Куда жить пойдёшь, когда дом продадут?

- Сперва узнаю – кто купил.  Если человек хороший, то и послужить можно.

- Значит, бросишь нас, Патрикеевна? На произвол судьбы бросишь?

- Брошу, батюшка. Непременно брошу.

- Это как же так, Патрикеевна? А где же твоя рабская сущность? Где верность хозяевам, в конце концов?

- В манде, батюшка. На верхней полке.

 

Митрич вырядился поношенным петухом и ждёт маму. Верит, что она его вспомнит. Нелепый старикан. Недотёпа.

Сестра весь день бьёт поклоны. Шла бы, что ли, в монашки, дура.

На кухне, в честь приезда,  вкусно пахнет. Так бывает нечасто. Редко. Последнее время – никогда. Только в  честь приезда. Всё  -  в честь приезда.

_______________________________________________________________

 

Мама на отходняках. Кокаин. Много пьёт. Вульгарна. Беспрестанно курит и говорит о Париже. Митрича не узнала. Он плачет. Говорит - от счастья. Глаза у мамы провалились внутрь черепной коробки так глубоко, что мерцают звёздами со дна колодца. На запястьях – следы.

- Я вылюбила себя до капли. Теперь я пуста, как африканский бамбук, и холодна, как эскимосская рыба. Париж – жестокий город. Он вымораживает сердце и выжигает печень.

 

Сестра, накрывая на стол, суетится, будто в молитвенном экстазе.

Подали закуски, холодное. После четвёртой рюмки ещё до супа, меня покинули сомнения:

- Скажи, мам, а на что мы будем жить, когда продадут сад?

 

За жарким я был категоричнее:

- Скажи, мам, а где мы будем жить, когда продадут дом?

 

За десертом обнаглел:

-  Скажи, мам, а где деньги нашего покойного папы?

 

Десерт был испорчен. Мама вышла из-за стола сильно не в духе.

- Оставьте меня! Не взваливайте этого на мои истерзанные плечи! Помилосердствуйте!  Я, в конце концов, женщина! Усталая грешная женщина!

 

Кокаин. Вино. Париж. Любовь.

Любовь. Кокаин. Париж. Вино.

 

Сестра назначила сама себе послушание: 720 крестных знамений в день. При 12-ти часовом рабочем дне – по знамению в минуту получается.

Митрич приболел.

 

Я поселился в шалаше на берегу озерца. Еду мне носит Патрикеевна.

 

- Что там в доме, Патрикеевна?

-  Всё то же, батюшка. Одно и то же.

- Так что же, Патрикеевна?

- Просит не говорить ничего. Что, мол, немного ей уже осталось. Что хочет дышать, говорит. Напоследок.  А ещё, что, будто, её надежда вскармливает. А сама тощая.

- А Митрич как?

- Лежит всё.

 

Приболела Патрикеевна.

Еду носит не вполне поправившийся Митрич. 

 

- Как там в доме, Митрич?

- Патрикеевна помирает.

- Как?!

- Смиренно. По-христиански.

- Она же мне ещё вчера еду приносила.

- Ага. А теперь слегла.

- А доктор чтож?

- Старость, – говорит, - болезнь и смерть неизбежны. Медицина, - говорит, - бессильна.

- Каков подлец!

 

Я закурил папиросу.

 

- Ну, ступай, Митрич. Мне одному побыть надо.

- Чего?

- Иди, говорю! Благодарю за снедь!

- Выкарабкиваюсь потихоньку. А то было совсем. А теперь ничего. Благодарствуйте за попечение.  Я пойду?

- Да! Да! Да!

- Бывайте здоровы, батюшка.

 

Глухой трухлявый старик. Я потушил папиросу.

 

- Митрич!

- Слушаю!

- Где удаль твоя былая, Митрич?

- Вот она, батюшка!

- Где «вот она», Митрич?

- На елдак намотана, батюшка.

 

Смеётся.

 

Я улыбнулся.

Он  растаял  от счастья в лучах хозяйской ласки.

Не хочу улыбаться.

Не могу никому улыбаться. Мне жить негде. Моя мать меня ненавидит.

 

Сестра вышла на рубеж. 1440.

 

 

Те светлые годы, когда мы не видели маму, пока она жила в Париже, в несуществующем сказочном городе, были для меня, сестры, Патрикеевны, Митрича и ещё кое для кого, о ком – несколькими строками позже, временем подлинного подъема духа. Вишню  из нашего сада покупали возами, и денег хватало. Львиную долю  отсылали маме в Париж.  Регулярно. Но хватало на всё.

А главное! – о, счастье! – о, великое счастье!!!!

Мы купили Палашу!

Тогда ещё было можно.

Палаша. Девка - переросток. Мать умерла, отец в солдатах, родни нет. Ангел. Куда ей? Жалко стало -  вот и купили. Всё не одной мыкаться. Теперь ей семнадцать. Держите меня семеро! Она будет моей! Волшебница! Мечта!

 

Потом мама попала в больницу. В Париже. Расшатались нервы. Денег надобно было больше. Потом ещё больше.  Потом заложили мужиков, мебель, дом и сад. Потом отменили рабство. Маме ничего этого не писали. Берегли нервы.

 

- Как там, в доме, сестра?

- Митрич помер. И Патрикеевна. Одна я со всем хозяйством. Шёл бы ты домой. Несладко мне.

- Я, сестра, до утренников здесь останусь. Пусть не думает, что я не способен на мужественные поступки.

- Дурак ты, брат. Прости, Господи!

 

2160, 2880. Удивительное прилежание.

 

Когда рабство отменили, Палаше четырнадцать было. Я сразу сделал ей предложение руки и того, что истомилось без настоящего чувства по ту сторону реберной решётки. Она задумалась. Всё смотрела на меня. Улыбалась.

Учиться хотела. Грамоте и проч.

Образовательные курсы для «освободившихся» были организованы в городе стараниями директрисы женской гимназии, при попечении жены генерал-губернатора. Бывшим рабам стали скармливать суррогат образования. В эти-то курсы и подалась Палаша. На целый год - подумать над моим предложением. Я был против. Но что моя воля, против её желания, если  она – императрица моего сердца?

 

Мы её в дорогу снарядили.  Все вместе. На целый год.

И потекло время. Бритвой по вихрам.

 

Ни дня без дум о ней не жил. Послушание сам себе назначил – до восхода и после заката с Палашей в уме своём разговаривал. И днём. Два раза. Весь год. 365 дней. По четыре раза в день. 1460 разговоров. Всё время на разные темы – чтобы ей не скучно было.

 

Год прошёл. Потом – другие, дополнительные курсы - ещё год. И ещё.

 

Со дня на день воротится. Жду.

 

- Эй, Ворона! Скоро Палаша приедет?

- Карр!

- Правильно, ворона! Скоро!

 

Без кокаина мама совсем сдала. Вся в себе. Казнится. Курит и пьёт. Вино вышло всё, так не гнушается и самогоном. Ей мужики из Мелиховки носят. Гогочут.

 

От Палаши пришло письмо. Так, мол, и так. Жизнь – стремление к идеалам. Поиски смысла. Женское равноправие. Социальная справедливость. Польза для всех и проч. Заморочили голову, просветители хреновы!

 

________________________________________________________________

 

Больше месяца в городе искал я свою Палашу. Нашёл. В глаза родные посмотрел. Не было в них ни надежды,  ни страха. Ветр один. Наплевал я ей в глаза, и убежал прочь. Глупо как-то вышло. Несовременно.

 

У сестры воспалились вены на правой руке. Доктор сказал – от переутомления фасций, вследствие частых однообразных движений.  Лечили мазями дома – не помогло. Развился тромбоз. Увезли в больницу – пришлось резать. Ампутации не вынесла. Преставилась, раба Божья. Сестру многие любили. За поминки уплатили в складчину.

 

- Вдвоём мы остались. Ты рада, мам?

- Я не знаю. Я больше не хозяйка себе.

- А кто же теперь тебе хозяин? На меня не надейся.

- «Не хозяйка» - значит, рабыня. Сама себе рабыня.

 

Дом продали.  Снимаем угол.  Я учительствую.

У мамы клаустрофобия и светобоязнь. Редчайшее сочетание.

Подписывайтесь на нас в соцсетях:
  • 40

Комментарии

Для того, чтобы оставлять комментарии, необходимо авторизоваться или зарегистрироваться в системе.
  • Комментарии отсутствуют