Caro Jack 06.09.22 в 08:42

Любовь. Ницца

11

Если любовник женат и не намерен поступаться удобством брака, наступает момент, когда ему приходятся оказаться нос к носу перед неизбежной дилеммой, оба положения которой одинаково проигрышны. Приближался Сильвестр (название, ненавидимое Евой), и я не смог бы пообещать моей милочке быть у нее, как не мог сказать госпоже Адлер, уже наметившей список гротескных фигур, о своем отказе участвовать в ее праздничном балагане. Лишь немногим в такой ситуации дано мыслить последовательно, и я сделал это. Мысль, совершив извилистый путь от недовольства Евы до ядовитых вопросов госпожи Адлер (я все еще рассчитывал сохранять обветшалый лоск внешней благопристойности нашего союза), если решу удрать, как только все разойдутся, поставила под сомнение возможность тихого отступления, предоставь госпожа Адлер кому-нибудь диван в гостиной.

— Послушай, душа моя, — проговорил я невзначай, раздумывая, как получше подобраться к неприятному, — в общем, этот чертов семейный и дружеский ужин — предприятие неизбежное. Конечно, подло с моей стороны говорить об этом сейчас. Ты, наверное...

Ева в теплой пижаме и махровом халате поверх — сколько ни тискал, не мог добраться до ее тела — была сильно простужена, говорила чуть хрипло и терла пальцами и без того розовый от бумажных платков нос. Мой визит заставил ее встать с постели, и вид ее опухшего от дневного сна лица никак не подходил к назревавшему разговору. Мы разыграли тонкую партию в покер, и, любуясь беззащитным, насморочно-бледным видом моей милочки, имея на руках грандиозное комбо, я позволил ей к нашей обоюдной радости обдуть меня.

— Иной раз ты бываешь отвратительным пошляком! Не делай вид, что хоть секунду думал, будто сможешь сбежать из дому, тогда и мне не придется притворяться, будто могу в это поверить, — сказала Ева и с пониманием поджала измазанную шоколадом губу.

— И ты правда не будешь брыкаться?

Я попытался притянуть ее, усадить себе на колени, но она воспротивилась; упершись руками мне в плечи, захотела через меня перелезть.

— Пф-ф! С чего бы мне заниматься подобной чепухой? Я отлично проведу время. Пусти, у меня из носа течет.

Я разжал руки. Щеки и лоб у нее были влажными, пунцовыми от жара. И у меня от духоты комнаты горело лицо. Она села напротив, моя недосягаемая радость, и, достав салфетку из рукава, со всхлипом высморкалась.

— Ну-ну, — примирительно сказал я, беря ее руку, державшую смятую бумажку, совершенно мокрую.

— Это сработало бы, будь ты у меня первым и будь я наивна. Но нет, ты вовсе не оригинален, нет, нет, — она отняла руку и, изъяв мандарин из вазы, стала снимать с него кожуру, все еще отрицательно покачиваясь в такт своему многократному «нет».

Должно быть, я не на шутку взбесил ее, притом настолько, чтобы она, не раздумывая, пожелала вонзить мне в доверчивую грудину нож по самую рукоятку. Она, видите ли, изволила намекать на свой предыдущий роман, на предыдущего своего любовника — предшественником моим он, этот симпатичный, скорее всего, господин, никогда не был и вряд ли когда-нибудь будет. Когда я спросил, что она делала с предыдущим любовником (его имя она скрывала, я же про себя называл его господином Ко), ответила, что в основном ходила в рестораны и иногда в театр, но уж точно никогда, никогда не собирала паззлы.

Что я, собственно, знал о нем? Он, как и я, говорил на правильном русском. Мой русский, который удалось вывезти из России вместе с Кларой и внушительной, но бесполезной в тогдашних обстоятельствах библиотекой, она называла старомодным и иной раз смеялась над ним (а заодно и надо мною) до колик. Тогда, смирившись с отведенной ролью, как герой кровавой драмы с великолепной глупостью идет на наставленное дуло, в разговоре с Евой я делал попытки казаться более русским, чем мне полагалось состоять при ней.

«Что же, милая Ева, — говорил я и оправлял призрачный сюртучишко, и потирал руки, как делает человек, оказавшийся с морозу в теплой комнате, — благословляю день и час, когда тебя встретил. Планы мои были расстроены, и всяк будто говорил мне, что я дурен, сумасброден. Что уж никому ни на что не нужен. Оттого это так, (запомни-ка эту мысль, в дальнейшем я разовью ее), что я, верно, мало знал жизни. И искал в ней и в иных людях того, чего нет. Словом, я обучился жить, никому ни в чем не доверяясь. Нравственность души, высокие идеалы, тончайшие материи и так дальше, и так дальше — все эти слова столь же пусты для меня, столь незначительны, как санки и баранки.»

Ева визжала от удовольствия.

«Веришь ли, я одичал, огрубел, весьма изгадился. Но полно, полно. Теперь уже все равно, любил ли я в прошлом, скажем, вдову-помещицу, мазурку, соус из голубей или горячие щи. Искренно говорю тебе, я сам не допускаю полумер, и ты можешь быть покойна в том, что лишь ты, только ты моя нега. Моя услада!»

«Вот и внесли самовар!» — говорила она, веселясь, почти рыдая молчаливым трясущимся смехом.

Неизъяснимо привлекательным Еве виделось то, что к моей фразе не припутывался иноязычный прилипчивый сор, как если бы я заведомо очищал ее. Лишь однажды мне довелось вкрутить наспех переведенное, пришедшееся к месту выражение о сердце влюбленного, которое пропускает такт, — просчет, удостоенный гадливой гримасы и презрительнейшего «фи!».

Что же до господина Ко, то я не верил ее забывчивость, как не верил тому, что из семилетних встреч (воскресенье, среда, пятница, реже — субботние вечера) ее изменчивая память могла выкроить лишь с десяток никчемных эпизодов. Не могу дословно пересказать все те сюжеты, которыми Ева снабжала меня, если я спрашивал о господине Ко. Главный мой интерес к безусловного вымысла рассказам сводился в конце концов к вопросу, почему он не позвал ее с собой, когда уезжал. То была оглушительная новость, Евой стоически принятая.

Умудрившись не вызвать подозрений со стороны жены господина Ко, он и Ева провели семь нескучных и быстрых лет. Он, как и я, имел собственное дело, в течение семи этих лет особенно требовавшее его присутствия по вечерам и иногда ночью. К чести госпожи Ко, она не сочла нужным проверить, в конторе ли ее муж и чем он, собственно, там занят. Судя по всему, это была неглупая женщина (представляю ее суховатой и строгой малышкой), чьи жизнь и судьба сложились разом слишком легко, слишком удачно. Так случилось, что сама она как-то, очевидно, от скуки, спуталась со старым своим приятелем, другом детства, получившим от Евы прозвище «милый друг».

— Полное ничтожество, — сказала Ева с презрением, — И гол, как сокол.

— Ты с ним знакома?

— Видела фотографию. Это такое, знаешь ли, лицо...

Подобно мерзавцу Дюруа, милый друг госпожи Ко бывал частенько стеснен жизненными обстоятельствами, так же имел три вымышленных франка в кармане, с беззлобным нахальством хаживал в гости к чете Ко, с той разницей в сюжете, что господин Ко, придя однажды домой раньше положенного, все же застукал его там за деятельностью, весьма далекой от журналистской. Человек приличный и мягкий, господин Ко не посмел выкинуть болвана в раскрытое окно, но устроил жене задушевный разговор; он заставил ее поклясться, что интрижка более не повторится — драматическая история, произошедшая примерно за пару лет до того, как господин Ко встретил Еву.

— Он доверчив. А люди злы. Конечно, обещание ничего не изменило. Просто пшик. Конечно, его жена не так глупа, чтобы лишиться содержания, поддержки и французских каникул четырежды в год. И вот что я скажу тебе, эти двое и мизинца его не стоят.

К слову сказать, господин Ко не был к Еве скуп. Раз восемь или десять они выбирались на день-два в соседний город, пользуясь услугами отличных гостиниц и частных вилл. И пусть милый друг госпожи Ко маячил на горизонте, господин Ко, осторожнейший из подлецов, предпочитал не лезть на рожон. Выезжать с Евой за границу он опасался, зато засиживался до закрытия в ресторанах, где она убеждала его, что милый друг, должно быть, до смерти госпоже Ко надоел (за столько лет иначе и быть не могло), что это даже хуже, чем муж. Чрезвычайно умная крошка! Надо ли объяснять, почему господин Ко трепетно и чуть легкомысленно (легкомыслие давалось ему тяжело) привязался к ней?

Как-то ночью они возвращались из ресторана, и поворот дороги, живописность мохнатых кустов, тьма свисающих крон привлекли внимание Евы, заставившей господина Ко съехать на поляну. Место было романтическое: группка булыжников преграждала путь колючей растительности, стремившейся долезть до гладкого низкотравчатого островка, посреди которого торчала разлапая сикомора. Воздух полнился шорохами ночной деятельности горных зайцев, дикобразов и еще бог знает какого зверья, шнырявшего в тамошних невидимых зарослях и лощинах. Господин Ко заглушил мотор. Ева, раздевшись, перелезла на заднее сиденье (она с мастерской ловкостью демонстрировала это не раз, когда мы с нею бывало останавливались на обочине, если ехали вечерком — затхлое небесное марево, асфальтовая пустыня шоссе — с какого-нибудь из дальних пляжей). В разгар сладострастного веселья они увидели нацеленный на них свет дальних фар, услышали рев сирены и требование немедленно выйти. Двое полицейских уже двинулись к их автомобилю. Господин Ко, кое-как натянув штаны, устремился им навстречу, пока Ева возилась с платьем и обыскивала сумочку в поисках паспорта — его там, конечно, не оказалось.

К счастью, объяснений не понадобилось. Завидев возникшего из темноты господина Ко — даже голым по пояс и в одном ботинке он выглядел человеком весьма респектабельным и ничуть не походил на искомого беглого арестанта, — полицейские принесли извинения и тотчас уехали.

— Кажется, мы их смутили, — сказала Ева, — Если б нас тогда сцапали, то кто знает, кто знает...

Беспокоилась она явно не о себе, а о том, что рисковое развлечение могло бы выйти боком ее дружку. И, если б однажды нам с нею повезло больше, в копилку моих воспоминаний добавился бы аналогичный эпизод.

Через четыре дня они оказались там снова (их любовные игры не отличались большим разнообразием) — тот же дальний лес, сияние половинчатой луны, очертания разросшейся сикоморы. И вот, значит, моя Ева — чтобы злосчастный господин Ко там с нею ни делал, клянусь, он и в половину не обожал мою прелесть так, как обожал, как боготворил ее я, — открывает глаза (так и вижу его раздутое страстью лицо) и замечает, как в темноте окна, за плечом склонившегося над ней любовника всплыла чудовищных размеров морда и потом другая, поросшая гладкой темной шерстью, но не менее отвратительная.

— Я чуть не умерла. Только представь, — говорила моя мучительница; чтобы усилить эффект, она нарочно округляла глаза, — Коровы! Какой-то сельский придурок выпустил их попастись. Их там было штук пять или...

Она, конечно, преувеличивала, она думала, что этак будет смешнее, надеясь позабавить тем и меня. Тут следует, пожалуй, сделать отступление и пояснить, что с маниакальной настойчивостью, свойственной закоренелым ревнивцам и ловцам заветной грезы, я долго потом разыскивал вымышленную эту поляну, эту торчащую абрисом на фоне глухих зарослей сикомору — жалкое, никак не оправдавшее себя усилие. Будущее Евы, в которое я уже мчал ее зеркального двойника, призрачного, ничего не подозревавшего, плененного мною, было целиком в моей власти. И я спрашивал себя, что было в ней такого — эти ее маленькие кивки, нескладные поворотцы худого тела, хмурое сдвигание одной из бровей, — что сердце мое пропускало не один предписанный глумливый такт. Но прошлое ее, то самое, что она начертала себе сама, я не смог бы ни переменить, ни переиначить. Поджав колени, она сидела в окне, чья выпирающая решетка была превращена в подобие скамейки — опрятное желание моей пташки облагородить, приспособить с пользой неброскую, даже уродливую вещь. Кончики ногтей желтые от мандариновой жижи. Сопя, скребла указательным пальцем по стеклу окна, надеясь содрать отметину краски.

— Убежден, — сказал я, садясь рядом (само спокойствие и невозмутимость), — что он отличный парень и все такое, а потому совершенно нет смысла что-то скрывать. Он, верно, все очень здорово наладил. Были тому причины. Эти ваши укромные свидания... но прошу, не пытайся убедить меня, будто он не изменник со стажем.

— Шутишь! — проговорила Ева торопливо, поперхнувшись, кашляя словами. — Да он... практически... девственник! И совершенно, говорю тебе, совершенно приличный человек.

Укол нервной икоты. А, может, и вправду Ева думала, будто я куплюсь на столь гадкий вымысел.

«Как поживает твой шурин?» — спрашивала моя расслабленная голубка господина Ко всякий раз после завершения их незатейливого соития. Шурин господина Ко был престранный тип, и больше, пожалуй, мне нечего о нем рассказать.

Лежа подле моей Евы, господин Ко выбалтывал семейные тайны. Не в силах забыть давнишний сатирический эпизод, вид безволосых ляжек милого друга, его искаженное страхом лицо, господин Ко интересовался ее мнением, резонно ли он поступил и не лучше ли было прибить обоих любовников на месте. Она утешала его, моя щедрая прелесть. Она свято верила, что настанет день, когда ему выпадет шанс поквитаться (как верила в зеркало судьбы, хотя моя тень еще не маячила на ее горизонте) — так и вышло. Отбыв за мужем в американскую действительность, госпожа Ко лишилась не только присущей ей самоуверенности, но и, пусть порядком опостылевшего, своего фаворита.

Я проявил терпимость и такт. Ева, конечно же, уверяла меня, что там давно все остыло, что господин Ко рад за нее, хотя я слабо верил в его дружеские чувства. Я не ревновал, потому ли, что не находил для этого повода в поведении самой Евы или по какой-то другой, не известной мне, причине. Я был даже как-никак обязан ему: чрезвычайно вовремя смывшись, он, сам того не желая, подхлестнул нашу с Евой судьбу. Жил он теперь в Америке, судя по всему в том же штате, где жила прежде Клара. Перед отъездом принес Еве дурацкого плюшевого медведя, и это произошло как раз в тот день, когда мы, к тому времени уже знакомые, не виделись с нею.

В виде пробной вылазки я предложил пообедать втроем, если он приедет.

— Действительно! — воскликнула Ева. — Да ты видно спятил!

Подписывайтесь на нас в соцсетях:
  • 1
    1
    128

Комментарии

Для того, чтобы оставлять комментарии, необходимо авторизоваться или зарегистрироваться в системе.