Право-Лево
— Ты мне помог! Ты мне очень помог!! Ты мне так помог!!! Я теперь за тебя глотку грызть буду! Любому! Скажи — кому! Грызть буду!
— Не надо грызть.
— Надо! Клыками рвать! В куски! В ошмётки! За тебя!
Короткий выдох ртом. Бульк кадыком. Ещё бульк. Ещё два быстрых булька и один глык.
Сырое эхо старой парадной превращало голоса и шумы в позывные хаоса, создавая физиологическое ощущение утекающего куда-то в живот времени. В Питере прострекотала моя ни на что не похожая юность, трансформировавшись позже в московскую зрелость, московскую же перезрелость и совсем уже московскую откровенную окончательную старость. Я затушил сигарету о перила лестничной клетки, расположенной этажом ниже той, где шла беседа благородных мужчин о грызьбе глотки, и позвонил в дверь Горгона. Шестнадцать раз — согласно инструкции под вертушкой.
— Харей об паребрик! Пока кости не превратятся в кисель! Пока не захлюпает! Только скажи. Я должен тебе теперь. Понимаешь? Должен. Знаешь, что такое долг?
Горгон лязгнул вставной челюстью, увидев меня на пороге. Мы крепко обнялись и долго дышали в унисон, не раскрывая объятий — как в молодости, когда время могло ждать сколько угодно и целиком подчинялось нашей воле.
— Долг — это святое. Кто я без долга? Говно из-под жёлтой курицы! Я, если руку на сердце положить, вообще — еврей! Моя прабабка по матери — еврейка, значит и я — еврей! Должен конец себе обрезать и писать справа налево! Кому я нужен такой? Никто обо мне не вспомнит. Нет меня. А долг меня настоящим русским человеком делает. Думаешь, ты меня опохмелил? Ты из меня че-ло-ве-ка сделал! Че-...
Частокол дверей коммунального коридора не изменился. В бойнице горгоновой комнаты всё так же торчал Петропавловский шпиль. Пол по-прежнему был не мыт. Матрас лежал на привычном месте. Бутылки занимали свои углы. Только одно было в новинку — по полу важно бродили три жирные крысы.
«Прикармливаю потихоньку — осклабился Горгон — дрессирую». Он хрустнул пальцами, и грызуны, сплетя хвосты, встали на задние лапки. «Это называется «Мышиный король». Он икнул, и зверьки перекрестились. «А это — «Святотатство». «Как их зовут?» — сумел спросить я. «Гитлер, Гиммлер и Геббельс. Был ещё Геринг, но его, как самого раскормленного, сожрали на прошлой неделе». «Кто сожрал?», — я непроизвольно посмотрел в рот старому товарищу. «Коты», — сухо обронил Горгон, давая понять, что тема закрыта.
Мы сели на матрас и выпили. Много и спокойно. Как положено добрым друзьям после долгой разлуки. Горгона прорвало:
«Однажды утром, я справедливо рассудил, что для достижения поставленных целей, надо постоянно быть собранным. Собранным в точечку. Понимаешь? Всегда собранным в точечку. Что для этого надо сделать? Что делать, что бы всё время быть устремлённым в бесконечно малую точку? Не знаешь? А я догадался! Надо всё, что тебе дают, брать правой рукой, а отдавать — левой. Всё время. Тогда начинаешь закручиваться по Солнцу. По часовой стрелке. Закручиваешься, и, по правилу буравчика, ввинчиваешься в точечку. Я стал так делать и скоро понял, что могу достичь любой поставленной цели. Я был настолько собранным, настолько ввинченным, настолько сконцентрированным, что каждая поставленная цель достигалась автоматически немедленно. Чего бы я ни захотел — всё лежало передо мной. Желания исполнялись ещё до того, как я успевал их отчётливо сформулировать. И знаешь, что было дальше? Я тебе скажу. Понятие цели утратило всякий смысл. Мне незачем было ставить перед собой цели. Я не тратил никаких усилий для их достижения. Надо было просто жить. А как русскому человеку жить без цели»?
Тут глаза Горгона потекли на обильную растительность его лица.
«Я испугался и решил, что пора раскручиваться. Я стал брать левой рукой, а отдавать — правой. Всё время брать только левой, а отдавать одною лишь правой. И раскручивался против Солнца. Постепенно я настолько раскрутился, что меня вынесло на самую периферию мишени. Я потерял горизонты и попутал берега. Я был настолько не собран, настолько не целостен, настолько разбросан, что не мог достичь ни одной, даже самой пустяковой, из поставленных целей. Ставить цели было незачем — я всё равно не достиг бы ни одной. Мне опять приходилось жить бесцельно».
Я протянул Горгону носовой платок. Он шмыгнул носом, но сморкаться не стал. Выпив, продолжил:
«Выход оставался только один. Чтобы хоть как-то прекратить безумие, я стал хаотично орудовать руками. Возьму правой, отдам левой, возьму левой, отдам левой, возьму правой, отдам обеими, возьму левой, отдам правой, возьму обеими и вообще не отдам — съем, правой, обеими, левой, опять левой, правой, правой, правой, обеими, левой, не возьму — хоть режь. И вот тогда всё упорядочилось. Стало более или менее осмысленно».
Гитлер, Гиммлер и Геббельс со скоростью взгляда метнулись под плинтус. «Коты идут», — кулаки и челюсти Горгона сжались стальными тисками. «Есть у меня сосед один. Маньяк. Все соседи, как люди, а этот — тать. Котов разводит». Глаза вновь потекли. «Никогда Геринга ему не прощу». Стало тихо, и я слышал, как шевелят усиками под плинтусом Горгоновы животные. Их хозяин внезапно встал и вышел из комнаты. Из коридора послышался короткий, неясного происхождения, шум.
Вернулся с задушенным котом.
«Устроим похороны. У него внутри — Геринг. Значит, хороня этого крысоубийцу, мы хороним и его жертву тоже».
Хоронили в колодце.
Горгон взял у меня платок и громко высморкался. Траурное эхо потрясло достоевские стены. Триумвират застыл в почётном карауле, вскинув лапки в нацистском приветствии.
На целую ночь мы стали молодыми и лёгкими. Беззаботно смаковали память, как сладкий портвейн и вдыхали ароматы незабытых за долгое время песен. Расстались, когда шпиль Петропавловской крепости вонзился в наши опухшие веки отражением первых рассветных бликов. Горгон подарил мне свою вставную челюсть. На счастье. Красная стрела полетела к кремлёвским звёздам. Беззубо шамкнул Горгонов рот на мокром перроне. Вокзал исчез слева направо.
-
Не Александр Грин кумир автора, подозреваю. Текст отличный, но надо быть мазохистом, чтобы получить от него удовольствие.
-