По-человечески [ часть III из III ]

В подвале Вовану достаётся лопата, а нам с мёртвым дедом удобные места возле холодной кирпичной стены. С отличным видом на землеройные работы.

«Роет себе могилу». Каждый хоть раз это слышал. Но не каждый хотя бы раз это видел. Жуткое, жалкое зрелище.

Ясно же, что тебе кирдык, но ты копаешь. И плюнуть бы, бросить это занятие, умереть по-пацански, но ты всё равно копаешь. Уже и надежды-то никакой не осталось, но ты продолжаешь копать. Остаток твоей жизни сейчас измеряется вовсе не в минутах или секундах. А в комьях земли на ржавом полотне старой совковой лопаты. И всё, что ты делаешь в этот остаток жизни — это облегчаешь жизнь своим убийцам. Ты копаешь.

По правде сказать, первую могилу Вован выкапывает, скорее всего, для меня. Ему-то она великовата будет. Длинная, широкая, с ровными стенками. Постарался для друга.

А вот на своей яме Вовчик уже подустаёт и начинает тянуть резину. Всё пытается надышаться перед смертью.

Те, кто работал на скотобойне, могут рассказать, что когда корову гонят на забой, она начинает странно себя вести. Упирается, пятится. Протяжно мычит, жалобно вращая большими глазами. Вроде как понимает, что приближается конец. Упираться-то упирается, а всё равно идёт скотинка, и подставляет рогатую голову под молот забойщика.

Вот и Вован сейчас упирается. Поддевая всё меньше и меньше земли.

Лопата уже не втыкается в дно ямы. Вован прыгает на ней всем весом — без толку. Будто упёрлась во что-то. Совсем мой братуха обессилел.

Он бросает инструмент на гору выкопанной земли.

— Евгений Вольфович — говорит Вован. — Можно сказать? Типа, последнее слово. Разрешите?

«Можно сказать». «Разрешите». Ещё бы руку поднял, как школьник.

Вован гундит и хлопает глазами глупого телёнка перед забойщиком. Забойщику такое нравится. Чисто по-волчьи оскалившись, он разрешает:

— Хуй с тобой, морячок. Давай. Приколи пацанов напоследок.

И морячок прикалывает. Морячок рассказывает:

— Был у меня в детстве пёс. — говорит Вован. — Вернее, не у меня, а у деда. Сторожевой алабай по кличке Пират. Я с утра до вечера только с ним и возился. Лучший друг мой. Любил я его до усрачки. Но вот однажды я по-пиздюковской дурости полез к Пирату в будку. Ползу такой на четвереньках, башкой вперёд: «Пират, Пират! Выходи гулять, пёсик!». И тут — хуяк! Клыками по голове. Не затрепал, не порвал, так, царапнул слегка. Не знаю, с перепугу или чего. Ну я в рёв, конечно. Ору, плачу. А Пират из будки вылез и давай к земле припадать. Скулит, хвост поджимает. Потом вскакивает и морду мою маленькую заплаканную вылизывает. Вроде как извиняется: «Прости, друг. Хуйню сморозил».

Тут дед из дому появляется. И сходу даёт мне пиздюлей, за то что я нюни распустил, как девка. Пока меня дед мудохал, пират тихо рычал. Рычал, рычал, да как тяпнул деда за руку. Нормально так кожу подрал. Впрягся за меня, значит дружище.

Дед долго не думал. Даже руку не перевязав, взял ружьё из дому, и схватив Пирата за ошейник, потащил к околице.

Я опять реветь. «Деда, деда! Не надо деда!». Плачу навзрыд: «Не убивай Пирата, деда! Я что хочешь сделаю, только не убивай!».

Дед нахмурился, усами пошевелил и говорит: «Ладно, щенок. Давай добазаримся. Ты будешь делать любую работу, что я дам. Год будешь впахивать, как негр. Тогда псину не трону. Согласен, щенок?»

— Ой, морячок, — перебивает Вована седой. — Давай лучше я тебе историю расскажу.

Он достаёт из кобуры пистолет. Блестящий такой, здоровый. Настоящая пушка. На стволе английскими буквами написано «ДЕСЕРТ» и что-то там ещё.

М-м-м, десерт... До чего стрёмно подыхать голодным.

— Спрашивали мы тут намедни с одного терпилы за долги. — размахивает стволом седой. — Взымали компенсацию, так сказать. Но общались мы непосредственно не с ним, а с его женой беременной. А терпила смотрел. Так вот. Дима предложил в жену паяльник горячий засунуть. А Серёжа предложил засунуть холодный, и только потом его включить. Мол, так интересней будет. Вот какая дилемма. Чуть не подрались Дима с Серёжей. Ребята, говорю им, не ссорьтесь. Это ведь баба, у неё ж две дырки. Можно в каждую по паяльнику засунуть. Еле успокоил их, представляешь?

Седой берёт свой пистолет за ствол. Сжимает его на манер молотка.

— В связи с этим я имею к тебе вопрос, морячок. — говорит он, и с размаху бьёт рукоятью пистолета прямо по бедному Вовкиному носу. И ни хруста, ни хлюпанья. Там ломаться уже нечему. Звук такой, с которым мясо отбивают — ШМЯК!

Седой наклоняется к осевшему на колени Вовану, и орёт ему в лицо:

— Ты кого удумал разжалобить, мальчик? Белый, блядь, Бим, чёрное, ебать, ухо! — снова рукоятью в нос.

— Не тех, — ШМЯК!

— Людей, — ШМЯК!

— Ты, — ШМЯК!

— Решил, — ШМЯК!

— Растрогать! — ШМЯК!

ШМЯК! ШМЯК! ШМЯК!

Говорят, матёрый забойщик отправляет бурёнок в коровий рай с одного удара молота промеж глаз. Быстро и почти безболезненно.

Телёнку Володьке с забойщиком не повезло. Может, оно и к лучшему, что Вована сейчас зажмурят. Жить с такой лепёхой вместо носа — да ну его нах.

— Я не разжалобить хотел, — хрипит Вован. — А добазариться. По-человечески.

Протерев белым носовым платком свой пистолет, волчара наконец берёт его в руку, как пистолет. Передёргивает затвор, снимает с предохранителя, направляет Вовану в голову.

— Всё, морячок. — говорит он. — Приплыли.

— Упокоение! — вдруг как закричит Вован. — Упокоение! И крест! Крест будет! — орёт он во всё горло.

Не выдержал пацан. Поехал-таки крышей напоследок.

— Не будет тебе креста морячок. — сказал седой.

И грохнул выстрел.

Выстрел грохнул, но дырок у Вована в голове не прибавилось. Пуля прошла рядом, царапнув по ошпаренной щеке, и попала в кирпичную стену за Вовкиной спиной.

В момент выстрела что-то мелькнуло в воздухе. Что-то крутанулось, пронеслось между Вованом и седым.

На землю падает блестящий пистолет, пуская дымок из ствола. Рядом с ним попадали какие-то макароны. Четыре такие толстые, переваренные макаронины. И на одной из них надет золотой перстень-печатка. Эти макаронины с бурыми комочками земли, похожими на тушёнку — ну чисто внатуре, макарошки по-флотски. Сверху на это всё брызнуло красным. Макарошки по-флотски, буржуйский вариант — с кетчупом.

Видать, сейчас я хочу жрать больше, чем жить.

А седого словно и не волнует, что ему оттяпало пальцы. Лопата, которая это сделала, занимает его внимание гораздо больше. Он уставился на неё, как кролик на удава. Но она и вправду чем-то напоминает змеюку. Повисла вертикально в воздухе, полотном вверх — как кобра, расправившая свой капюшон. Раскачивается из стороны в сторону перед носом волчары, который превратился в обосравшегося крола.

Лопата резко опускается вниз, и с глухим звоном прикладывается полотном плашмя по седой башке. Поднимается, и снова со звоном опускается. И ещё раз.

Когда лопата в очередной раз взмывает вверх, раздаётся выстрел. И полотно, перемазанное в крови с прилипшими седыми волосами, покрывается решетом маленьких сквозных дырочек.

Первый стреляет по лопате ещё раз с другого ствола обреза. Но почти в молоко. Только пара щепок отрывается с черенка.

Перезарядить — единственное, что успевает сделать первый, перед тем как железное остриё оказывается у него во рту, делая улыбку всё шире и шире. Рывок — и первого припечатывает к стене с такой силой, что лопата, перерубив его голову пополам, вонзается в цементный стык между кирпичами.

На воткнувшемся в стену полотне, как на противне, лежит половинка лысого колобка и удивлённо хлопает глазами. А туловище с нижней частью головы сползает по стене, раскрашивая кирпич красным. Когда тело оседает на землю, пальцы конвульсивно спускают курки, и обрез шмаляет дуплетом с двух стволов.

Второй роняет непригодившийся калаш, и схватившись за развороченное дробью брюхо, падает в яму. Второй поросёнок легко отделался. Третий на очереди.

А третий красава, храбрится. Держит биту двумя руками, как меч. Ну чисто русский богатырь, готовый биться с силой нечистой. Да только сила эта вдобавок бесплотная и невидимая. И она, вырвав биту из богатырских рук, вмазывает торцом ему в нос. Так же, как он сам вмазал Вовану при знакомстве. Пал богатырь. На спину. И нечистая сила тут же принимается использовать спорт-инвентарь не по назначению.

Бита хлабучит третьего по голове плашмя и торцом, плашмя и торцом. Прямо пляшет у него на голове, которая стремительно превращается в фарш. Обдавая стены подвала кровью, зубами, волосами, мозгами и прочим, из чего состоит голова. Аут, или как там это у америкосов называется.

От взмахов бешеной биты раскачивается лампочка, свисающая на проводе с потолка. Свет выхватывает из полумрака то колобка на лопате, то лепёшку, которая только что была головой. То дрыгающиеся ноги в лакированных туфлях, торчащие из ямы. Второй, кстати, не так уж легко отделался.

А эти три поросёнка держались молодцом. Зажмурились по-пацански, ни звука не проронили. В отличие от их волчары, который тихо поскуливая, ползёт куда-то на четвереньках. Покрытая мозгами его подопечного, бита устремляется следом.

Невидимая сила вжимает седую голову в пол, а затем рвёт ремень и штаны на заднице, оголяя бледные дряблые ягодицы. Длиннющий толстенный дрын приближается к жопе загнутого раком смотрящего. Который кряхтит и брыкается из последних сил. И который сейчас очень сильно пожалеет, что извращенцу-барабашке не попался предмет потоньше. Хотя бы паяльник. Пусть даже включенный в розетку.

Без пяти минут опущенный авторитет ухитряется-таки целой рукой подобрать пистолет с земли. Он говорит:

— Хуй тебе! — и засовывает свой «десерт» в рот.

А потом добавляет свои мозги к обстановке подвала. Умно. Волчара, а хитрый как лис.

Дрын, словно огорчённый тем, что у него не вышло поработать карающим самотыком, несколько раз лупит авторитетский труп по остаткам затылка. После чего разворачивается к нам -обляпанным кровищей и вкрай охуевшим от происходящего морячкам.

Когда бита поднимается надо мной, я уже ничего не чувствую. Даже страха. Разве что завидую хитрожопому дохлому волчаре. Я готов сдохнуть по-пацански, с поднятой головой.

И тут снова по-петушиному заголосил Вован:

— Не его! — орёт он. — Его не надо!

Зависшая под потолком бита падает мне на голову. Не бьёт с размаху, а именно падает. Словно эта одержимая деревяшка вдруг стала обычной. Слегка стукнув меня по лбу, она сваливается на землю и замирает. И... И всё. Больше ничего не происходит. Только засевший в яме Вован осторожно высовывает наружу свою лысую ушастую голову.

— Володь, — говорю я. — Тебе ещё две могилы рыть, братуха.

***

Безымянная могила на пригородном Черноволжском кладбище, если смотреть со стороны, и не могила вовсе. Ни памятника, ни креста. Даже таблички никакой нет. Только делянка земли, заросшая травой, обнесённая простенькой ржавой оградкой. Возле этой ограды я и сижу, примостив зад на лавочку.

Вздымая облако пыли, напротив меня останавливается чёрный Гелендваген со столичным номером ЕКХ.

Из водительской двери выходит бугай в чёрном деловом костюме, и сложив руки на уровне паха, встаёт у авто.

С переднего пассажирского выходит ещё один такой же бугай, и открывает заднюю дверь. Из которой чуть ли не вываливается пузатый лысый мужичок с бутылкой в руке. Мужичок этот идёт, пошатываясь, в моём направлении, широко разведя руки в стороны, словно собирается обнять не только меня, а вообще всех и каждого. Настоящий слуга народа в помятом костюме за полтора ляма.

Я тоже развожу руки в стороны ему навстречу:

— Володь, неужели все деньги из госбюджета на людские нужды уходят, и бедному чиновнику даже на утюг не остаётся? — говорю я. — Тебе утюг подарить? Ты скажи только.

— Давай лучше отпариватель. — говорит Вован, заключая меня в объятья и похлопывая по спине. — Не надо утюга.

После приветствий Вован, как всегда, протягивает мне бутылку с XO на этикетке. Я, как всегда, отказываюсь. И мы как всегда, молча пялимся на могилу. Думаем о своём, вспоминаем. Хотя такое, конечно, хрен забудешь.

В этот раз молчанку Вован, всё-таки прерывает.

— Лёха, братуха. — говорит он. — Сегодня уже двадцать лет как. Может, побазарим? Или у матросов нет вопросов?

В ответ я напеваю:

— Друг в беде не бро-о-осит, — фальшивлю, как пьяная шмара в караоке. — Лишнего не спро-о-осит.

Вован смеётся, отхлёбывает коньяка и высмаркивается. На носовом платке красные следы. Последствия вынюханных килограммов колумбийского кокса. Официально для общественности — подорванное Черноволжской катастрофой здоровье.

Высморкавшись, Вован вытирает платком нос, который благодаря толпе пластических хирургов, похож на нос. А вот ожог на щеке никуда не делся. Кожа словно пожёванная. Помятая, как его пиджак. След мутного криминального прошлого. Официально для общественности — боевое ранение, полученное во время доблестной службы родине.

Такие вот люди до сих пор считаются хозяевами жизни. Если ты думаешь, что девяностые закончились — оглянись вокруг и подумай ещё раз.

Этот хозяин жизни достаёт из кармана своего пиджака, сшитого на туманном альбионе, пирожок, зажаренный в придорожной Черноволжской кафешке. Он ещё раз отпивает и закусывает. Я смотрю на землю внутри ограды и говорю:

— Ты бы хоть табличку какую-нибудь поставил, в конце концов. А то как-то...

— Не по-человечески. — заканчивает за меня Вован. — Ох, Лёха, лучше б ты и дальше молчал.

Вован возится с лацканом пиджака.

— Ща. Будет табличка. — он отцепляет депутатский значок в виде триколора и шкрябает им по ограде.

Вован выцарапывает тире. Выцарапывает точку. Ещё одну. Он выцарапывает:

—·· · —·· —· ·— ···· ··— ·——— ——— —·· · —

Д-Е-Д-Н-А-Х-У-Й-О-Д-Е-Т

— Пойдёт такая табличка? — говорит мой друг Вован. Официально, для общественности — Владимир Михайлович Костылёв.

Сейчас-то Вован широко улыбается, сверкая винирами. А когда утюг приложил меня по затылку и невидимая рука оттащила моё тело в сторону — тогда Вован совсем не улыбался. Когда утюг завис у него над головой — ему было не до смеха.

Утюжок висит, а Вован голосит:

— Дед! Не надо, дед!

Утюг замирает.

— Неужто не признал? Дед, ты завсегда суровый мужик был, но валить родного внука — это уже не по-понятиям!

Утюг не двигается.

— Мой косяк, что хату твою выставлять полез, но я искуплю, дед. — продолжает переговоры с утюгом Вован.

Утюг не шевелится.

— Тебе ведь по-любому что-нибудь нужно, раз ты всё ещё тут, дед. Давай добазаримся.

Утюг стукает по полу три раза. Два коротких, один длинный. Утюг стучит:

Точка, точка, тире — У

Точка, тире, тире, точка — П

Стучит:

У-П-О-К-О-Е-Н-И-Е

— Дед, — говорит Вован, не сводя глаз с утюга. — Тебе может карандаш с листочком? Меня морзянка так заебла за три года...

Утюжок не сильно, но ощутимо даёт Вовану по лбу.

— Ладно, ладно! — прикрикивает Вован, выставив руки перед собой. — Излагай, дед!

Утюг стучит:

— — — О

— Т

Стучит:

О-Т-П-Е-В-А-Н-И-Е

Стучит:

К-Р-Е-С-Т

— Всё понял, дед. Божьего человека похоронить по божьим обычаям. Всё сделаю, дед. Всё будет.

Утюжок замер на полу.

Скривив рожу, Вован ковыряется в затылке.

— Вот только это, дед, — морщится он, и вынимает из кожи осколок стакана — Похороны — дело не дешёвое. А у дембеля, сам понимаешь, как у латыша — хуй да душа. — окровавленная стекляшка летит на пол.

Утюг не двигается.

Вован продолжает вынимать осколки и накидывать аргументы.

— Ты ведь помер, дед. С тебя не спросят уже за сохранённый общак. А тебе он накой? В гроб положить? Так у тебя и гроба-то нет. Ну пока нет. Пока я не организовал всё. Понимаешь, дед?

Вовкин дед. Это тот дед, который лупил его всё детство. Дед, от которого Вован сбежал и бродяжничал до самой армии. Тот самый дед, который даже после своей смерти чуть не прибил собственного внука. Это вот с этим потусторонним дедом пробует добазариться обнаглевший внучок. Наглость, внатуре — второе счастье.

Вован повынимал уже целую гору осколков из затылка — стакан можно заново собрать. Утюжок не двигается, Вован говорит:

— А если ты подскажешь, где общак запрятал, я тебе не то что гроб, я тебе такой мавзолей отгрохаю — Ленин от зависти ещё раз сдохнет. Отвечаю, дед.

Вован уже не добазаривается. Он разводит на бабки призрака.

Утюжок ожил, зашевелился. Он бахает по полу:

П-О-Ш-Ё-Л-В-О-Н-Щ-Е-Н-О-К

Повторять Вовану не надо. Не сводя взгляд с утюга, он кое-как вытаскивает мою тушу из дома.

Когда лопата с глухим стуком упёрлась во что-то твёрдое, зарытое в земле, Вован сразу смекнул, что этот стук неспроста. Деревянный ящик или сундук — тот самый схоронённый воровской общак. И вот тут-то Вован и решил сыграть во все ворота. И первый раз в жизни жопный нюх его не подвёл. Золотишко из этого пиратского клада до сих пор на нас работает.

Это было тогда. А сейчас Вован кормит пирожком приблудного кладбищенского пса. Кобель одним махом сжирает мясо своего соплеменника, зажаренное в тесте, и ложится у ног своего кормильца.

— Володь, — говорю я. — Ну а крест? Ты же ему обещал. Вы же добазарились.

Почёсывая мохнатое брюхо пса, Вован рассказывает, что целый год въёбывал, как маленький проклятый негритёнок. И никогда в жизни, ни до, ни после, больше так не пахал. А когда вышел срок уговора, дед вывел Пирата за околицу и пристрелил. Прямо на глазах у маленького заплаканного пацанёнка. «Запомни, щенок, — сказал Вовкин дед. — Не верь, не бойся, не проси».

Слушая воспоминания своего друга, я протягиваю руку над оградой. Сначала ничего. А потом невидимые ледяные иголочки пронзают кожу. Кисть обдаёт холодом, словно в морозилку засунул. Я поспешно отдёргиваю руку. Вован ухмыляется и говорит, глядя на ограду:

— Ты на месте, старая ты сволочь потусторонняя? — он смачно харкает на могилу. — Без креста и отпевания до Страшного суда тут будешь сидеть, понял?

— Володь, — говорю я, потирая ладонь. — Ну всё равно же как-то не по-человечески.

— Знаешь, — отвечает Вован, продолжая гладить прибалдевшего пса. — Мне тут одна эскортница сказала, что человечность определяется не по тому, как мы обращаемся с другими людьми. Человечность определяется по тому, как мы обращаемся с животными.

— Какие путаны пошли образованные, — говорю я. — Настоящие институтки.

Вован смеётся.

— Не знаю, где она это вычитала, но мысль дельная. Ты подумай над этим. Может, вместо того детдома, что ты решил построить, приют для животинок забабахаем?

Вован опять ржёт, поймав мой взгляд.

— Там с землёй проблемы, кстати. — стараясь не быковать, говорю я. — С кадастром какой-то геморрой и муниципальщики залупаются.

— Говно вопрос, братуха. — Вован хлопает меня по спине. — Добазаримся. Жопой чую.