По-человечески [ часть II из III ]

Сознание возвращается вместе с болью переломанных костей и ободранной кожи. А так же с уличной прохладой и голосом Вована:

— О! Очнулась спящая красавица! Даже целовать не пришлось!

Мы на улице возле этого проклятого старого дома. Вован сидит, обхватив руками голову, а я валяюсь на траве рядом. Приподнявшись на локтях, смотрю на закрытую дверь и говорю:

— А как... А где... Это... — распухший язык не очень хорошо слушается, да и мысли путаются в отбитой голове.

— Хрен его знает. — говорит Вован, отхаркивая кровь. — Сгинуло.

Отплевавшись, он говорит:

— Ты когда отрубился, меня эта херня за грудки хвать и давай трясти, как чёрт грушу. Тельник порвался аж до самого пупа. — Вован теребит немного надорванный ворот тельняшки. — А под тельником у меня что? Правильно, крест нательный у меня под тельником.

Поправляя маленький оловянный крестик на капроновой нитке, Вован говорит:

— Видать, смекнул этот хрен потусторонний, что на человека божьего наехал, вот и съебнул по-шустрому. Испарился, как и не было. Вот, сука, что крест животворящий делает.

Вован пытается перекреститься, но как только касается пальцами разбитого лба, этот божий человек морщится, блякает и чертыхается.

— А из дома ты меня вытащил? — шевелю я разбитыми губами.

— Нет, блядь, барабашка этот ёбаный тебя вынес, и аккуратно на травку положил. — отвечает Вован. — А ещё колыбельную спел. Такую вот: «Ох, Лёха, Лёха. Не будь ты полным ло...».

— Володь, — перебиваю я его. — Спасибо.

Вован пододвигается ко мне и приобнимает за плечи.

— Говно вопрос, брат. Брат в беде не бро-о-осит... — напевает он.

— Друг. — говорю я. — Там поётся: «Друг в беде не бросит».

— Друг, — отвечает Вован. — это брат, которого ты выбрал сам.

Вован улыбается. Несколько зубов выбито, нос на бок съехал, губы раздулись, как вареники, а он лыбится. Жизнерадостный такой парень — мой брат, которого я выбрал сам.

Продолжая улыбаться, он говорит:

— Видишь, даже от нечистой силы нас пронесло. Фартовые мы, братуха. Жопой чую.

Вован пытается высморкать свой расплющенный нос и тут:

«Больно мне, больно!» — это не Вован говорит, это песня. Там дальше ещё что-то про «Не унять эту злую боль!»

Песня эта звучит из чёрной бэхи, которая медленно катит по дороге вдоль посёлка. Авто, подпрыгнув на колеях, сворачивает в нашу сторону и тормозит возле дома. Фыркнув, глохнет двигатель, выключается песня, открываются двери. Почти синхронно.

И почти синхронно из машины появляются «трое из ларца». Я просто не знаю, как их по-другому назвать.

Три парня, примерно одинаковой комплекции и со стрижками, как у Вована. В одинаковых тренировочных костюмах чёрного цвета. На лицо вроде не близнецы, но всё равно какие-то одинаковые.

Не обращая на нас с Вованом никакого внимания, эти три спортсмена открывают багажник и достают разные штуковины. А именно: калаш, дробаш и бейсбольную биту.

Первый берёт обрез, второй — короткоствольный Калашникова, третий — дрын для американской лапты. Ну, теперь их хоть как-то можно отличить друг от друга. Вооружившись, троица строится напротив нас. Стоят, молчат. Топчут лакированными туфлями мокрую траву.

Тем временем, из машины появляются ещё двое. Седоватый мужик в малиновом пиджаке вместе с одним из давешних цыган.

Седой кивает в нашу сторону, потом смотрит на цыгу. Цыга кивает седому, седой кивает цыге в ответ. После серии кивков ромалэ припускает по дороге прочь, ещё быстрей, чем тогда по перрону. А седой мужик подходит к троице.

Он расстёгивает свой малиновый пиджак и уперев руки в боки, смотрит на нас.

Под полами у него виднеется портупея с пистолетом в кобуре. Шею обвивает золотая цепь, чуть тоньше якорной. На цепи висит крест такого размера, что можно на маковку небольшой церквушки установить. Похоже, тоже человек божий. Он говорит:

— Здоро́во, морячки!

— И вам не хворать. — подаёт голос Вован. И ему тут же прилетает короткая втычка торцом биты прямо в съехавший нос, от чего тот сворачивается на другую сторону. Я было подрываюсь, но меня притормаживает короткий ствол калаша, направленный мне в лицо.

— Не обижайся на Серёжу, морячок. — по-доброму так улыбаясь, говорит седой. — Он просто не терпит, когда меня перебивают.

В башке гудит, думать больно. Но я всё же пытаюсь осмыслить картину, которую вижу.

Треники с туфлями. Военное оружие в руках гражданских. Пиджак нежной, женской расцветки на мужике. Крест, как у попа с карикатуры. Реклама шампуня на каждом шагу, а все вокруг лысые. Это же какой-то бред наркоманский. «Театр абсурда», как говорила интернатская русичка. «Ёбаный цирк», как говорил наш лоцман. Это такие люди теперь считаются хозяевами жизни? Может, мы портом ошиблись, когда демобилизовались? И сошли в какой-то другой стране? Не могло же всё так изгадиться за три года. Неправильно это всё. Не по-человечески.

Мои думки прерывает седой:

— Меня зовут Евгений Вольфович, ребята. — говорит он, продолжая улыбаться.

Он говорит с такой поучающей интонацией, что кажется, вот-вот скажет:

«Меня зовут Евгений Вольфович, ребята, и я ваш новый учитель...»

Но он говорит:

— Добропорядочные граждане Черноволжска и его окрестностей выбрали меня в качестве смотрящего за порядком в их любимом городе. — вещает этот Евгений Вольфович и прохаживается взад-вперёд.

Он говорит:

— Ввиду этого, я имею к вам вопрос. — и после этих слов внезапно переходит на крик. Ор такой, что с ближайших деревьев шумно срываются и улетают птицы.

Он орёт:

— На каком, блядь, основании, вы заявились в мой город и прессуете моих цыган, охуевшие вы гандоны полосатые!? — вопит седой на весь посёлок, брызгая слюнями.

Облаяв нас, он откашливается и возвращается к изначальному тону.

— А так же, я имею к вам ещё ряд вопросов. А именно — почему вы не представились смотрящему, то есть мне, по приезду в город? Что такие недоделанные гастролёры, как вы, забыли возле дома многоуважаемого Костыля? И это он вас так отделал, кстати? — продолжает иметь вопросы Евгений Вольфович. — Впрочем, спросим-ка у него самого. Шагом марш в дом, морячки.

— Может, не надо в дом? — голос Вована даёт петуха. — Может, лучше тут пообщаемся? Типа, на свежем воздухе.

Снова втычка битой по Вовкиному носу, и тот снова меняет положение. Такими темпами нос у него скоро отвалится нафиг.

Третий добавляет Вовану битой по затылку и отвешивает пинка. Сверкая следом от туфли на заднице, мой друг скрывается в дверном проёме.

— Ты, бычара, следом. Быстро. — говорит седой, тыча в мою сторону пальцем со здоровенной золотой печаткой.

Первый со вторым направляют на меня стволы.

Эти три лысых поросёнка вместе с их седым волчарой — я бы их голыми руками переломал влёгкую. Но опыт подсказывает, что будь ты хоть трижды накачанный бугай, летающая железяка тебя по-любому достанет. А пуля — ахуенно быстрая летающая железяка. Даже пошустрее утюжка будет, хоть и поменьше. Поэтому я кое-как прыгаю к дому на одной целой ноге.

— Я сказал, быстро. — рычит седой волчара мне в спину, и я ускоряюсь.

Очень быстро прыгаю.

Ещё быстрее, чем я прыгал, нас с Вованом вяжут внутри дома. Меня пристёгивают наручниками к трупаку. Рука к руке. Вована же привязывают к стулу со спинкой.

На столе у окна вместо стакана теперь стоит включенный в розетку утюг. Спокойно так стоит, не дёргается. Мозги мертвяка и наша кровяка на его подошве начинают тихонько шипеть.

Седой ходит туда-сюда по комнате, потирая ладони. Каша на утюге шкварчит и брызгается.

...Меня зовут Евгений Вольфович, ребята. И я сейчас буду вас учить...

— Вы, крысята водоплавающие, сами-то хоть знаете, кого вы зажмурили? — спрашивает он.

— Да сам он зажмурился — голос Вована снова даёт петуха. — Ну, как зажмурился. Глаза-то у него открыты были.

Седой берёт с края стола прилетевшее туда глазное яблоко мёртвого деда и держит его двумя пальцами.

— Ну да — говорит он, глядя на глаз. — Действительно, открыты. Прямо на выкате. У кого хочешь зенки из орбит вылезут после общения с утюгом. А вы, морячки — беспредельщики и отморозки, однако. Уважаемого вора утюжком пытать, как терпилу опущенного.

Сжав с хлюпом глаз в кулаке, Евгений Вольфович смотрит на нас. С этой своей добренькой улыбочкой он говорит:

— Я имею к вам всего один последний вопрос. Где. Костыль. Спрятал. Общак? — цедит он по словам.

Связанный Вован заёрзал на стуле и зашмыгал кровавыми соплями в свёрнутом носу.

— Нам-то откуда знать? — гундит он. — Костыль-шмастыль, общак-хуибщак. Мы вообще не при делах тут.

— Дима, — говорит седой первому. — Ты только посмотри, какой помятый морячок. Погладь-ка его немножко, пожалуйста.

Первый кладёт на стол обрез и берёт утюг. Задирает Вовану тельняшку до груди и прикладывает к его животу раскалённую подошву утюга.

Вован орёт высоко и с надрывом, выпучив глаза в потолок. Вован орёт, а в воздухе воняет палёными волосами.

Это голова у Вовки лысая, а всё остальное — обезьяна обезьяной. Под тельником у него знатный шерстяной ковёр.

Когда этот ковёр прогорает под подошвой утюга, на смену вони жжёной волосни приходит запах жареного мяса, заполняющий всю комнату.

Думать о еде, когда поджаривают твоего друга — это неправильно. Но блин, как же аппетитно пахнет «Вован-на-гриле».

Я кричу:

— Да не в курсе мы делов ваших! Сказано же вам по-человечески!

Седой вскидывает бровь.

— А ты говорить умеешь, бычара? — изображает он удивление и поворачивается к третьему. — Серёж, выключи звук у этого дауна.

Бита рассекает воздух и по касательной вмазывает мне прямо по носу. Страйк, или как там у америкосов это называется? Хряснуло так громко, что аж Вован перестал орать. Своей щекой чувствую свой же собственный нос, примятый к ней. Шнопак свёрнут, как у Вована.

Когда ослепительная вспышка боли немного отпускает, я гундошу, повернувшись к Вовке:

— Володь, пока мы палубы драили, у нас в бейсбол начали играть, прикинь.

Шутку никто не оценил. Особенно третий. Он поднимает биту над головой и с размаху опускает её прямо на мою поломанную ногу.

Я зажмуриваюсь и напрягаюсь всем своим побитым телом. Мысленно приказываю себе не орать. Но боли нет. Бита замерла, только чутка коснувшись штанины.

Поросята дружно хрюкают, хихикают. Волчара тоже сипло смеётся. Он говорит:

— Ссышь, когда страшно, даун?

Снова повернувшись к Вовану, говорю:

— Володь, а играть-то они не умеют нифига. Замах вообще никакущий.

Только и успеваю боковым зрением заметить, как бита вновь рассекает воздух, повторяя траекторию.

Хруст костей. Звук, который стал почти привычным за последние полдня. С этим звуком тяжёлая деревяшка доламывает голень посередине. Прорвав кожу, а заодно и штанину, наружу вылезает белая кость в красных прожилках.

Плакать — это не по-пацански. Я обоссываюсь от боли, но изо всех оставшихся сил стараюсь не зареветь.

А вот у смотрящего на меня Вована из глаз побежали прозрачные ручейки по перемазанным в крови щекам.

Зато всем остальным в этой комнате очень весело. Волчара наклоняется к Вовану.

— Ну-ну, мальчик. Ты чего это? — сюсюкает он. — Дим, смотри — морячок наш расплакался. Утри слёзки ему.

Утюг прикладывается к Вовкиной щеке. Под его оглушительные вопли комната вновь наполняется запахом жареного мяса.

Злобный невидимый барабашка, или что это такое там было — он метелил нас на славу. Не просто избивал, а ушатывал, уебошивал. Явно старался, чтобы мы побыстрее сдохли. Но эти четверо... Они не торопятся нас зажмуривать. У них другие желания. Вернее даже сказать, наклонности.

Первый, пока утюжит Вована, грызёт ногти и заливает дощатый пол слюнями из приоткрытого рта. Второй, не переставая, дёргает затвор автомата. Облизывается, как дитё, которому мороженку показали, и переминается с ноги на ногу. Словно его знобит или в туалет хочет. Третий вообще биту свою окровавленную так и наглаживает ладонью. Прямо дрочит её. А у самого стояк под трениками топорщится.

Эти лысые отбитые поросята нас не просто пытают. Они ловят неслабый такой кайф от процесса.

Седой тоже от своих шнырей не отстаёт. Бегает с красной, потной харей туда-сюда по комнате. Ну чисто, внатуре, как волчара мечется. А взгляд у него точь-в-точь как у Вована, когда мы в самоволку навещали портовый бордель.

Удивительно, как эти выродки нас ещё не отпетушили. Хотя, они могут нас оприходовать и после того, как завалят. С них станется.

...Меня зовут Евгений Вольфович, ребята. И сейчас я вашим мёртвым жопам устрою такое, что у вас на том свете очко заболит...

А то, что нас завалят — это факт. Вряд ли уже выйдет добазариться по-человечески.

Словно подтверждая мои думки, волчара говорит:

— Ладно, хорош с вами базарить. В подпол шагом марш, морячки. Быстро!

 

[ ... продолжение следует... ]