По-человечески [ часть I из III ]

Стоя по колено в яме, Вован сжимает обеими руками деревянный черенок. Небольшой наклон тела, лёгкий замах рук – и лопата втыкается в землю. Втыкается только самым кончиком острия. Подошва сапога давит на заступ, но и от этого ржавое полотно погружается в грунт едва ли на половину. Руки тянут вверх лопату. Поддетой земли на ней всего несколько комков, почти щепотка. Взмах и эти бурые комья летят через голову Вована. Задевают лампочку Ильича, свисающую на проводе с потолка, от чего та начинает мотаться из стороны в сторону, освещая попеременно то одну, то другую кирпичную стену подвала.

Снова остриё втыкается в дно ямы. Снова слабый упор в заступ. Снова щепотка земли летит в сторону.

Вован, определённо, не торопится. Тянет время. Оно и понятно. Никто не стал бы спешить на его месте. Ведь этот бедолага роет себе могилу. Причём, в самом что ни на есть прямом смысле.

Горе-землекоп делает паузу и с хрустом разгибает спину. Рукавом тельняшки утирает пот с раскрасневшегося лица. Его бритая голова тоже блестит от пота и подмышками расползлись влажные пятна.

Сейчас-то Вован молчит, плотно сжав побелевшие губы. Зато в том провонявшем носками плацкарте он базарил очень много.

– Я тебе базарю, братуха. – говорил Вован под перестук колёс нашего дембельского поезда. – У таких, как мы, других вариантов нету.

Колёса стучат то равномерно, то с перебоями, когда попадают на стыки рельс. Колёса словно выстукивают морзянку:

Тире, точка, точка – Д.

Тире, тире, тире – О.

Тире, тире – М.

Стучат:

– – – О

· – – – Й

Колёса стучат:

Д-О-М-О-Й

Колёса стучат, Вован галдит, а за окном вагона светит весеннее солнце. Оно освещает проносящийся мимо лесок и тропинку в нём. Солнечные лучи греют в поле каждый колосок. Играют бликами в речке и озаряют небо голубое.

Колёса стучат:

Р-О-Д-Н-О-Е

Отражение Вована в оконном стекле мешает чай в гранёном стакане.

Вован говорит:

– Родина.– стучит он ложкой по стеклянным стенкам. – Сироты вроде нас, братан, ей нахрен не сдались.

Не повернув головы от окна, говорю:

– Володь, ты к нам, детдомовским-то, не примазывайся.

Ложка в стакане замирает.

– Сам ты Володь. – говорит Вован. – А мой дед – на-хуй-одет.

Если ты вырос сиротой, а кто-то вот так запросто поносит свою родню, у тебя появляется ощущение, что тебя макнули мордой в детдомовскую парашу. Оторвавшись от окна, смотрю на Вована. И смотрю, похоже, очень борзо. Потому что он поднимает обе ладони и говорит:

– Спокуха, братуха. Не быкуй. – хреновый внук, подняв плечи, разводит руки в стороны. – Ну, не были мы с ним близки, хули?

Вован говорит, что семья – это балласт. Я говорю, что это гнилой базар.

Это неправильно, не по-человечески. Но по утверждению Вована, родных и близких первым делом сажают на ножи, в случае чего. Он говорит: «Нас хрен достанешь через семью. В этом наша сила, брат».

Взяв подстаканник за ручку, Вован подносит его к губам. Отвернувшись к окну, продолжаю слушать стук колёс и трёп своего сослуживца:

– Родина.– говорит он, дуя на чай. – Пока мы отдавали ей долг, её самой как-то не стало, сечёшь? Перестройка-шмерестройка, путч-хуютч. Сейчас совсем другие люди хозяева жизни.

Сделав с хлюпом глоток и цокнув языком, Вован говорит:

– А-а-а, – с придыханием. – Заебачий чаёчек. С сахарочком. Не то что эти анализы у нас на камбузе. А, братан?

Вован уверяет, что нам светит только работягами спиться на каком-нибудь задрипанном заводе. Или сверхсрочниками подохнуть на новой войне, в которую наша сердобольная страна обязательно ввяжется в ближайшее время.

На солнце за окном набежала туча. Заморосил по стеклу дождь. Леса и поля сменились степью, в которой мелькают редкие покосившиеся сараи. Потом на степь наползли серые кирпичные гаражные общества. Следом потянулись массивы промзон, коптящие небо частоколами труб разной высоты. А колёса продолжают стучать:

· – А

– – · Г

– · · Д

· Е

Колёса стучат:

А-Г-Д-Е-Д-О-М

Стучат:

Г-Д-Е-Р-О-Д-И-Н-А-Т-О

Размытое отражение Вована ставит стакан на стол. Он говорит:

– Да всё у нас попрёт, братуха. Жопой чую.

Это его выражение… Непроизвольно закрываю глаза и тихо блякаю под нос.

«Это спиртяжка в канистре, братан. Можно слить малёха, кок и не заметит. Жопой чую» – мы встреваем на семь нарядов вне очереди.

«Это чистые крали, братан. Даже целки. Жопой чую» – мы пол-лета выводим скипидаром лобковых вшей.

«Этих цыг в «козла» на раз можно обуть, братан. Жопой чую» – цыгане раздевают нас в карты до тельняшек.

Короче, нюх у Вовкиной жопы не очень.

Естественно, мы прессуем этих будулаев, чтобы отжать своё барахло назад. Но они, напялив на свои чернявые головы наши бескозырки, резво линяют от нас по перрону Черноволжского вокзала.

– Ненавижу, блядь, цыган! – говорит Вовчик, пока мы мокнем под мелким дождём и месим грязь просёлочной дороги, оставив пригородный вокзал за спиной.

Справа от дороги, на сколько хватает глаз, тянутся пахотные поля, заросшие сорной травой. Слева, почти сразу за куцым берёзовым подлеском, начинается густющий лес. Некоторые сосны в нём насколько высокие, что едва не задевают своими верхушками дождевые тучи. Никогда не видел таких здоровых деревьев.

Чавкая подошвами сапог между колеями, Вован говорит:

– Видал, какой лес? Там зайцы с тебя размером водятся, отвечаю. – подмигивает он.

– Кстати, о размерах. – Вован снимает с плеча и протягивает мне спортивную сумку, которую он успел подрезать у кого-то на вокзале. – Давай неси, бугай. Я что-то заманался.

– Там, – говорит этот халявщик, махнув рукой в сторону дремучей живой изгороди. – АЭС. Народу на ней подохло больше, чем деревьев в этом лесу. В восемьдесят восьмом труповозки гоняли по городу чаще автобусов.

– Погибло. – говорю я. – Это собаки подыхают, а люди гибнут.

– Смотря, что за люди, и какие собаки, братуха. – говорит Вован, и с размаху пинает подвернувшийся на дороге камешек.

– Неправильно это. – говорю я. – Не по-человечески.

– Ох, Лёха, Лёха. – напевает Вован. – Харэ быть полным лохом.

Схема подъёма от лохов-дембелей до конкретных авторитетов «по-Вовану» проще пареной репы. Даже проще лысой, ушастой репы самого Вована. Эта схема включает всего два понятия: «мы» и «они». Мы ничего им не должны. Пока мы ради них жрали соль морскую, они проебали страну. Так что это они перед нами в долгу. А «мы», кстати, заслужили не только чаёк с сахарочком, но и коньячок с кокаинчиком.

«И мы ничего ни у кого не отбираем, – говорит Вован. – А взымаем компенсацию». Вован говорит: «Просто берём своё, братуха».

Кстати, «они» – это вообще все вокруг.

Неправильно это, не по-человечески. Но когда твой друг, с которым ты внатуре съел не один пуд морской соли, стелет настолько гладко, тебе невольно начинает казаться, что галимый разбой и бандитизм – вещи приемлемые. И даже правильные. Если хорошо подвешен язык, любое человеческое дерьмо можно выдать за идеологию.

А у Вована язык подвешен как надо. И он чешет и чешет им, не переставая. Заливается, точно соловей в той берёзовой роще, вдоль которой мы промахали уже, наверное, не одну милю. Наконец две колеи дороги огибают березняк и уходят на спуск, с которого открывается вид на посёлок, расположившийся в низине.

Несколько дюжин покосившихся, бревенчатых срубов с щербатыми заборами, да пяток кирпичных домов.

Дождавшись сумерек, спускаемся в низину. Топаем молча через посёлок, и почему-то крадёмся и озираемся, как жулики. А мы ведь просто идём за своей компенсацией.

Старинные монеты, иконы в золотых окладах, серебряные стаканы и подсвечники. Ордена, медали и наградное холодное оружие царских времён.

Настоящее сельское Эльдорадо.

И всё это добро заныкано на чердаках и в подвалах. Запрятано в мешках за печкой. Затарено в сундуках под кроватью. Клад лежит и ждёт, только руку протяни. Но не забудь сначала убедиться, что хозяев нет дома, и по-тихому вскрой входной замок.

Вован выбирает кирпичный одноэтажный дом, в окнах которого не горит свет. Самый крайний в селе, почти у околицы.

На крыльце у входной двери Вован припадает к врезному замку. А я роюсь во вручённой мне сумке.

Шарю внутри неё рукой, нащупываю что-то увесистое. Достаю советский утюг на электропроводе в чёрно-белой тканевой оплётке. Разглаживает эта бандура, наверное, не столько нагревом, сколько весом. Тяжёлый, гад.

– Володь, – говорю я. – У тебя ведь даже тельняшка запостой мятая, как использованная жопошная бумага. Неужели ты утюгом умеешь пользоваться? А, Володь?

Повернув голову, Вован говорит через плечо:

– Шам ты Володь. – В зубах у него шпилька для волос. – Не пифди под руку, а?

Бросив сумку под ноги, говорю:

– Лучше б пожрать чего-нибудь спёр, в натуре. Что там с замком?

– Да это и не замок вовсе. – говорит Вован. – Так, щеколда от честных людей.

Новоиспечённый домушник толкает дверь, и она открывается с тихим скрипом.

– После вас. – говорит Вован, и лакейским жестом приглашает меня в темный дверной проём.

Внутри полумрак и тишина. Только где-то в глубине дома тикают часы.

Какое-то время мы стоим на крыльце без движения. Еле дышим, прислушиваемся – ни звука, кроме тиканья часов и урчания моего живота с голодухи. Поднимаю сумку, прохожу внутрь. Притворив за собой дверь, Вован крадётся следом.

Пройдя мимо кухни в единственную комнату, мы снова замираем и озираемся. Звук часов тут громче. Вон они, на серой стене. Старенькие ходики с маятником. Тикают как-то странно – с паузами, с перебоями и неравномерно. Неправильно как-то тикают.

Маятник будто стучит:

Точка, точка, тире – У

Точка, точка, точка, точка – Х

Стучит:

У-Х-О-Д-И-Т-Е

В полумраке мы смотрим по сторонам. Шарим глазами в поисках своей компенсации. Бродим взглядом по стенам в серой штукатурке, по низкому потолку с лампочкой на проводе, по вытертому паласу на дощатом полу.

Возле кровати у стены куча какого-то тряпья. В монашеской келье обстановка и то побогаче будет.

Вован подходит к столу возле окна. На столе клеёнчатая скатерть с орнаментом из прожженных дырок, и стакан в подстаканнике. К которому Вован тут же тянет лапу. Нашёл, блин, время чаи гонять.

– Лё-ё-ёха – шепчет Вован. – Он горячий.

– Какая удача! – говорю я в голос.

До меня не сразу доходит смысл Вовкиных слов, а когда доходит, я затыкаюсь, и начинаю крутить головой по сторонам. До меня доходит: хозяин дома – дома.

Верчу башкой, словно филин, и пячусь, как ссыкливый рак. Верчу, пячусь, спотыкаюсь обо что-то, и с грохотом падаю на дощатый пол всей своей стошкой веса. Вован шустро подскакивает ко мне, и, протянув руку, помогает подняться. Друг. Друг в беде не бросит.

Замерев, мы молча смотрим на старика, неподвижно лежащего на полу. А он смотрит на нас мёртвыми остекленевшими глазами. Его рот под щёткой седых усов застыл в оскале, показывая нам золотые фиксы.

Худая жилистая рука со старыми шрамами и поплывшей синей наколкой в виде якоря держится ладонью за грудь. Пальцы другой руки сжимают блестящую пластинку таблеток.

Молчание нарушает Вован:

– Не допил морячок свой чаёк с валидольчиком. Теперь самим искать, блин. – бормочет он под стук маятника часов.

Часы эти долбаные. В народе есть такая байка, что когда умирает человек, иногда останавливаются его наручные часы. Может, это относится и к настенным? Стрелки ходиков замерли на половине восьмого. Стрелки-то остановились, а вот маятник продолжает неровно мотаться. Неправильно это как-то.

Маятник будто бы стучит:

– · · · Б

· Е

– – · Г

Стучит:

Б-Е-Г-И-Т-Е

Засунув руки в карманы и опустив голову, Вован смотрит на трупак. А я не могу оторвать взгляд от стакана. Того самого, гранёного, в подстаканнике.

Я вылупился на него, потому что прямо у меня на глазах он взмывает со стола вверх, проносится по комнате, и зависает в воздухе у Вована за спиной. Прямёхонько на уровне его затылка.

Пребывая в полном ахуе от этого зрелища, не могу издать и звука. Стакан, тем временем, словно подвешенный на невидимую нить маятник, плавно отлетает назад. И с размаху врезается со звоном Вовану в затылок.

Охнув, мой друг падает на четыре мосла. Пар поднимается от его лысой головы. Хоть в стакане был и не кипяток, всё равно неприятно. Вонзившиеся в бритый затылок стеклянные осколки – неприятно в двойне.

Тут же наклоняюсь к Вовану, и что-то проносится над моей головой, чиркнув по макушке.

Утюг из нашей сумки.

Пролетев над нами, он бахается об стену, отвалив от неё кусок штукатурки. Замерев на мгновение, утюг начинает двигаться в нашу сторону, волоча по полу пёстрый шнур. Эта железяка сначала медленно плывёт по воздуху, покачиваясь из стороны в сторону, словно маленький злобный кораблик на волнах, а потом резко ускоряется. Мы с Вованом еле успеваем шарахнуться в разные стороны с его пути. Не попав по нам, утюг прилетает прямо в голову трупака. Приземляется ему на лицо с хрустом и хлюпом. Бандура припечатывает голову покойника с такой силой, что один глаз у него лезет из орбиты, а второй вообще вылетает пробкой от шампанского.

Поднимаюсь на ноги, и вот тут-то утюжок меня достаёт. Он упарывает мне по голени. Кость хрустит, простреливая болью от бедра до кончиков пальцев. Ноге, наверное, кранты. Когда я падаю на колени, сраная железка достаёт меня ещё раз. Своим мыском он вмазывает мне прямо в солнечное сплетение. Пока я хватаю ртом воздух, утюг прикладывается своей подошвой по моему хлебалу. Перед глазами звёздочки, а удары с хрустами продолжаются.

В ключицу – хруст.

Под рёбра – хруст.

По яйцам… Бля, лучше б ещё сто раз по рёбрам.

– Валим, братан, валим! – кричит Вовчик, и на четвереньках ползёт к выходу.

– Валим! – орёт Вован. Но, походу, валить сейчас будут его.

Утюжок, словно потеряв ко мне интерес и напоследок хлестанув шнуром по щеке, устремляется к Вовану.

Дверь захлопывается перед самым Вовкиным носом. Пёстрый шнур обвивается вокруг шеи беглеца и тянет прочь от спасительного выхода. Вован хрипит и сучит ногами, пока удавка волочёт его по полу. На середине комнаты утюг отпускает шнур с жертвы и принимается её гасить.

По голове, плечам и корпусу. Бешеный утюжок гладит Вовку по полной.

Металлическая блестящая подошва утюга – уже и не видно, что она металлическая. Сплошь облепленная кашицей из мозгов жмурика и лоскутов нашей с Вованом кожи. Покрытая волосками бровей и ресниц, она сочится нашей кровищей.

Вован даже не пытается сопротивляться. Лежит, раскинув руки, как тот мертвяк рядом с ним.

Утюжок зависает над лицом моего друга. Слегка подрагивая, будто примериваясь. А потом поднимается до самого потолка.

Сжав до скрипа зубы и захрустев поломанными костями, бросаюсь к Вовану, и падаю на него сверху. Накрываю его голову своим грудаком.

Только и успеваю почувствовать Вовкин шнобель, уткнувшийся мне в грудь, как получаю удар между лопаток. Только и успеваю подумать, что мне хана, как получаю ещё раз – по затылку. После этого уже ничего не успеваю. Вырубаюсь, и всё тут.

Неужели, пока мы были в море, летающие и мудохающие людей утюги стали нормой? Неправильно это как-то.

 

[ ...продолжение следует... ]