On the beach

Темнело… Пойло было жутким, убийственно крепким и некачественным.

Вдалеке, сквозь шум набегающего волнами ветра слышится незабвенное On The Beach Криса Ри. С яхты по ходу.

— Ты в бога веришь? — чуть блея, спросил незнакомый мне доселе собутыльник, с болезненной боязнью в расширенных непонятно от чего зрачках глядя в бескрайнее южное небо с просвечивающими сквозь наступающие сверху облака звёздами.

— Не знаю даже…

Запрокинувшись, я крякнул очередную ядерную дозу из пластиковой рюмки:

— Вот, к примеру, скажи, — резко выдохнул сивушный дух преисподней. — Для чего было Богу созидать миллионы мух, червей, насекомых и муравьёв. И как он вообще мог до этого додуматься? Крабы там, мидии… Зачем?

— Ну как зачем, — резонно, слегка заторможенно ответил собеседник: — Все друг другу нужны. Ты кого-то ешь, тебя кто-то ест. Круговорот.

— А за которым хреном ему надо создавать такое… такое, — я воздел руки к небесам, — что не вмещается не то что в мозг. Не вмещается даже в то, что можно описать словом, объять мыслью. А? Для кого галактики, Вселенная, пространство без конца и края — безбрежность…

Немного зависнув, я впал в анабиоз алконебытия. «Anastasia», — шептал внутренний генератор идей, переводя имя знаменитой певицы как «анестезия».

— Кто же тогда, — нетвёрдо встряхнув башкой, заглотнул, поперхнувшись, свою порцию страшного пойла ночной визави: — …Если не Бог? Кхе-х, кхе-х.

И тут я выдал.

— С другой стороны, только Христос и никто другой — или Будда, Аллах, неважно, всё едино под названием, — властен такие необъяснимые вещи сотворить. Иначе тупик. Иначе миллионы мошек-тараканов теряют смысл. Ведь Природа — Nature, — сформированная и организованная сама по себе, то есть по науке, вовсе могла обойтись малым, всего лишь необходимым. Но созданные собственно Высшим интеллектом неподъёмные и никчемные мириады тонн планктона и амёб приобретают смысл!

— Чё… — сказал приятель, немощно-нехотя заваливаясь набок. Похоже, навсегда. Навек.

— Пойми, это не просто так. Мы ни фига не знаем. И не узнаем. Никогда. Бердяев, Флоренский… — я взглянул туда, где лежало безвольное тело. — Слышь.

— Пошёл на *уй, — ответил он.

Я удовлетворённо икнул, продолжив:

— И вот что скажу тебе, любезный друг. Всю неизбывную данность неопределённого мы вкусим, когда умрём. Чуешь? Там, за гранью, мы получим ответы абсолютно на все вопросы. — Я уже не смотрел на него. Смотрел в себя.

Измышлял вслух, один-одинёшенек. В нескончаемости. Подобно Леонардо.

— …Неопровержимо точно: Истину в последней инстанции да постигнешь именно Там(!), — тыча указующим перстом в Б. Медведицу. — Только не сможешь передать маляву сюда, «на волю». Исключено. Граница сущего закрыта на замок. Потому что воля — там. За пределом разумной жизни. В её изнанке, называемой нами Смертью. В необозримой и неотобразимой ничем и никем радуге галактического Эфира. Затем, всё поняв, мы сольёмся со всеобщим мировым Разумом, Сознанием. Превратившись в частичку Космоса. И вероятно, оживём вновь. Но не факт. И не здесь.

— Бл*ть, — раздалось сбоку. Потом отвратительный храп. «Как же от него воняет… Наверно, так же, как от меня».

Взглянул на часы — шесть. Припекать начало без предисловий. Пляж оживал.

Тут же внезапно обнаружил, что лежу один-одинёшенек на огромном, не охватном взору побережье, зарывшись с головой в тёплый песок.

Без фирменного хронографа, смартфона-наушников и кроссовок-«найков». Майка и джинсы, подстеленные ночью для удобства, тоже тю-тю. Натюрлих.

Вдалеке набирала обороты до колик в боку обожаемая мелодия On The Beach.

По-любому с яхты, — заключил я, нащупав в плавках предусмотрительно спрятанный вчера лопатник.