Танька и тракторёныш (на конкурс)
ПРЕДИСЛОВИЕ
В этой повести я постарался хотя бы частично возродить сформированную предыдущими поколениями русских писателей и поэтов литературную языковую норму, ныне, к величайшему моему сожалению, почти безвозвратно утерянную. Мы с тобой, уважаемый читатель, в последнее время являемся невольными свидетелями (а порою и участниками) деградации русского языка, некогда бывшего богатым. Теперь же язык этот, прежде великий и могучий, утрачивает самобытность и яркость, засоряется множеством заимствований. Данная повесть, повторюсь, является попыткой вернуть народу утраченное. Это - цель. Всё остальное лишь средства, служащие наиболее скорейшему достижению этой цели. Выбор же средств вовсе не случаен, ибо хотелось мне, чтоб обыватель заглянул в повесть, будто в зеркало, и в отражении том узнал себя; узнав же, отшатнулся в страхе и захотел жить в мире другом - ярком, светлом, обновлённом. Удалась ли попытка - судить тебе, дорогой читатель. Насколько оправдан выбор используемых средств, также судить тебе. Я сделал всё что мог и теперь в моих силах лишь ничтожно и смиренно наблюдать за дальнейшей судьбою творения своего. Ну и робко надеяться, что мой родной язык всё же рано или поздно вернёт утраченные позиции.
Всем приятного прочтения. Кому-то повесть понравится, кому-то нет. Кого-то она фраппирует, а кого-то так и вовсе выведет из себя. Одно знаю точно: равнодушных не будет.
В добрый путь!
СОДЕРЖАНИЕ:
ЧАСТЬ 1. В ПЕРВЫЙ РАЗ
ЧАСТЬ 2. ПЛАТЬЕ В ГОРОХ
ЧАСТЬ 3. СУД
ЧАСТЬ 4. ЗОНА
ЧАСТЬ 5. ТРАКТОРЁНЫШ
ЧАСТЬ 6. ОСМОТР
ЧАСТЬ 7. ИМЯ
ЧАСТЬ 8. У ДИРЕКТОРА
ЧАСТЬ 9. ЗООТЕХНИК
ЧАСТЬ 10. БУНТ
ЧАСТЬ 11. ХВОРЬ
ЧАСТЬ 12. В ШКОЛЕ
ЧАСТЬ 13. МЕТАЛЛОЛОМ
ЧАСТЬ 14. НОВОГОДНИЙ КЛЕЩ
ЧАСТЬ 15. МУХИ И КОМАРЫ
ЧАСТЬ 16. КСАНКА-ИЗОЛЬДА
ЧАСТЬ 17. БОРЬКА
ЧАСТЬ 18. ВЛЮБОВЬ
ЧАСТЬ 19. КИНО
ЧАСТЬ 20. РЫБАРИ
ЧАСТЬ 21. КАРТЫ
ЧАСТЬ 22. РОДНЫЕ ПРОСТОРЫ
ЧАСТЬ 23. ПАПКА
ЧАСТЬ 24. ВОЗВЕРНУТИЕ
- Ах ты ж стервие! - гнала хворостиной Таньку баба Нюра от речки к дому. - Вота матерь узнает, ужо она тебе задаст!
И снова хворостиной - вжик! - меж худых девичьих лопаток.
Танька, чувствуя за собою вину, не противилась, лишь вскрикивала тоненько, да на бегу подавалась вперёд и вбок, пытаясь увернуться, избежавши бабнюровой хворостины. Да только куда там! И ведь откуда у старой прыть взялась.
- Ишь чего стервие удумала! В жопу, да посередь бела дня ещё!
И снова свист хворостины - вжик!
И Танькин взвизг в унисон.
Всему виною Витька-тракторист был. Это он Танюху подбил на стыдное. Он, изверг, во всём виноват!
Танька фигурой округлилась в прошлом годе, как стукнуло пятнадцать. Резво так, в одну зиму, считай. В полушубок овчинный закуталась в предзимье, что гусеница в кокон, а по весне вылупилась из него бабочкою диковинной.
- Ох, заневестилась девка! - ахнули изумлённо соседи.
Худоба-то подростковая осталась. Но груди спелостью молочной налились, да таз вширь раздался, готовясь принять семя в себя, да дитя выносить.
А и то сказать, Танька сама ещё была дитя.
Поначалу и не поняла, отчего это так томко книзу живота делается, как Витька взглянет на неё. Да по всему телу томленье это разливается. Да в животе будто насекомыши принимаются шевелиться.
Вот и сегодня. Пришла на реку бельё прополоскать, да и самой искупаться заодно. А Витька, змей, трактор вонючий свой синий мыть пригнал. Как облапил Татьянку, да поволок в кабину, она и сомлела.
Опомнилась, уж когда Витька на ней был, да меж худых, стройных ног заправлял, трусы с неё стянувши да обувку снявши.
Хотела было возмутиться, оттолкнуть наглеца, да бабье верх взяло.
Ноги раздвинула пошире. Одной в стекло кабины упёрлась, другой в потолок. Да неудобно стало, и, поразмыслив чуть, вторую ногу Витьке на плечо закинула. Вперёд тазом подалась. Малость поёрзала, устраиваясь поудобней. Руки, будто сами собой, рубаху с искусителя через голову стянули, да в спину ногтями впились, в себя Витьку вжимаючи, навстречу рвущейся вперёд девичьей плоти.
А того и вжимать не надобно. Продрался сквозь девичье потайное, сокровенное, мягкое да податливое, как медведь дикий скрозь бурелом лесной, и захлюпал, заходил поршнем взад-вперёд.
А Таньке и больно, и сладко одновременно. Даже и не знала, что бывает так.
А потом будто шар огненный взорвался внутри, и по ногам липкое и тёплое потекло. Выгнулась под Витькой дугой и обмякла.
В себя как пришла, хотела из-под наглеца выпростаться, да не тут-то было.
Наглец под копчик ладонь подвёл, поперёк талии пристроил, другою рукой за грудь придержал, да и на живот рывком перевернул, за бока ухватил, да и снова на шомпол свой натягивать давай. Танюха и охнуть не успела, как Витька уж вновь внутри неё шуровал.
Лишь колени под себя подвела, да зад отклячила, чтоб сподручней было.
А Витька остановился вдруг.
Глянула Танька искоса через плечо, чего это он умышляет там.
А тот ладонь ко рту поднёс, нализнул, и вниз куда-то рукою скользнул. И удивиться не успела, как вновь в неё вошёл, да не туда, куда надобно, а выше чуть. Куда и входить-то не полагается.
- Витька, гад, туда нельзя, туда больно мне! - запричитала было Танюха. Взбрыкнула даже, пытаясь спихнуть с себя назойливого кавалера. Да разве с таким кабаном сладить. Подмял под себя и знай продирается вглубь.
Танюха от боли взвыла аж, руками в промасленную обшивку сиденья вцепилась, зубы стиснув. Сквозь слёзы увидала муху, ползающую по стеклу. Муха, казалось, смотрела на Таньку удивлённо и немного насмешливо.
Вцепилась тогда Танька зубами в руку себе, чтоб не кричать, и приготовилась терпеть.
В себя пришла от истошного крика бабнюры:
- Снасильничал девку, гад! Ох, и гад ты ж, Витька! А ты, Танька, стервие поганое, нешто у тебя дел других нет, кроме как перед мужиком рогатину-то свою бесстыжую раскидывать? А ну, давай домой живо.
И к ивняку, что у речки рос, за хворостиной ломанулась.
Внутри у Таньки от страха сжалось всё. А Витьке от того ещё слаще, видать, сделалось. Почувствовал пульсацию девичью тугую живую упругую, видать. В Таньке ещё яростней задвигался. Вроде и хочет выйти, а потом вновь девку на себя нахлобучивает.
Вдруг остановился.
Зад её огладил слегка, копчик охлопал малость - расслабься, мол.
Да на всю длину разом и засадил.
Взвыла Танька, но не от боли уже, а от наслаждения. Вон оно, оказывается, как бывает. Вроде и бабнюра неподалёку, вон она, выламывает из ивняка хворостину подлинней да погибче. А от того, что Витька делает с Танькой постыдное да запретное, и бабнюра ведает о том, как-то по-особенному становится томко да сладко. Всё тело сладость эта заполняет, и тело благодарно отзывается на Витькины толчки. Гудит, будто пчёлы на летнем лугу. Воском плавится под Витькиным напором.
От мыслей таких застонала Танька аж, увлажнилась, потекла. Размякла пластилином на солнышке. В такт Витьке подмахивать начала.
Витька от подмахиваний этих, видать, поплыл совсем. Медведем зарычал, Танюхины бока сдавил так, что больно стало.
Да и истёк в Таньку фонтаном горячим. В жопу прям.
Тут и Танька горлицей утренней заголосила. Дёрнулась два раза. Волна будто по телу прошла. Живот судорогой скрутило сладкой. Замерла на миг.
Выдохнула и кончила.
В тракторе бабнюру дожидаться не стали.
Витька вышел из Таньки с причмоком, будто пробища из бутыли с брагою, какую ставит бабнюра из поспелых осенних яблоков. Одёжу похватал свою, колобком резвым из кабины скатился, запрыгал на одной ноге, силясь в штанину попасть.
Танька послед за ним выпрыгнула. Трусы надевать заленилась, не до того было. В карман сунула, обувку кое-как напялила, да бегом домой припустила, забыв про брошенное у реки бельё.
А от реки наперерез уж бабнюра с хворостиной мчит.
- Ах ты ж стервие! - и ну давай Таньку охаживать хворостиной по спине.
Мчит Танька, аж волосы развеваются, да ветер свистит в ушах. И мнится ей, будто не от бабнюры она бежит, не от хворостины ейной. Мнится ей, будто она от детства убегает своего.
Детства, навсегда оставшегося в синей кабине Витькиного вонючего трактора.
ПЛАТЬЕ В ГОРОХ (про то, как решено было Витьку засудить, и про модные платья ещё)
- А ништо, - говорила бабнюра и гладила Таньку по голове. - Меня, помнится, в сьмнадцатом годе трое белоказаков тоже ссильничали. Ох, и натерпелась я ж тогда! Здоровые белоказаки попались, крепкие, откормленные, что твой хряк, и до телу бабьего голодные. Насилу ноги унесла тогда от их. В нутрях потом с месяц болело всё, и в туалет ходила с юшкой кровавой. Ну и где те белоказаки? А повешали их красноармейцы. Как хутор наш заняли, так сразу и повешали. Всех перевесили до единого, никто не сбёг. Ох, и потешно белоказаки те на виселице болтались! Что шарики на новогодней ёлке. А самый главный у их, морда кувшином, как самый пузатый шар висел. Того и гляди, виселицу обломает.
Танька с сомнением глянула на бабнюру. Та хоть и старая была, однако ж не настоль. В сьмнадцатом годе не было бабнюры ещё, и быть не могло. Не может ведь она сто лет жить, как черепаха. Или может?
- Ветерок, помню, подунет, и примутся раскачиваться они, белоказаки те вешаные, - продолжила бабнюра воспоминания, не заметив Танькиных сомнений. - Красиво так раскачивались. Что ты! Я специально смотреть бегала. Встану, бывало, насупротив, и стою смотрю. И так мне вдруг томко сделается, сладко так. Малины поела будто. И в нутрях так и замрёт всё, а потом и подвзорвётся там, что шар огненный. Ох, и хорошо ж было!
Взгляд бабнюры затуманился, лицо расплылось в улыбке, лучики морщинок собрались в причудливые складки.
- Так о чём это я, - продолжила она позже чуть, медленно приходя в себя. - Белоказаков тех нет уж давно, а я вот она!
И победно упёрла руки в бока, демонстрируя полное превосходство над белоказаками исконного бабьего русского, из глубин веков идущего естества.
Танька залюбовалась бабнюрой прям. Та похожа была в этот момент на колхозницу со скульптуры Веры Мухиной "Рабочий и колхозница". Вместо серпа платок только комкает в руке. А так колхозница колхозницей, как есть колхозница, истинно.
- А Витьку твоего мы засудим, - сделала неожиданный вывод бабнюра. - Повешать не повешаем, а засудить только так засудим. Будет знать, поганец, как девку без спросу сильничать. Ништо! Посидит с годок-другой, глядишь, и одумается, и в ум взойдёт. Только одна сплошная польза от сидения того выйдет. Ну и мы честь твою хоть немножь, а возвернём. Ведь коли девку ссильничали, то и какой с ней спрос? Никакого спросу. Не спрашивают за такое и никогда не спрашивали. Надо только авокада хорошего сыскать.
Танька слушала молча, не перебивала. Бабнюра старая, много повидавшая. Ей виднее поэтому.
- Да только где же его сыщешь, хорошего-то, - бабюра задумалась. - Разве что зоотехника нашего попросить. Он по первому образованию пусихолог вроде.
- Так психолог не адвокат же, - несмело возразила Танька.
- Иих, деточка, то всё едино, что простым людям мозги полоскать, что судейским. То ж не хвосты коровам крутить. Коли с простыми людями договориться удалось, то и с судейскими договоришься и подавно. Что пусихолог, что авокад. Всё едино, - упрямилась бабнюра. - Одно ж тревожно только. Вдруг как не захотит зоотехник авокадом нашим быть? Да и с Витькой навроде как дружатся они.
Бабнюра задумалась крепко. После глянула на Таньку.
- А что, коли навовсе без авокада обойтись? Всё ж одно Витьку засудят. А мы ж на сэкономленные деньги платьюшко справим тебе.
- Хочу платьюшко, бабнюр, - вскинулась Танька обрадованно. - Красненькое такое хочу в горох крупный белый, и маки по всему подолу чтоб.
- Да где ж маки по подолу, тогда красное брать никак нельзя. Маки же красные, красное на красном-то сроду не разглядеть.
- Ну тогда без маков пусть, - покладисто согласилась Танька. - Но только в белый горох непременно чтоб!
И они отправились смотреть новые каталоги, в которых недокормленные и худющие как смерть девки с впалами грудями загадошно глядели в дали, а на плечах у девок тех, будто на вешалках, болтались те самые красные в горох платья, что так вожделенно желала Танька.
СУД (про то, как судили Витьку, он же вину отрицал, однако всё одно засужен был)
В райцентре, где Витьку судили, было душно.
Витьку в клеть определили, что кролика. Таньку посерёд зала посадили, на самое видное место. Ей вроде и неловко было, однако ж и лестно, что столь внимания ей. Головою вертела горделиво да взгляды царственные бросала вкруг.
Остальные расселись кто где.
Судья, дородный мужчина с пышными усами, в судейской мантии более походил на пожилого деревенского священника.
- Судебное заседание объявляется открытым! - проговорил заученно и взглядом строгим обвёл всех. После чего молоточком по столу - тук!
И усы пышные огладил.
Попервоначалу потерпевшая опрошена была. Танька, стало быть.
- Что имеете сообщить? - важно поинтересовался у неё судья.
- Как говорите? - растерялась та.
- Что сообщить имеете? - повторил батюшкообразный служитель Фемиды.
- Да ничего я не имею! - Танька растерянно поводила глазами по сторонам, силясь понять, чего от неё хотят. - Платьев пару, да обувку. Да бусики ещё.
Глянула на пышноусого, размышляя, чего это он бусиками её интересуется. Однако тот сидел со скучающим видом и посягать на Танькины сокровища явно не помышлял.
Танька, не увидав в судье заинтересованности в своём гардеробе, продолжила перечислять.
- Бабнюра, вот та имеет. И корова у ней, и курей она держит.
Призадумалась, вспоминая, что ещё у бабнюры имеется из живности.
- Свиньи! Свиньи, во! Свиньи у ней ещё!
И победно уставилась на судью.
- От дура-то, прости Господи, - пробурчал судья в усы, а вслух спросил:
- Ты с Витькою пихалась-то накой?
- Так это. Как это. Всхотелось.
И Танька удивлённо вскинула брови. Мол, чего такого. Все пихаются. И соседи все. И участковый вон. Да и судья сам, поди, только так бабу свою натягивает - с сомнением глянула на того Танька. Бабнюра, и та пихалась когда-то. Давно, правда. До войны ещё. И в войну ещё немного. С красноармейцами.
А фашистам в близости отказывала. Фашисты они потому что. Нечего баловать их.
- Ну хорошо. В жопу-то зачем? - судью начинала раздражать девушкина непонятливость.
- Так это. Как его. В жопу-то, оно случайно вышло. Витька, гад, виноват.
И девушка с ненавистью глянула на Виктора. Тот от её взгляда съёжился аж.
- Ну, и как оно, понравилось? В жопу-то? - не унимался судья. Во взгляде его промелькнула вдруг некая заинтересованность. Словно бы он искал ответ на какой-то свой личный вопрос. Вопрос, который давно уж мучил его.
Танька пожала плечами.
- Вроде ничо. Шибко больно только, - и просительно глянула на судью. – В туалет дозвольте отойти мне, дяденька судья, я писать хочу.
- Объявляется перерыв пять минут! - важно произнёс тот и стукнул по столу своим деревянным молоточком.
Следующим отвечать на вопросы выпало Виктору.
- В жопу девку чпокнул пошто? - сразу взял судья быка за рога.
Витька удивлённо глянул на усатого. Чой-то он всё про жопы да про жопы. Не пидор ли, часом?
Витька принялся разглядывать судью более внимательно. Да нет, не похож вроде.
Скорее, на батюшку похож. На жирного усатого батюшку.
- Ну? - меж тем начал терять терпение тот.
- В жопу и в жопу, чего такого-то. Нельзя, что ли? Нету такого закону, чтоб жопы чпокать было нельзя! - начал заводиться Виктор.
- Ну нет, так нет, - покладисто согласился судья и, стукнув молоточком, объявил:
- Суд удаляется на совещание для оглашения приговора.
И проследовал в совещательную комнату.
Вышел спустя полчаса где-то. Важно прошествовал на своё место. Все затаив дыхание следили за тем, как он плывёт вдоль зала суда. Опускается на скрипнувший под его весом стул. Разглаживает полы судейской мантии. Берёт в руки деревянный молоточек свой. Обводит взглядом всех присутствующих и говорит:
- Семь лет общего. Взять под стражу в зале суда.
Витька охнул. Танька отчего-то заголосила. Бабнюра запричитала тоненько и креститься принялась.
А судья ничего. Привычный потому как.
Дождался, пока Виктора под причитания его родных выведут из зала, и пояснил, обращаясь к присутствующим:
- В жопу потому что, поэтому семь. Так бы пять было. А так семь. Потому что в жопу.
И покинул зал, нагло ухмыляясь в пышные усы.
ЗОНА (про то, как утесняли и наказывали Виктора, а после нарекли именем новым)
Опускали Витьку неторопливо, обстоятельно, всею хатой.
Там ведь как получилось?
Витька, как вошёл, сразу представился.
Всё, как положено, как учили на воле сиделые друзья. Поприветствовал арестантов. "Вечер в хату" пожелал, себя обозначил. Всё чин чином, в общем.
Вот только статью назвал сто пятьдесят восьмую, авторитетную. Своей-то, петушиной, постеснялся.
Арестанты покивали понимающе, на шконку указали. Место козырное определили, почти у окна. Воровская статья-то, а как иначе. Шутка ли.
Сам смотрящий, Мирон, в свой угол позвал, чаю нацедил, конфету дал.
Уважение проявил, стало быть.
Самый мелкий из опущенных, шепелявый Шпунтик, вздохнул завистливо. Василиса, главпетух, цыкнул на него. Место, мол, знай своё.
С расспросами, что да как, покамест приставать не стали. Человек с воли, тут понимать надо. Пообвыкнуть должен. В себя прийти. Неволя, она неволя и есть.
Что ты.
Всё вскрылось на утренней поверке.
Витька почти уж привычно назвал придуманную статью. Вполголоса, в сторону, чтоб проверяющий не расслышал. Но тот, зараза, въедливым оказался.
- Чо? - вылупил он красные от беспробудного пьянства, и без того навыкате сонные глаза. - Какая тебе сто пятьдесят восьмая, петушара?
И дико, как конь, заржал.
Отсмеявшись, вновь глянул на Витьку. Взгляд сверкнул холодно и зло.
- Ну чо, петушок, сам статью назовёшь, или мне сказать?
Собаки, и те, казалось, выжидающе притихли.
- Сто тридцать четвёртая, - промямлил Витька в наступившей вдруг тишине, глядя в пол.
Мирон, как про сто тридцать четвёртую услыхал, побледнел аж. Шутка ли, с без пяти минут петухом чаёвничал. Аж желваки под кожей заходили.
Бить, однако, Витьку не стали. То ли побрезговали, то ли просто захотелось свежего тела, неизбитого.
Да и то сказать, петухом-то Витька покамест не был. Это ж предстояло только.
Опустить же порешили всей хатой. Впредь чтоб неповадно было. Статью-то не свою называть. Была наука чтоб, стало быть.
Ну и самим побаловаться заодно.
У зека-то какие развлечения? В неволе-то. Чаю крепкого запарить. В карты да нарды на что сыграть.
Да вот в свежее мясо потыкать ещё.
Вещи Витькины со шконки скинули, под другую шконку запинали. И самого туда. Тоже пинками. Отдыхай, мол, покамест, до вечера. Сил набирайся. Вечером веселуха предстоит. Бабу из тебя делать будем вечером.
Это Шпунтик ему поведал, про бабу-то.
Также Шпунтик сообщил Витьке, доверительно понизив голос до полушёпота, что подслушал разговор старшаков. После процедуры опущения, пояснил Шпунтик, новоиспечённому петуху присваивается женское имя. Так вот, Витьку решено было наречь Викою. Ну, чтоб новое имя не слишком отличалось от старого. Не путаться чтоб.
Вечером, как проверяющий в хату заглянул да отбой объявил, Витьку из-под шконаря достали, и потеха началась. Одёжки посрывали, посерёд хаты поставили. Раком нагнули.
Попробовал было вырываться, да куда там. Держали крепко.
На шею полотенце накинули ещё. Для верности. Вырываться принимался как, придушивали слегка. Он и обмякал вмиг.
Решил не сопротивляться и покориться судьбе.
Первым пристроился Мирон. Смотрящий, как-никак. Стало быть, главный. Право имеет.
На ладони поплевал, где надо, подмазал. За бока схватил. Сжал крепко.
Вошёл, будто оглоблю в нутро вогнал. Вскрикнул Витька и дёрнулся вперёд аж. Да Василиса со Шпунтиком удержали. По шее ободряюще похлопали. Терпи, мол. Всё начинается только.
Витька и терпел. А что ему оставалось-то ещё. Зубы сжал и терпел. Лишь покачивался в такт Мироновой долбёжке. Деревню родную вспоминал, Таньку да речку.
Тем и спасался.
Меж тем Мирон замер вдруг, плотнее прижавшись, затаился на несколько секунд, всем телом на Витьку навалившись. Зарычал глухо и утробно. После дёрнулся и обмяк.
Кончил, стало быть.
Следующим был Василиса. Тот Витьку драл без огонька, больше из надобности.
На воле Василиса был пассивным гомосексуалистом. В зоне им же и остался. Поэтому вскоре слез с Витьки и уступил место другому.
Так, по очереди, Витьку оприходовала вся камера.
Некоторые пристраивались не по одному разу. Когда ещё в свежее тело-то доведётся потыкать, да ещё и задарма. Вот и пользовались случаем.
Шпунтик, и тот пристроился. А чего, раз старшаки разрешили.
- Ты не ффы, - шепеляво шептал он Витьке. - Я быфтфо. А ну, раффлабьфя дафай, - и мягко огладил натруженную задницу.
Витька и не ссал. Теперь-то чего.
Могло быть и хуже, впрочем. Это Шпунтик ему и поведал, пока зеки отдыхали, на новый круг заходя.
- Фубы фыбить мохли, - просвещал он Витьку. - Мне фыбили фот. Я куфафся потому фто. А ты мофодеф, смифный! - и одобрительно глянул на Витьку.
Под этим взглядом Витька даже распрямился несколько. Плечи расправил слегка. Насколько это было возможно в его положении. Глянул вокруг.
Повеселевшие зеки удовлетворённо курили. На Витьку не смотрели почти. Если кто поводил взглядом, то без злобы. Шпунтик, тот вообще смотрел чуть ли не влюблённо. Опять же, имя вот красивое дали. Вика. Виктория, то есть. Победа, стало быть.
Жизнь впереди казалась большой и светлой.
Ну а что жопа болела, так что ж. Жопа, это тебе не зубы. Поболит, да и перестанет. Вот зубы, это да. А жопа, ну что ж жопа.
Жопа, она жопа и есть.
ТРАКТОРЁНЫШ (про то, как рожала Танька и родами своими фраппирована была)
- Рожать тебе, девонька, вскорости. У будущем годе, - сказала как-то бабнюра, критически оглядев Танькину фигуру.
Та отмахнулась лишь. Только и пихнулась-то, что раз всего. С Витькою тогда, в тракторе. Кабы все рожали, которые по разу пихались, места на планете бы не осталось.
Но как дни, что в календарике девичьем потайном кружочками красными обводила, не пришли, призадумалась. Видать, баба Нюра-то дело говорит.
Ну а после, как животом встяжелела, и вовсе уверовала в бабнюрину правоту.
Единственно странно, живот какой то неправильный был. Не округлый, как полагается, а квадратный вроде. И жёсткое что-то изнутри в Таньку упиралось временами.
Танька по неопытности списала это на первороды. Раньше-то такого не было, чай. Не доводилось рожать-то раньше. Вот и адаптируется организм.
Бабе Нюре говорить не стала.
Да и то сказать, чем та помочь-то могла. Взад-то ничего уж не воротить. Теперь рожать только. Ежели и впрямь под бременем Танька. А там, как пойдёт уж.
Окончательные сомнения в беременности развеялись, когда оладьи, что бабнюра к завтраку готовила, а Танька ела, все и выблевала, до отхожего места успев добежать едва. Такого прежде точно не случалось. Оладьи-то у бабнюры знатные выходили. Ела бы и ела. А тут вон оно как.
Началось всё неожиданно.
Да и то сказать, как ни готовься, а готовой не будешь. Первые роды, как-никак. Шутка ли.
Вроде и сроки не вышли ещё. Месяц, почитай, оставался.
Встала как-то Танька у окна, да и обоссалась будто. По крайней мере, такие ощущения были. По ногам тёплое потекло. Чего это такое, удивилась Танька. И у бабнюры спросила.
Прям так и спросила.
- Чего это, бабнюр? Вроде как обоссалась я?
Та руками всплеснула, и за соседскою повитухой метнулась резво. Таньке строго-настрого приказала все дела бросить и в кровать лечь.
Как с повитухою прибежали, та Таньку споро осмотрела и кивнула утвердительно. Мол, началось. Велела готовить, что в таких случаях требуется.
А у бабнюры уж наготове всё. Даром, что ли жизнь прожила. Всякого повидала. Многому научилась. Что ты.
Как схватки пришли, Танька кричать давай. Это ей повитуха велела. С криком, мол, боль из тела выходит. Вот Танька и голосила. Старалась, орала, как могла.
В перерывах меж схватками дышать правильно училась. Целое искусство, оказывается. Вроде и просто всё, ан нет. Не просто.
После, как младенчик пошёл, повитуха тужиться приказала. На выдохе. На вздохе сил набираться, а на выдохе толкать плод из себя, что есть мочи. Будто в уборной опростаться хочешь.
Танька и старалась, тужилась. Вот и головка показалась уж. Вслед за нею тельце маленькое. А вот дальше...
- Ох ты ж! - в изумлении вытаращилась повитуха в Танькину разверзнутую щель, и закрестилась мелко.
Танька, хоть и слаба была, но, волю собрав, вниз глянула. Между ног себе.
- Чего там? - обессиленно спросила.
Повитуха на Таньку и не взглянула даже. Знай себе крестилась на образа, что стояли в углу.
Да Танька и сама увидала всё.
Младенчик лежал между ног, таращился в пустоту куда-то неосмысленным пока ещё взглядом, и беспомощно сучил маленькими ручками. Выше пояса это был совсем обычный малыш. А вот ниже...
Ниже пояса вместо ног у младенчика был трактор.
Как у кентавра. Или у русалки, почему-то подумалось Таньке. Только у русалок хвост в чешуе. А тут вона что.
Трактор.
Маленький, но настоящий.
Это Танька сразу поняла, едва глянув на колёсики ребристые, да на моторчик спереди. Всамделишный, взаправдашний, самый что ни на есть трактор. Синенький да вонючий.
Точь-в-точь как у Витьки был.
ОСМОТР (про то, как врачебники смотрели Таньку в нутрях ее, да так ничего и не углядели)
Врачи лишь руками разводили, тракторёныша осматриваючи. Может, от долгого сидения Витьки в тракторе такое приключилось. Может, экологическая обстановка всему виной. А может, ещё чего. Кто ж знает.
Видать, ген какой-то у Витьки мутировал да в Таньку попал тогда, у речки. Вот и вышел детёныш такой.
Вы хотя бы этому радуйтесь, говорили врачи. Вон, другие бабы вообще понести не могут. А у вас младенчик здоровый вполне. А что колёсики вместо ножек, так и что ж с того. Подумаешь, колёсики. Ещё и лучше даже.
И просили Таньку пригласить из коридора следующего.
Да и то сказать, какие врачи в их еденях. В деревне, так и вовсе зоотехник вечно пьяный, что кобыл с коровами оплодотворял, вводя им в хлюпающее нутро по самый локоть руку в плотной резиновой перчатке. Такому что корова с кобылой, что младенец на колёсиках. Всё едино.
В райцентре врач, правда, посерьёзней был. Молодой только, неопытный.
Поговаривали к тому же, что был он отчислен со второго курса медуниверситета за то, что бабу деканскую обрюхатил, а в их краях спрятался, чтобы в армию не идти. Да может, врали.
А и то сказать, такой запросто мог бабу загнуть, хотя бы и деканскую жену, думала Танька, глядя на румяное лицо и причёску с пробором.
Врач и её, Таньку, осматривать принимался. Зазвал в кабинет к себе, где креселко установлено было, специально под эти дела приспособленное, чтоб осматривать баб и девок в нутрях их, не завелось ли там хвори какой. Тракторёныша в коридоре оставили. Неча смотреть, как мамку раскрылечивать будут, что рыбину потрошёную.
— Взлезывай на креселко, давай, — врач Таньке говорит. Сам отвернулся, инструментиками бряцает своими да перчатки резиновые натягивает. К осмотру готовится, стало быть.
Принялась и Танька готовиться тогда.
Одёжу всю постягивала с себя. В угол побросала. Трусья тож стянула, поразмыслив малость. Скрозь трусья разве ж углядишь чего там. В нутрях-то. Известное дело, ничего не углядишь. Разве что узор на ткани, да резинку, что спасть трусьям не дозволяет. Ну а резинка с узором врачу без надобности, скумекала Танька. Ему иное совсем глядеть требуется. Вот потому трусья-то и стянула.
Туфли оставить хотела, уж больно они хороши были, а как одёжу поскидала, так и ещё краше сделались будто. Но подумав, и их скинула тоже.
К креселку диковинному подошла. Взгромоздилась на него. В выступы коленями упёрлась, за спинку руками ухватилась. Зад посильнее отклячила, вся расщеперившись. Врачу, стало быть, чтоб сподручней в нутрях копошиться было.
— Готовая я! — звонко крикнула.
Врач вышел к ней да и обмер.
— Ох, дурёха ты, дурёха, — сказал. — Слезывай давай, да по-иному взлезывай. Жопою книзу, а не кверху.
Танька слезывать не стала, оборачиваться принялась. Как кура в гриле. Покряхтела малость, но дело сладила. Расщеперилась сызнова, но по-иному уже. Книзу жопою, как врач и сказывал. Раздвинулась поширше. Смотри, мол, врач, дозволяю. Мне, мол, не жаль нисколь.
Врач покопался в ней, зеркальцем подлез, куда надо. Ничего не увидел нового и интересного. Всё одно и тож. Крякнул досадливо.
— Одевайся, — сказал.
Таньку и иные врачи смотрели, окулист даже зачем-то. Ничего не находили. Гнали в коридор её. Всё в порядке, мол, со здоровьем, неча наговаривать на себя.
Танька не противилась, покорно в коридор выходила. Вздыхала и шла домой.
Следом катился тракторёныш, неумело балансируя на маленьких, норовящих разъехаться колёсиках.
ИМЯ (об том, как тракторёныша наречь хотели, да так и не нарекли)
Танька с бабнюрой порешили тракторёнышу имя сыскать. Шутка ли. Мальцу сколько годов уж, а он без имени всё. Только лишь на "тракторёныша" и откликается. А тракторёныш, ну разве это имя? Так, недоразумение одно.
Достали с антресолей святцы. Пылюку стряхнули с их. Для верности тряпицею протёрли ещё. Дело-то серьёзное, как-никак. Подходу обстоятельного требует.
Бабнюра, кряхтя, принялась имя тракторёнышу подходящее выискивать.
В святцах имена красивые, знатные. Все как есть старинные, какими на Руси спокон веку младенчиков рекли. Всякие Дормидонты да Степаны. Да Илии ещё.
- Хочешь Дормидонтом быть? - спрашивают тракторёныша. - Хорошее имя Дормидонт, знатное. Купеческое имя.
Кривится тракторёныш. Не хочет, чтоб его Дормидонтом кликали. И купцом быть не хочет тож.
Стали дальше святцы листать.
- Евлампий! - кричит бабнюра. - Евлампий хорошее имя. Звучное и красивое.
Вновь тракторёныш губы коромыслит. И Евл
Для того, чтобы оставлять комментарии, необходимо авторизоваться или зарегистрироваться в системе.
-
Я прочитала. Ну и фанттазия у вас, я всегда знала.... Мне понравилось. Сказка, конечно, но такая, специфическая очень. И потом вы нас тогда кинули с Тракторенышем на самом интересном месте, сиди, гадай, чего там и как дальше было. Но вот теперь узнала все. Странное, конечно, по сути.... видно как-то, что писалось для развлечения себя. Но читателя тоже развлекли. прочиталось с удовольствием. Необычное.
-
прочла на одном дыхании, местами смеялась, особенно доставилл директор, показывающий кроликов и речь учительницы про клеща, гггг
-
Смешной рассказ.
Шикарное вступление.
Вот только Бабнюра, называющая адвоката авокадом - сдиссонировалло как-то. Ну действительно, где Бабнюра, а где авокады эти..
Зато бабулю вспомнил. Та говорила - аблакат. И блины мазала топлёным маслом кисточкой из куриных перьев...
-
-
