Лето

Лето моё протекало с осознанием его полной бесполезности, пропитанной духом тунеядства и абсолютного бездействия. От него веяло Вагнером, которого мы без конца тогда слушали, старой советской кухней, чьи стены и потолок покрывали огромные жёлтые пятна, томатной пастой и запахом варёной картошки. Читал я до ужаса мало, а писал ещё меньше. Складывалось ощущение некого отсутствия, терзающего каждого из нас по-своему. Я был одинок и одержим мыслью своего одиночества. Друзья мои скучали по зиме. По распухшим хлопьям снега, длинным ночам и холоду, что вынуждает человека, живущего на севере, почти не выходить из дому. Теперь, проезжая мимо района Автовокзала, я испытывал ощущения сравнимые с теми, которые бы, наверное, испытывал человек, проезжающий мимо плантации, где весь сезон надрывал спину за сущие копейки. Мы работали там в разгар летнего пекла, каким оно обычно бывает. Липкие от пота и с пересохшим горлом, гонявшим по себе густую слюну. Работали в ливень. Курили на задворках сигареты, купленные на последние деньги и то, в основном, выпрошенные у матери. Полученная же зарплата тратилась на наркотики, в те периоды, когда скука становилась слишком невыносимой. И лишь тогда какой-то кусок картона заставлял распахнуть своё сердце так, как распахиваются двери перед желанным гостем, впуская в себя беспокойное, безудержное веселье, от которого тепло на душе. Мозги плавились от происходящего, время текло то слишком быстро, то слишком медленно, мысли путались и искрились, переползая по отёкшему черепу, но с рассветом всё замолкало. Мы сидели на кухне среди струящихся сквозь штору лучей. Утомлённые, забывшиеся, уставшие, окружённые горами мусора, пепла и куриных костей. Разруха. Немощь. Переполненный мочевой пузырь, отсутствие туалетной бумаги и полная безмолвия тишина. По каким глубинам Ада и Рая нас только не мотало за эту ночь. Некоторые успели несколько раз умереть и несколько раз родиться, а я даже толком не успел подумать — есть ли какой-либо смысл в тех действиях и поступках, которыми я изо дня в день наполняю жизнь, как свою, так и другие жизни, пропитанные моим присутствием. Оттого мне каждый становилось неумолимо грустно и скверно. И по дороге домой, склонившись всем своим телом у трамвайных поручней, за которые я держался трясущимися, бледными руками, мне казалось, что бремя тоски волочится за мной по мокрым, сверкающим рельсам, подобно тому, как волочится тяжёлая гиря за ногой каторжника.