Тигренок Костя (часть 3. Финал)
Учитывая состояние приятеля, организацию пьянки Машков взял на себя. Вынул из кармана ключ.
— Ты иди. А я — за бухлом, в «Шамкир».
Сажин с благодарностью кивнул. Силы таяли. Поход по магазинам точно бы его доконал.
— Ага. Только живее давай… И минералки не забудь. Только селедку у них не бери!
— Почему? — удивился Машков, — Так же дают, даром. Знают на чьей земле пасутся.
— Не бери! — взмолился Миша, — не надо ее!
Машков чуть обиженно пожал плечами:
— Ну ладно.
Но возьмет-таки, понимал Сажин, не устоит перед дармовщиной.
До общежития швейной фабрики, где располагался Машковский опорный пункт, было недалеко. Сажин перешел дорогу, прошел вдоль недлинного ряда врытых в склон холма кооперативных гаражей, спугнув своим погонами троицу пожилых автолюбителей в гостеприимно распахнутом боксе (едва, похоже, успевших пропустить по первой), и вышел на утоптанную тропу, ведущую через небольшой пустырь в задний двор общаги.
В самодельной хоккейной коробке, сколоченной из горбыля на сравнительно ровном возвышении, «делали лед»: через ограду, шумно изрыгая воду, блюющей коброй перегибался толстый пожарный рукав. Серо-брезентовое туловище рептилии, протопив теплым брюхом канавку в утрамбованном насте, тянулось наискосок через двор в низенькое подвальное окно.
За процессом оледенения, навалившись на борт локтями и грудью, присматривал худой мужик в черном драном ватнике и белой кроличьей ушанке; по левую его руку стояли самодельные деревянные костыли с неряшливо обмотанными серым войлоком подмышечными упорами.
Вода, просачивалась между досок, многослойными наплывами застывала у подножия забора, а по проточенному в пологом снежном склоне каньону, пересекая Сажину путь, тек парной ручей. Течение колыхало в нем оттаявшие стебли прошлогодней травы, будто серые волосы утопленницы. Впадал ручей в ливневый колодец, обозначенный невысокой металлической треногой с красной ленточкой, вяло трепыхавшейся на слабом ветру. Рядом со снятой с колодезного зева тяжелой крышкой лежали лом и лопата.
Обходить было лень, и Миша, неловко балансируя чемоданом в вытянутой руке, осторожно перешагнул рубеж — с одного скользкого берега на другой. Слежавшийся снег с ледком на краях негромко хрустнул под ногами, предупреждая: «хрум-хрум».
Увечный оледенитель предпочел не заметить неуклюжего мента-эквилибриста, даже отвернулся на всякий случай.
Солнце скрылось за крышами домов, но в светлом еще небе висели подрумяненные снизу облака, а верхние окна на западной стороне общежития ярко блистали, отражая медовый свет заката.
Обойдя здание, Сажин вышел к главному входу, поднялся на высокое пятиступенчатое крыльцо и, с трудом одолев тяжелую, с тугой пружиной, металлическую дверь, вошел. Демонстративно приветливо улыбнулся стерегущей вход вахтерше в застекленной будочке:
— Здравствуй, Баб-Валь!
Толстуха, не выпуская из рук спиц, привстала с кресла и приникла лбом к стеклу, разглядывая поверх очков предъявленное для опознания лицо. Узнала, хмуро кивнула, отстранилась, как медленная рыба в крохотном аквариуме. И вновь погрузилась в нескончаемое вязание.
Сажин прошел по широкому сумрачному вестибюлю к знакомому тупичку.
Пахло капустно-луковой нищетой, прелым тряпьем и острой кошатиной. Но, слава богу, не рыбой.
Табличку на двери выделенной под Машковский опорный пункт комнаты давно сорвали. Вместо нее, над изображением виселицы с человечком в фуражке и с тщательно прорисованными погонами, красовалась черная надпись: «Смерть ментам». А рядом — косой широкий крест над двугорбым могильным холмиком. Хотя возможно — и даже всего вероятнее, — что безвестный художник тщился изобразить кинжал в заднице. Тоже, разумеется, ясно в чьей.
Служебное помещение состояло из микроскопической прихожей, небольшой комнаты, «приемной», и санузла, за дверью которого призывно бурлил низвергающийся в небелые фаянсовые недра неиссякающий водопадик.
Напрасно пощелкав мертвым выключателем, Сажин приткнул распахнутую — для света — дверь чемоданом и двинулся на водопой, с привычной бдительностью озираясь в полумраке.
Отделанные розовым кафелем стены. Грязная эмалированная ванна с ржавыми потеками. Унитаз без крышки со звонкоструйным сливным бачком, прикрытым половинкой расколотой крышки. В углу, слева от входа, в черном пластиковом ведре, стояла, ручкой вниз, деревянная швабра с ветхой тряпкой, присохшей к перекладине, как бурка к плечам обезглавленного джигита.
Сажин провернул тугой маховик крана и, придерживая левой рукой шапку, приник сухим ртом к утробно загудевшему изливу. Вода прохладной струйкой потекла по щеке, закапала с подбородка; пронырливый ручеек убежал по шее под воротник и защекотал ключицу.
Хлебал долго. Но желудок не безразмерен. Сажин выпрямился. Отрыгнув заглотанный воздух, вытер ладонью рот, и, стряхивая на ходу капли с забрызганного рукава бушлата, прошел в комнату.
Там тоже царило запустение.
Окно прикрывали зеленые, в белый горошек, шторы, матовые от въевшейся в ткань многолетней пыли. Напротив входа стоял бледно-рыжий платяной шкаф с устало отвисшими дверцами. Письменный стол у окна, три стула рядом. Из «роскоши» — промятый красный диван с поднятой спинкой, да пара низких, обитых коричневым дерматином, кресел на колесиках. Расстегнув бушлат, Сажин с облегчением рухнул в ближайшее из них. Снял шапку, положил ее, дотянувшись, на край стола, — и обмер, боковым зрением уловив слева опасный отблеск.
Зеркало притаилось на боковой стенке шкафа — совершенно незаметное от входа: узкий, как гробик младенца, прямоугольник, пересеченный косой трещиной в верхней части.
Лысый уже поджидал Сажина, сидя на краю отраженного подоконника. Шторы на его окне были раздвинуты, а створки настежь распахнуты в беспросветную ночь. Поймав взгляд Сажина, зазеркалец кивнул, морща приподнятыми бровями высокий лоб, и слегка улыбнулся.
Сажин нахмурился, напряженно вглядываясь в его темные, как собачьи, почти без радужной оболочки, глаза, — понимая, что нельзя, не надо, — но уже не в силах уклониться.
Бугристый череп, бледное одутловатое лицо с бульдожьим подбородком, багровая, распухшая, как жабо, шея. Мягкие волосы плавно колыхались вокруг головы, будто наэлектризованные.
Одет он был в ту же форменную рубашку без погон, но вместо растянутых треников, красовался теперь в голубых, с широкими лампасами, нейлоновых штанах, в каких Сажин ходил еще в студенчестве на физкультуру.
Лысый в зеркале чуть шевельнул подбородком — «Ну, ну!» — как бы ободряя и подталкивая к очевидному выводу.
Внешность гаденыш имитировал довольно точно: рост, комплекцию, лицо с родинкой над левой бровью и убегающую к затылку лысину. Однако, реальную Мишину плешь обрамляла свежая стерня коротко стриженных волос, а этот, в зеркале, был уже изрядно обросшим.
Но они ведь какое-то время еще растут потом, — тут же пришло ему объяснение, — ногти, волосы...
Сажин прекрасно знал, что это не так: какой к черту рост, когда кровь уже не движется; тем не менее, это обстоятельство разом все объясняло и казалось чрезвычайно важным, решающим.
Плюс лиловые пятна на вздувшемся лице, и тусклые глаза с воспаленными, будто объеденными рыбами, веками без ресниц…
И жуткая догадка оледенила душу: таким вот и будет его труп, — недельной, примерно, давности.
Кадавр в зеркале благосклонно кивнул ему, одобрительно ухмыляясь: наконец догадался.
Левой рукой отраженный покачивал плюшевую игрушку, держа ее в кольце пальцев за шею, как в петле: черно-желтое полосатое тельце без хвоста, мягкие лапы, улыбчивая морда с красным лепестком вшитого язычка.
Костя — не похожий, а именно тот самый, — тигренок, которого ему в гроб.
Густая слюна склеила рот, и Сажин, не в силах остановиться, все сглатывал ее, сглатывал, — сглатывал вместе с поднимавшимся из желудка теплым кисловатым ужасом.
Темноглазый разжал пальцы. Тигренок завалился набок, медленно всплыл, переворачиваясь головой вниз, и закачался под верхним краем зеркала. Сажин автоматически проследил за ним взглядом: «Там, значит, везде вода…»
Страх вдруг исчез.
А затем растворилась и надежда, — самая цепкая и бессмысленная из химер разума. Равнодушное сознание быстро утекало в стеклянный омут и вязло, гибло там, в мертвом холодном прозрачном киселе.
Мишино отражение медленно приставило указательный палец к виску и беззвучно сделало губами: «Паф!»
Миша судорожно всхлипнул и покорно расстегнул кобуру.
Но пистолет не вынул, а вместо этого принялся сосредоточенно рыться в карманах.
Нашел металлическую печать и ключи от служебного сейфа, сотовый телефон, удостоверение. Из внутреннего кармана кителя вынул колоду пластиковых игральных карт с исписанными синим фломастером клетчатыми спинами. Аккуратно выложил все на стол. Рассортировал. Раскрыл удостоверение, отодвинул в сторону. Проверил еще раз телефон, выключил его зачем-то.
Однако следовало спешить: Машков мог заявиться в любую минуту. «Ему бы давно пора, — внезапно кольнула робкая досада. — Треплется, сволочь, опять в «Шамкире» с Эльзой!»
А вслед за проникшей в душу обидой грянуло: «Ему-то потом работать тут!» И неотвязная забота тотчас вгрызлась в безвольный мозг: «Юрка придет, а тут — вся комната… Ну как же? Еще же работать ему здесь…»
Мелькнула мысль о записке: вроде надо бы... Но, пытаясь сформулировать, он увяз в бесконечности одинаково важных вариантов: от «достали твари», с поименным их перечислением, до покаянного «служил как мог, простите». А потом понял, что никому, кроме него самого, его оправдания не нужны. Пустое это…
Сажин глянул на стену позади себя, прикидывая, куда плеснет из разорванного черепа. Взял со стола шапку, натянул поглубже на голову, опустил уши, туго завязал их под подбородком. Смысла, конечно, не было: кресло по-любому придется выбросить. Ну, может, на стену чуть меньше попадет.
Зазеркальный, тоже напялив шапку, с тревожным интересом наблюдал за нелепыми Мишиными приготовлениями. Утратив бдительность, он чуть не вывалился наружу: стекло выгнулось, облив фигуру тягучим прозрачным слоем, но устояло, не выпустило его в мир. Амальгама, опомнившись, всколыхнулась, и упругая тьма плавно втянула отражение в себя, — как амеба неосторожную ложноножку.
А вместо него в глянцевой темноте проступило черное рыбье рыло: гладколобое и безглазое, с толстыми короткими щупиками в уголках широкого рта с хрящевыми складками выдвижных губ. Рот приоткрылся, шевельнулись выпуклые щитки жабр, округлились лунки ноздрей, втягивая запах уготовленной жертвы.
Вот для кого все… Рыбий Бог, — припомнил Сажин байку, рассказанную на одной из пьянок сумасшедшим поэтом.
Прошлое кончилось. Будущего стало невозможным. Но и настоящее оказалось бессмысленным и ненужным.
Сажин медленно вытащил из кобуры пистолет, зажмурился, и, тоненько взвыв, сунул ствол в рот.
Но, видимо, слишком глубоко.
Дождавшаяся повода утроба откликнулась с восторгом. Миша рефлекторно отдернул руку и едва успел раздвинуть колени перед ударившей в пол струей.
Еще один мощный спазм повторился через пару секунд, за ним последовали несколько затихающих афтершоков. И вдруг отпустило — разом и окончательно: вместе с похмельной мутью он, похоже, выблевал и занозу, с самого утра терзавшую изнутри душу.
Строптивая плоть больше не желала расставаться с жизнью. А очнувшийся от морока разум теперь и не настаивал. Исчез и мучивший его с утра привкус рыбьего жира, и пропала смрадная горечь, которую Сажин безуспешно пытался выполоскать изо рта весь день.
Слезы обильно потекли из осохших от напряжения глаз, и бесконтрольно зашевелились губы, словно выборматывая благодарственную молитву под бешеный ритм колотящегося под кадыком сердца.
Ни оружие, ни форменные брюки не пострадали. Сажин с запоздалой тревогой осмотрел пистолет в окаменевшем кулаке: патрон даже не дослал, слава Богу, стрелок хренов…
Он быстро вынул из пистолета магазин, сунул кастрированного «Макара» в кобуру и застегнул ее; выщелкнул из магазина патроны, спрятал их во внутренний карман, а магазин сунул в правый карман брюк: мало ли…
Потом осторожно, искоса, глянул в голую пропасть зеркала.
Развязав трясущимися руками тугие узлы, снял шапку, зорко следя за синхронностью движений зеркального двойника.
Потная лысина, густые брови на высоком лбу, светлые короткие волосы, — все как надо, никаких странностей; несомненно, отражение с испуганными газами и трясущимся ртом теперь было его собственным, не фальшивым.
И в ближайшее время — недели две, а может и дольше (с последнего раза прошел почти месяц) — зеркала должны быть вполне безопасны. Правда, полной уверенности теперь не было: столь нагло зазеркальцы до сих пор не бесчинствовали. Намекали, манили, — но не требовали. А тут совсем распоясались…
Сажин подошел к окну и раздвинул шторы. Открыл форточку и медленно втянул носом холодный, слегка загустевший к вечеру, воздух.
Цепкий электрический привкус на небе — смесь оружейного масла и желудочной кислятины — даже бодрил, пожалуй, — напоминал, что жив. Душа ликовала, а в свежей пустоте сознания безостановочно вертелся назойливо повторяющийся речитатив: «Значит, не пора еще, кушать, значит, еще не подано, не время пока, значит…»
Сажин вернулся к столу. Собрал вещи, рассовал по карманам. Включил телефон. Дождавшись связи, позвонил Машкову и чуть не плача, закричал ему сипло, сквозь надсаженное рвотой горло:
— Юра! Ну, ты где, гад?! Сколько можно-то? — И не нужны ему были объяснения, и не желал он слушать оправданий. — Да я чуть не сдох тут! Давай живее!
Затем двинулся в ванную за тряпкой. Следы борьбы за жизнь следовало быстренько уничтожить.
