Тигренок Костя (часть 2)

В итоге Сажин расположился в прихожей, на низеньком красном пуфике под безопасным, накрытым простыней, зеркалом. Вынул из чемодана фотоаппарат, вставил свежие батарейки. Взял пару полиэтиленовых пакетов под вещдоки, сунул в карман медицинские перчатки.

Первый снимок, фиксируя обстановку, сделал от порога: детская комната, общий вид. Вспышка на мгновенье заполнила комнату беспощадным светом. Ольга, вздрогнув от неожиданности, оглянулась и отошла в сторону, освобождая фотографу обзор. Сажин пыхнул еще несколько раз: вид от окна, стол, «место обнаружения» …

Затем, натянув перчатки, убрал с груди трупа игрушку, переложил ему в ноги.

Лицо парня выглядело излишне взрослым. Смерть ведь каждого гримирует по-своему: старого, разгладив прижизненные морщины, иногда делает моложе, зато юному может и прибавить видимость непрожитых лет. Затейница.

Осмотрев ясную странгуляционную борозду, перечеркнувшую горло над кадыком, Сажин уверенно повернул мертвую голову. Угадал: багровый след от металлического карабинчика оказался за правым ухом, где и следовало.

Ольга, обняв пухлую папку, внимательно наблюдала за его манипуляциями.

— Да пиши уже! — поторопил ее Сажин. — Чего ждешь?

Следачка, очнувшись, вжикнула молнией на папке, зашуршала бумагами. Вытащила бланк и присела у порога на корточки, пристроив папку на коленях — вместо стола. Выгнув крабьей клешней левую руку, быстро заполнила служебные строки бланка и подняла на Сажина внимающие глаза.

— Квартира трехкомнатная, — для разгона продиктовал ей Сажин. — Комната номер один, детская. Слева от входа и далее по часовой стрелке расположены: шифоньер, диван, тумбочка. На тумбочке клетка с попугаем.

Попугай тревожно перешагивал по жердочке, потешно косясь на чужих плоским круглым глазом. Сажин постучал пальцем по решетчатой крыше, и птица с истерическим воплем перепорхнула подальше.

— Записала? У окна — письменный стол.

Сажин подошел к столу, нашел под стопкой учебников школьный дневник с красным гоночным автомобилем на обложке. Записка, точно, оказалась там, где указал участковый. Рассчитано, вероятно, было на ежедневный материнский контроль, чтобы не для чужих глаз. Не зная — действительно, не факт, что найдешь; но у Машкова нюх на такие штуки, не раз доказывал.

Нелинованный, лохматый с узкого края, листок, выдранный из блокнота с пружинчатым переплетом. Неустойчивый детский почерк, буквы в последнем предложении тщательно обведены.

Текст скорее запутывал, нежели объяснял:

«Когда меня положат в гроб, положите туда моего тигренка Костю. Он очень меня любил».

Сажин взглянул на плюшевого зверя: не пчела. Тигренок, значит, а не пчела. Хвост, видимо, оторвался.

— Это изыми, — протянул он записку Ольге, — а я пока ванную осмотрю.

Все-таки главное происходило там. Почему-то чаще всего это делают именно в ванных. Необъяснимое предпочтение.

Включив свет, Сажин приоткрыл дверь, осторожно заглянул внутрь.

Неведомый блюститель скорбных ритуалов побывал и тут: овальное зеркало над раковиной было тщательно прикрыто полотенцем, подвернутым за верхний край.

Петля, смастеренная из узкого кожаного поводка, продернутого через металлический карабин, валялась на голубом кафельном полу; рядом — нож: обычный, кухонный, с черной пластиковой рукоятью. Вторая часть разрезанного поводка путаным узлом крепилась к верхнему изгибу трубы полотенцесушителя. Судя по длине остатка, умирать парню пришлось на корточках.

А собаки-то в доме, вроде, не было…

Сделав несколько дежурных снимков, Сажин упаковал по разным пакетам половинки поводка и прошел в зал.

Не то, чтобы сомневался, — но уточнить стоило.

На диване сидела знакомая бабулька-мышка, рядом — вторая, чуть повыше ростом, тоже в черном платке, так же точно сложив темные морщинистые руки на коленях. Сестры, что ли? Обе разом повернули головы, глядя на Сажина одинаково внимательно и серьезно.

Он молча кивнул им: «Здрасьте!», — и стал на пороге, ожидая удобного момента.

Тюлень расположился в кресле перед низеньким стеклянным столиком. Емкое брюхо его нависало над своим встречным отражением, а позади Человека-Горы стоял горбатый карлик с запрокинутой головой без лица — серый его пуховик с капюшоном, наброшенный на высокую спинку кресла. Лоб опера блестел от испарины, а жирно-мягкая спина шевелилась под белым свитером, как живая подушка.

Напротив, в таком же сером кожаном кресле, сидела полная женщина в бежевой кофте, — с неестественно прямой спиной и белым, оплывшим, как вареный пельмень, лицом. Правой рукой она придерживала левое предплечье, зажимая в локтевом сгибе ватный тампон; задранный рукав кофты мягкой гофрой собрался на пухлом плече.

— Посуда, смотрю, помыта, — монотонно говорила женщина. — Обычно же не заставишь… Грету накормил. А корм не убрал, вечно на столе забывает.

Тюлень слушал, глядя обманчиво-сонными глазами. С профессиональным бездушием уточнял, не давая уклоняться от сути:

— Значит, пришли с работы? В три часа. Сын вас не встретил. Так?

След Тюлень, несмотря на внешнюю неуклюжесть, держал отменно. Однако, продвинуться, судя по всему, ему пока далеко не удалось.

— Да… — с усилием вспоминала мать. — Или нет, уже около пяти, — и, дрогнув лицом, монотонно забормотала: — Вот чуть бы мне пораньше прийти. Минут бы на десять хоть…

Медицинская химия на время погрузила ее в милосердное отупение, но все равно было видно, как боль ест ее лицо изнутри. И будет теперь есть всегда. А на дне души до конца дней будет плескаться сомнение.

— Чуть-чуть бы пораньше… — бубнила она болеутоляющую мантру. — Немного пораньше бы мне прийти, на пять бы минут всего… «Скорая» говорит: «Чуть-чуть бы пораньше» …

Сажин в «чуть-чуть» верил. Смерть приходит, когда заканчивается судьба, не раньше, но и никогда не запаздывает, — в полном соответствии с драматургическими канонами. Причем тут «чуть»?

Покоптил, сколько положено, небо, сыграл свое «кушать подано», — ну и все: уступи сцену следующему. Понятно, что не хочется. Что не заслужил такого. И что не согласен. А никого и не спрашивают.

Приближаясь мысленно к очагу боли, женщина говорила все тише и медленнее.

— Сперва думала, в школе он еще. Или с Людкой этой своей. А дверь в ванной закрыта. Никак. Еле оттолкнула…

Воспоминание почти парализовало ее. Лицо перекосило, мокрые губы затряслись.

— А он, — сглотнув, все же сумела выговорить, — там…

Напряженные и пустые глаза ее не плакали и, медленно блуждая, скорее не глядели, а — слушали.

Неожиданно она вскочила. Замерла, озираясь: приподнятые брови, размазанный алый рот; из-под съехавшего вниз рукава шлепнулась на пол окровавленная ватка. Грузно топая босыми ногами, побежала к дверям. И так же внезапно остановилась на полпути, опомнившись. Растерянно улыбнулась стоявшему в проходе Сажину.

— Это вы тут? А мне показалось… зовет…

И, решительно оттеснив его, быстро прошла в детскую.

Вернулась с плюшевой игрушкой и, теребя ее в руках, стала зачем-то объяснять:

— Костя, тигренок его. На день рождения подарили, на шесть лет. А ему понравился. Долго играл. Спал с ним. Я потом в шифоньер убрала, большой ведь уже. А он, смотри-ка, нашел…

Сажин приподнял вещдоки в прозрачных пакетах, качнул ими перед ее лицом.

— У вас собака есть?

Она не поняла. Забытая улыбка так и осталась на правой стороне ее лица.

— Поводок ваш?

— Была у них собака, — встряла одна из мышковидных старушек. Та, что мельче. — Спаниель. Сдох в прошлом году.

Смысл вопроса, наконец, дошел и до матери.

— Жорка, — сказала она. — От чумки год назад умер. Поводок надо, говорят, с собакой хоронить, а мы и не знали…

Нервно зашевелился в кресле Тюлень.

— Ирина Анатольевна! — загудел он. — Давайте уже закончим поскорее! Присядьте.

Понятливая старушка перевела ей — преувеличенно отчетливо, как глухой:

— Ира, сядь! Тебя опросить надо. Положено. Иди, сядь.

И та послушно вернулась к креслу.

Тюлень неспешно утер мокрый лоб носовым платочком. Вздохнул, прося взглядом у коллеги понимания: «Видишь? Как тут работать?»

Сажин кивнул ему с фальшивым сочувствием.

Он вышел из зала, вернулся в детскую. Перевязал ниткой пакеты с фрагментами поводка, наклеил на них пояснительные записки и протянул Ольге.

— Ванную будешь описывать, отметь.

Затем спрятал фотоаппарат в чемодан и присел на пуфик под безопасным прикрытым зеркалом. Достал телефон. Вновь убедился в очевидном: ни пропущенных вызовов, ни сообщений.

Сам он пытался… Но все в итоге свелось к трем эсэмэскам: «Домой когда придешь?» — «Не мечтай, козел!» — «Ну и хер с тобой!» Может оно и к лучшему. Но надежда тлела.

Летящему в бездну поздно искать нужные слова. И Сажин привычно разбавил горечь обиды водкой. Алкоголь, конечно, не останавливает процесс обесценивания жизни, лишь немного замедляет его. Зато превосходно помогает смириться с неизбежным.

Сажин поднялся. Спрятал телефон, вынул пачку «Парламента». Вытянул сухими губами сигарету и, чиркая закапризничавшей в неловких пальцах зажигалкой, вышел из квартиры.

В подъезде было прохладнее. И рыбой, вроде, воняло теперь меньше. Хотя, может, курево перебивало…

Где-то наверху надрывался младенец; снизу, ему в ответ, подтявкивала некрупная, судя по голосу, собака. Будто переговаривались. Неразумным зачастую проще понять друг друга.

Ноги не держали. Сажин спустился к площадке между этажами, присел на обкрошенную ступеньку. Без интереса проследил, как белесая пелена табачного дыма, томно клубясь, потекла вдоль лестничного марша вверх.

Никотин не успокаивал. Скорее — временно отвлекал.

Голова разламывалась, мутило. Терзала неистребимая изжога.

Грешникам в аду прижизненные муки похмелья следует засчитывать в общий срок.

В загробное существование Сажин, впрочем, не верил, хотя и опасался некоторой вероятности чего-то подобного.

Внизу хлопнула дверь; шаги: легкие, быстрые. Шавка смолкла, — видимо, тоже слушала; неутомимый ребенок продолжал.

На площадку взбежал Гата: ловкий, тощий, мосластый, горбоносый. Даже не запыхался. Стального цвета глаза, черная вязаная шапочка над ровными густыми бровями. В правой руке быстроногий опер держал скрученные в трубку бумаги.

— Как там? Еще не закончили?

В ответ Сажин махнул тлеющей сигаретой. Струйка дыма выписала замысловатый вензель.

— Да задолбали уже! Два обморока…

— Понятно, — улыбнулся Гата, — Пойду, подгоню.

В три шага взлетел по ступеням, толкнул дверь, вошел.

Сажин вновь погрузился в мутное оцепенение, бездумно скользя взглядом по расписанным стенам.

Черепа. Псевдо-жуткие фантастические монстры. Клоун с раззявленным до ушей красным ртом. Над выдвижной, навечно заклиненной челюстью мусоропровода кто-то подрисовал синим фломастером глаза, округлые щеки и свинячий пятачок.

Живоглот. Только без зубов.

Психологиня на последнем тестировании заставила нарисовать. Улыбчивая такая деваха, мясистая, как молочная буренка, высокая, пухлощекая.

Почти час Сажин бился над ее дебильным опросником: «У вас хороший аппетит?» — «Нет» — «У вас редко бывает запор?» — «Да». Потом выбирал из предложенных пар цветных квадратиков «лучший».

А затем буренка дала ему лист бумаги и карандаш. Любое, сказала, животное, можно фантастическое, как сумеете. Он и намалевал: что-то вроде зубастой амебы с плавающим, как желток в яичнице, глазом и похожим (только потом понял) на гениталии отростком. «Это кто?» — «Живоглот», — нарек Сажин новорожденную тварь. Буренка кивнула. Спокойно моргнула карими, безупречно приветливыми очами.

«Пьете много?» — поинтересовалась она напоследок. Грубить буренке не стоило, но Сажин таки съязвил: «Меньше, — сказал он, — чем хотелось бы» И, вероятно, зря: неделю спустя Данилюк осторожно предложил ему лечь в госпиталь.

Вдруг расщедрился: «Возьми отпуск. С коленями со своими разберись. — Но проговорился: — Нервы подлечишь…»

Наковыряла там чего-то буренка, не иначе.

Лечить убитые юношеским футболом мениски бесполезно. А нервы… Подразумевалось-то — голову.

Хотя отпуск и не помешал бы. Да и, похоже, все равно не отстанут. В госпиталь что-нибудь с направлением перешлют, или так, на словах сообщат: «Есть сомнения», — надо бы, типа, приглядеться.

Выпрут в итоге. Лучше уж самому.

Докурив, Сажин поднялся, шагнул к свиному рылу мусоропровода. Красноглазый окурок, кувыркаясь, влетел точно в квадратный зев. Как в пропасть звездолобый спелеолог.

Курево окончательно иссушило горло. Губы стянуло, язык еле ворочался. А добыть воду можно было только в скорбной квартире. Пришлось вернуться.

Осмотр Ольга уже закончила. Труп на диване вновь укрыли, черно-желтый плюшевый зверь лежал теперь поверх покрывала. Попугай, узрев Сажина на пороге комнаты, тревожно заклекотал, взывая к безучастному хозяину.

В зале по-прежнему причитала женщина и бубнил Телепнев, а Ольга с Гатой ворковали в кухне. Похоже, девушка вполне определилась в предпочтениях.

Чуть запоздав, голубки смолкли и разом отпрянули друг от друга, — чересчур торопливо, чтобы счесть за случайность. Ольга, сообразив, смущенно отвернулась, Гата недовольно сверкнул льдистыми треугольничками глаз.

Не обращая на них внимания, Сажин прошел к столу, тронул ладонью бок электрического чайника — не горячий? — и налил в кружку кипяченой воды. Жадно выглотал, тотчас налил еще; третью выпил спокойнее. Плюхнулся на табурет.

— Закончили?

— Телепнева ждем, — объяснил Гата. — Сказал — скоро.

Ольга пытливо вглядывалась Сажину в глаза.

— Андрей говорит, что это он из-за тех денег повесился. А я думаю, из-за девочки все-таки. От любви.

Гата демонстративно хмыкнул.

Ольга с упреком поджала губы.

— Да ведь?

Сажин спорить не стал:

— Наверно.

В конечном итоге все, разумеется, беды от любви. Разрушили Трою. Убили Пушкина.

— Пятнадцать лет! — патетически изрекла Ольга. — Даже пожить не успел.

Сажин молча пожал плечами: «Какая разница?» Это жизнь измеряется возрастом. А для мертвого количество прожитых лет значения не имеет. Не все ли равно, когда все уже закончилось. Какой прок от некогда выпитого вина или давно остывшей любви? Воспоминания? А есть ли там воспоминания?

В кухню вошел Тюлень.

— Вот она достала-то! — выдохнул он. — Хрен добьешься. Еле опросил.

Ольга взяла у него протокол, пробежала глазами текст.

— Время… Про соседей, ага, отметил…

— Мать говорит, — сообщил Тюлень, — он ей не родной. Усыновили, еще когда с мужем жила. Он не знал. Они даже в другой район специально переехали. Но, не исключено, все-таки сболтнул кто-то… Добрые люди везде же есть. Черт знает, может, он из-за этого?

— Может, — подумав, признала Ольга. И сумничала: — Подростки в пубертатный период крайне ранимы.

Однако, тут же стушевалась под ехидными взглядами.

— А может, бес попутал.

Сажина перекосило: сама ты пубертат! И насчет бесов — поосторожнее бы, не надо всуе… Он, раздраженно скривившись, отвернулся и, клацнул инвалидной защелкой на чемодане.

— Ну все, что ли? — глухо вопросил. — Едем, или жить тут будем?

Опера и следачка перебросились быстрыми взглядами: да все, вроде. И во главе с «юридическим пубертатом» молча двинулись к выходу.

Сажин вышел из подъезда последним.

По тротуару, резво переставляя морщинистые лапы, бродили голуби. Один, растрепанный, с голой шеей и кровяным пятном на спине, осторожно вышагивал в отдалении. Даже в стае неудачников всегда найдется изгой.

Сажин ощутил что-то вроде злорадного сострадания к бедолаге. Судьба его очевидна: заклюют. Все как у людей.

Но ни птицам, ни зверям не ведомо, и даже ангелам едва ли в полной мере доступно знание о последнем и главном из дарованных человеку прав.

Расторопный Машков давно уже болтал с водителем в машине. Он управился раньше всех, но в квартиру благоразумно подниматься не стал, дабы не нарваться на дополнительную работу.

Завидев шагавшую от подъезда Ольгу, Машков выскочил из автомобиля и распахнул дверь, уступая следачке командирское место. Шаркнул, паясничая, ножкой:

— Прошу!

Сажин хмыкнул с уважительным сарказмом: и тут, стервец, прогнулся. Вот такие и выживут после ядерной катастрофы. Вместе с тараканами.

— Три объяснения, — Машков протянул Ольге расправленные веером исписанные листы. — Как заказано.

Та взяла, не читая, сунула в папку. Покосилась на приотставшего Сажина и решительно уселась на нагретое участковым место.

Тюлень, кряхтя, долго устраивался на заднем сиденье. За ними, сложившись острым углом, в тесное чрево «УАЗа» влез Гата.

Машков целеустремленно шагнул навстречу Сажину:

— Мишель!

И легонько ткнул его кулаком в бок.

— А давай — того? — предложил он, показывая растопыренными пальцами «чего именно». Легко и бесхитростно, возможность отказа даже и не предполагая: родственные души давно наладили между собой почти телепатическое общение. Как ментальные близнецы. — Усугубим, так сказать, а?

И, как обычно, соблазн без труда пересилил слабые доводы рассудка.

— А давай! — сдался Сажин. — Хоть мотор, — он постучал костяшками пальцев по груди, — немного подтолкнуть.

После капитуляции сразу как будто и полегчало, — от одного только предвкушения: вполне можно было потерпеть еще немного, — чтоб уж потом… Желудок унялся, натруженное сердце наполнилось надеждой.

— Только у меня, — честно предупредил Сажин, — рублей тридцать всего.

Машков, просияв, в наигранном удивлении округлил глаза.

— Смотри-ка, не все пропил. Стареешь!

Он вынул из кармана ком мятых купюр.

— О! — уважительно отреагировал Сажин. И деловито уточнил: — А где будем?

— Ну «где»? У меня давай, на опорном. Где еще?

Заподозрив неладное, Гатаулин, приоткрыв дверь, выглянул из машины.

— Эй, черти! Вы это бросьте! То, что задумали. Нам еще дежурить всю ночь.

— Вот именно, — парировал Машков. — Видишь — человек гибнет? До утра может и не дотянуть.

— Не дотяну, — подтвердил Сажин, — До утра — никак.

Гата с презрением глянул на непреклонных приятелей.

— Ну, капец вы!..

Машков, выпятив подбородок, молча развел руки: «Что поделать?»

Сажин привычно сочинил для оперов многоступенчатую инструкцию:

— Дежурному скажете: я с участковым в общаге, на Октябрьском. Ну, типа, там… — Он ненадолго замялся. Сформулировал: — Работаем по латентному материалу. Есть круг подозреваемых. Их надо всех дактилоскопировать. А лучше, — вдруг пришло ему в голову, — пусть резервного эксперта поднимают. Сегодня молодой в резерве, ему полезно.

Нетерпеливый Машков потянул Сажина за рукав.

— Да пошли уже! Сообразят.

Гатаулин обреченно вздохнул.

— Звери! — крикнул он им вслед. — Должны мне будете!

Машков обернулся.

— Будем, будем! — охотно признал он. Радостная губа его, вспрыгнув, обнажила крупные желтоватые зубы и выпуклые, как гранатовые зерна, десна. — Сочтемся. Не первый раз.