Тигренок Костя (часть 1)

Ехали недолго, но жуткую тряску он еле вытерпел. Местами, на обледенелых улицах, УАЗ мотало, как на бездорожье, и каждый ухаб отдавался толчком боли в затылок. Жесткая кобура с «Макаром» мстительно давила в печень, а увесистый алюминиевый чемодан ритмично бил по левой голени.

Скрючившись на переднем сиденье, Миша Сажин терпеливо, почти с мазохистским удовлетворением, переживал хорошо знакомые симптомы, понемногу отхлебывая минералку из двухлитровой пластиковой бутылки. Опыт уберег его от утреннего опохмела перед дежурством, но обманутая в ожиданиях плоть активно бунтовала против диктата воли. «Монастырская» не спасала, — так, чисто психологически.

Сердце капризничало, нутро пекла изжога. И не шел из головы сон, привидевшийся Мише в коротком предутреннем забытьи.

Будто он разом утерял все зубы: передние, раскачав, вытащил пальцами, остальные потом сами вывалились из бессильных десен, а затем пустой рот наполнился мутной жижей, в которой вяло ворочалась огромная, бескостно-скользкая рыбина.

Чушь какая-то... Но природная мнительность заставляла Сажина искать смысл.

В дневном свете кисейная ткань кошмара истаяла до нескольких островков зыбких воспоминаний, но рыбий вкус во рту сохранился: машковская копченая селедка отрыгивалась проклятая.

На повороте в лобовое стекло плеснул огонь низкого вечернего солнца, и Сажин заморгал, прогоняя из засвеченных глаз желтые медленно-пламенные кляксы, поплывшие по внутренним сторонам век.

Солнце тоже было врагом. Не света жизни алкала отравленная душа, а тихой прохладной тьмы: без сомнений, без мутных снов, без вопросов и воспоминаний. Сесть бы в поезд, в пустой вагон, да высунуть бы голову в окно — под черный ветер навстречу, и лететь бы так, без остановок, вечно, — до первого столба в лоб.

Чтоб ни видеть, ни слышать, ни знать даже никого.

Но бездушный мир продолжал глумиться.

Из спрятанных в дверях динамиков гнусил под гитарное бряцание приблатненный шансонье: какая-то муть про злые ветра, синь небес, силу в правде, поруганную любовь и мировую несправедливость. А на заднем сиденье шумно резвилась молодежь.

Всю дорогу опера донимали Ольгу дурацкими прибаутками, поочередно норовя прильнуть к нежному ушку: «Первый жмурик — как первый поцелуй. Они потом, некоторые, по ночам приходят. Страшные!» Сами и ржали, кони бешеные. Сидевшая между ними Ольга, ухмыляясь, вертела головой, умело обороняя личное пространство локотками.

— Олюшка! — сладко мурлыкал Гатаулин, — А я готов оберегать твой сон.

— И я! — просился в компанию Тюлень.

Водитель, поглядывая в узкое салонное зеркало, одобрительно подмигивал кобелям.

— Зачет сперва на охрану сдайте, — требовала Ольга простуженным, со звонкой хрипотцой, голосом, — Тогда и поговорим.

— Я сдам! — клялся Гата. — Назначь срок!

Гендерные игрища раздражали Сажина, но спасенья не было: дурацкие шуточки вливались в уши, а гипнотический блеск зеркальца будто намагничивал ему глаза. Зеркал Сажин с некоторых пор опасался. После того, как они стали не только отражать, а еще и показывать.

Движения рук, смеющиеся рты. Пляски демонов.

Порой лица удавалось разглядеть почти целиком: хищный профиль узкоглазого Гаты, квадратная, с вмятым носом, боксерская морда Телепнева. Ольга между ними — как упитанная аквариумная рыбка: низкий лобик, пухлые губы, скошенный подбородок; фиолетовый берет и куцый хвост черных волос на затылке довершали ихтиологическое сходство. Не красавица. Но молодость это искупала, с лихвой.

Въехали во двор. С тротуара взметнулись голуби, понеслись по широкой дуге ввысь. «УАЗ» прокатил вдоль фасада панельной десятиэтажки и остановился, припав на передок, у четвертого подъезда.

— Приехали, — объявил водитель. — Дальше — ножками.

— Ну все! — осадила Ольга оперов. — Хватит порожняки гонять! Впрягаемся и работаем.

Сажин, не особо вникавший доселе в молодежный треп, обернулся, дивясь босяцким ухваткам малолетки. Однако, шустрая барышня.

В следственном отделе Ольга Зимина появилась в августе, сразу после окончания юрфака. Уверяла, что с шестого класса хотела быть следователем. А в начале октября уже честно признавала: «Дура!». Флер романтики, как пену с грязи, смыло с ее мечты в первый же месяц работы. Несколько раз «молодого специалиста» свозили на происшествия, объяснили, как принять заявление и составить протокол. «А дальше, — объявил ей заваленный делами наставник, — давай-ка, Ольга Андреевна, сама». И правильно: надо сразу приучать ребенка к самостоятельности.

Как раз вот на такой шняге и тренироваться: осмотр, несколько объяснений, — и все: в архив.

«И меня в архив! — полоснуло вдруг по душе, и Сажин чуть не всхлипнул от защипавшей ноздри обиды. — Всех в архив, и прижать там мраморной крышкой, чтоб не вылезли!». Нервно засопев, Миша присосался к живительной «Монастырке». Сердце трепетало, руки тряслись.

Водитель взглянул с веселым пониманием, но смолчал, избавил от позора сочувствия.

А Данилюк, сволочь, на собрании не стал церемониться, прямо сказал: «Конченый!». И влепили, твари, «неполное служебное». Но добить не отважились, безвольные палачи: «последний шанс» дали, уроды...

Сажин глянул в окно. Благополучно приземлившиеся голуби суетились на тротуаре, увлеченно клевали какую-то дрянь с утоптанного наста.

Ольга ледяным голосом поставила операм задачи:

— Опросить свидетелей. Друзей, соседей. И чтоб нормально, по существу: кто, когда, время точное. Ясно?

Атаманша херова.

Парни, угасив гонор, покинули автомобиль — молча, как бы игнорируя бабские указания. Тюлень неуклюжей квашней вывалился через правую дверь, длинноногий Гата вышагнул с левой стороны.

Ольга осторожно тронула Сажина за плечо:

— А вы...

Тон ее смягчился. Усы с проседью и лысина, видимо, внушали определенное почтение. Да еще загадочный криминалистический чемодан.

Не отрываясь от бутылки, Сажин развернулся к ней, скосил вопрошающий глаз: «Что?»

Ольга смутилась.

— Ну, вы сами все знаете. Сфотографировать там... Вещдоки...

Пригнула голову и полезла наружу, одергивая на спине коротенькую кожаную куртку.

— Сделаем, — сказал ей вслед Сажин. Взглядом огладил мармеладную мякоть втиснутых в синие джинсы ягодиц. — Для вас, — пообещал, — что угодно.

Неспешно завинтил крышку. Качнул бутылку, по весу оценивая остаток. С сожалением вздохнул: немного.

Вот так и подкрадывается старость. Уже девушки обращаются на «вы» и уступают переднее место в машине. А ушки, сучки, подставляют сладкоречивым операм. Сорок лет — им уже «много». И минералка заканчивается.

Он вынул из внутреннего кармана поставленный на вибрацию телефон, проверил. В дорожной суете мог ведь и пропустить вызов. Новых сообщений не было.

Открыв дверь, Сажин сполз с сиденья и, нащупав ватными ногами твердь, постоял, глотая морозный воздух. Тошнота подступила к самому горлу. Но обошлось.

Накопив сил, он выволок из салона чемодан, и побрел за операми и осторожно ступавшей каблуками по скользким колдобинам коротконогой следачкой.

У крыльца остановился. Допил остатки минералки, бросил пустую бутылку в мусорный бак. И едва успел отвернуться от укоризненного взгляда отражения, возникшего в крупном обломке стекла, коварно прилегшего между пухлыми черными пакетами.

В подъезде пахло кошками и проклятым рыбьим жиром. Да так густо, что Мишу чуть не вывернуло. Ольга оглянулась на звуки рвотных позывов.

— Да рыбу жарят, — оправдался Сажин, — Аж весь подъезд провонял. Не переношу!..

Ольга шмыгнула заложенным носом.

— А я не чувствую.

Операм, похоже, было пофиг.

Лифт в подъезде, естественно, не работал.

— Шестой этаж! — ныл Тюлень, переставляя по ступеням слоновьи ножищи в просторных серых штанинах. — Охренеть!..

Сажин плелся за ним, по пути разглядывая шедевры подросткового творчества на давно не крашеных стенах.

Судя по обилию «фресок», молодняк в подъезде роился постоянно. Явно где-то вызревала эволюционно ценная самочка. И уже источала феромоны, возможно, даже еще не осознавая своего могущества. Впрочем, такие как-то сразу все чуют, еще с младенчества.

Наверняка и тот здесь отметился: пятнадцать лет, самый возраст.

Настенная живопись, практически не изменила сути с пещерных времен. Преобладали пронзенные сердца и фаллические символы. Впечатляла убойная краткость отдельных вербальных посланий и демиургическая осведомленность оставивших оные анонимов: «Елка — сука», «Диман — пидор». Языками Сажин не владел, так что из начертанного латиницей распознавал только «Fuck» и «Game over».

Считается, что по рисункам и почерку это можно как-то определить, вычислить. Но вряд ли: человек — скотина непредсказуемая.

Дверь в квартиру была приоткрыта: ждали.

На лестничной площадке томился участковый Машков — мелкий рыжекудрый бесенок с херувимским личиком и вечным налетом хмельной гениальности в синих глазах.

— Наконец-то! — укорил он, страдальчески изогнув бровь. — Я тут час уже.

— Работаем, — отозвался Гата.

— Ну, это ясно! — в понимающей улыбке растянул рот Машков, — Как иначе? Бэтмэны бдят. Город на замке.

Исходивший от него свежий спиртовый дух заставил Сажина отступить на пару ступенек вниз, подальше от соблазна: душа-то откликнулась...

Счастливец Машков обладал завидной способностью почти круглосуточно пребывать в состоянии легкой, «служебнодопустимой» степени опьянения, поддерживая в организме ровно необходимую дозу алкоголя, не более.

А Сажина с первых же ста грамм срывало в штопор.

И не помогли ему ни вшитая под лопатку ампула, которую он, проявив чудеса гуттаперчевости и едва не вывихнув руку, выковырял рабочим скальпелем после месяца воздержания, ни заезжий лупоглазый экстрасенс с могильным голосом, дважды промывавший ему карму за пятьдесят баксов. Даже знаменитая баба Паша из Вознесеновки со своей чудодейственной грибной настойкой оказалась против его недуга бессильна.

А синеглазому все было нипочем. Дал же бог организм.

— Мы-то тут — так, от службы увиливаем, — не унимался балагур-участковый. — А вы-то, конечно, «работаете»!

— Реагируем на заявления граждан в соответствии с оперативной обстановкой, — ухмыляясь, разъяснял ему Гата, — Как положено. В соответствии с утвержденными инструкциями.

— Вы кто? — пресекла Ольга ненужный треп. — Участковый?

Встретились они впервые.

Машков, живо уяснив, кто тут главный, сделал дурашливо-официальное лицо. Поправил шапку, застегнул верхнюю пуговицу на бушлате. Вытянулся, выпучил глаза.

— Так точно! В полном вашем распоряжении!

Только что каблуками не прищелкнул.

Юная следачка демократично улыбнулась:

— Да ладно, товарищ капитан... Вольно. Что выяснили?

Машков расслабился.

— Ну, я тут пообщался с народом... Короче...

Ольга с Гатой заинтересованно приблизились. Измученный восхождением Тюлень навалился боком на перила.

— Торопов Геннадий, — поделился Машков добытой информацией, — Пятнадцать лет. Отца нет. Характеризуется так себе. Но не привлекался. Шебутной, говнистый. Мать постоянно в школу вызывали. Ну и вот...

Ольга скептически качнула головой.

— Ну и мою мать в школу сколько раз вызывали. И что?

— Не, ну понятно, не из-за этого, — легко согласился Машков. И выдал версию: — У них в классе деньги собирали. На шторы, что ли, или черт знает... Лежали у класснухи в сумке. Вроде бы он их и отработал.

Гатаулин, по-птичьи наклонив голову, сверху заглянул ему в лицо:

— Так «вроде» или конкретно он?

Участковый шевельнул бровями, — в том смысле, что всякое, конечно, возможно, но...

— А кто еще? Все говорят.

— Карлсон! — ляпнул вдруг Тюлень, гневно надув щеки. — Летел мимо на своем пропеллере, видит — открытое окно, ну и... «Говорят», мля!..

В подъезд, прикрываясь, как щитом, дверью, высунулась сухонькая востроглазая старушка в черном платке, и все смолкли, выжидая. Старушка внимательно, как осторожная мышь, оглядела гостей, щупая любопытной губой воздух. Молча юркнула обратно.

Машков конспиративно понизил голос:

— Предъявили-то ему. За крысятничество.

Сумма была незначительная, заявление писать не стали; да и доказательства — какие? Но пацана в классе зачморили. Накануне после уроков случилась очередная разборка, а на следующий день он в школе не появился.

— Мать домой пришла, — досказал Машков, — а он — в ванной. На собачьем поводке повесился.

Фельдшеру «Скорой помощи» оставалось лишь констатировать смерть. Вколов матери успокоительное, эскулапы отбыли, предварительно позвонив в дежурную часть, — кроме них никто и не догадался. Тело вынули из петли и уложили на диван в детской еще до приезда «Скорой». Помогали, выяснил Машков, соседи из сто шестнадцатой и сто девятой квартир.

Помолчав, участковый как бы невзначай обронил:

— А может, от любви...

Ольга вмиг навострила уши.

— Девушка у него была, да? Из-за нее?

Машков изобразил лицом трагические сомнения.

— Ну, как бы да, вроде... — признал он. И тотчас решительно отрекся от собственного предположения: — Да фигня это!

Но Ольгу «про любовь» заинтересовало.

— А что за девушка?

— Пацаны говорят, Людка Осокина. Из сто второй квартиры.

Фамилия показалась Сажину знакомой. Припомнил: большеротая, с длинными египетскими глазами, чернявая. Раскручивали ее опера с месяц назад по наркоте, — да так ни хрена и не раскрутили. Дерзкая девчушка, из ранних.

Машков подтвердил его догадку, с презрением скривив рот:

— Шалава местная. С мамашей на пару шмаль банчат, по мелочи.

Но вот как раз вокруг таких и вращаются миры. Из-за них рубятся на дуэлях юнкера и стреляются поэты. Было, есть, будет. Участь всех яйценосцев, во все века.

— Опрошены? — осведомилась Ольга.

— Кто? 

— Людка эта. И пацаны. «Говорят» которые.

— Так я же... — растерялся Машков. — Охранять-то место происшествия кто будет? Я и так тут...

Ольгу его оправдания не впечатлили.

— Три объяснения с вас. И не по десять слов, а как следует: время, свидетели, обстоятельства.

— А я мать опрошу, — предложил, быстро сообразив, Тюлень. — Давай протокол.

Ольга вынула из папки несколько бланков. Развернулась к Гатаулину:

— Значит, подъезд тебе обходить. Кто что видел, что знает. Мало ли.

Гата, не дослушав, молча сбежал вниз по лестнице. Он в инструкциях не нуждался.

Машков двинулся было следом.

— А понятые? — остановила его Ольга, — Понятые мне где?

Участковый обернулся.

— Да есть же там. Как раз двое.

И — припомнив важное:

— Там это... Записка-то его — в дневнике школьном, на столе, под учебниками. Ну, что он сам.

Ольга кивнула, вопросительно взглянула на Сажина.

— Сперва труп осмотрим, — решил тот. — Потом видно будет.

Он вообще считал свое присутствие тут излишним. Ясно же все было с самого начала. Анька Миронова или Толик Фролов даже и заморачиваться на его счет не стали бы. А эта зассыха настояла: «Эксперта мне обязательно!»

В тепле квартиры Сажину опять поплохело. Зазвенело в ушах и перед глазами побежали черно-белые мурашки, а недовольный желудок настойчиво запросился наружу. Подавив приступ, Сажин оттянул пальцами резинку галстука и расстегнул верхнюю пуговицу форменной рубашки.

Ольга, «не замечая» из деликатности его мук, прошла в детскую первой. Кое-как усмирив в очередной раз нутро, Сажин вошел следом.

Окно комнаты выходило на запад; в закатном свете на желтых, в мелкую елочку, шторах выделялся светлый прямоугольник с бледным крестом тени от оконного переплета.

Остро пахло: птица. Крупный белый попугай волновался в клетке, стоявшей на тумбочке возле письменного стола, — а подстилку пернатому, похоже, не меняли уже давненько. На столе, рядом со стопкой тетрадей и учебников за девятый класс, лежали половинка разрезанной вдоль морковки и надорванный пакет птичьего корма.

Покойник, с головой накрытый коричневым покрывалом, лежал на узком диванчике. Рослый для своего возраста. Мелкий Сажин ревниво прикинул: метр, пожалуй, семьдесят пять, не меньше.

Покрывало на груди странно топорщилось, и заинтригованный криминалист осторожно приподнял его. На голой груди трупа, обнимая передними лапами его шею, лежала плюшевая игрушка: невнятной породы зверь, похожий на мультяшную пчелу, — желтую, с неровными черными полосками, но почему-то с круглыми ушками и четырьмя лапами.

Сажин стянул покрывало совсем, бросил на пол. Тяжкий запах усилился. На подростке были только длинные, до колен, полосатые шорты с мокрым пятном в паху.

Ольга скривилась:

— Ф-фу!

Сажин взглянул на ее с иронией. Ну вот так. У смерти своя эстетика. И на мнение живого человека ей насрать. А мертвому все равно.

Зажав рот ладонью, Ольга наклонилась, разглядывая бледное лицо с подсохшим бледно-сиреневым языком, протолкнувшимся между вздутыми темными губами.

Сажин вышел в прихожую, огляделся, ища, где бы пристроиться с чемоданом. В зале работал Тюлень; оттуда доносились медленный его бас и глуховатый женский голос. В спальне, оказавшейся еще меньше, чем детская, расположиться постеснялся; да там и места не было, — не на кровати же, занимавшей большую часть комнатушки. Миша заглянул в кухню.

В темных стеклах выходящего на восточную сторону окна горело отражение потолочной лампы, а прямо под этим слепящим пятном, расположился щуплый усатый мужичок в черном хлопчатобумажном трико и ментовской рубашке без погон, нечетко умноженный отражением в тройном оконном стеклопакете. Маленький усач стоял в позе опереточного героя — скрестив на груди руки и выставив далеко вперед левую ногу, а жидкие волосы по бокам его обширной, ото лба, шевелились, живой короной, будто от сквозняка. Усач медленно кивнул Сажину, и тот, едва столкнувшись взглядом с темными — против света — провалами его глаз, тотчас отвел взгляд и поспешно вышел.

Сердце, узнав, бухнуло и болезненно затрепетало, будто оцарапанное случайной пулей. Пришлось несколько раз медленно вдохнуть, чтобы успокоить внезапно сбитое дыхание.