Не михеевское дело
«Господи! Прости их (распинавших Христа).
Они не ведают, что творят». Христос.
Три гроба, неизвестность и страх... всё это я испытал, когда на второй день пребывания в станице, решил съездить к Нине Ивановной: родной тётки моей жены.
— В другой раз съездишь, — сказала жена. — Дождь собирается, а дорога к хутору плохая. Завязнешь.
Небо действительно не сулило ничего хорошего. Набегали плотные небольшие тучки, и, прирастая друг к другу, постепенно закрывали небосвод чёрным слоем.
— Да что тут ехать, — ответил я. — До хутора тринадцать километров. Проскочу. Да и Солнце ещё в силе. А кроме того, давно не ездили и не знаем, как она?
Дорога была ухабистая, рытвинная, с кочками. Приходилось петлять, чтобы не влететь в колдобину. По сторонам тянулись корявые, низкорослые посадки местами с живыми, а иногда и с обожжёнными деревьями, похожими на отполированные скелеты древних чудовищ. За посадками насколько хватало взгляду тянулась бурьянная степь с пепельными прогалинами.
Ничто из детства не запало так в мою душу, как запала степь. Бескрайняя, с колыхавшимися волнами высокорослой, упругой травой, вольно гуляющим от ветра перекати — полем, солнцем, словно высеченным в густой синеве неба, пыльным Бахмутским шляхом с абрикосовыми деревьями по обеим сторонам, балками с подснежниками, ландышами, посадками с дикими грушами и яблоками, полянами с ворохом опавших листьев, галочьими гнёздами, шалашом огородника — сторожа, оберегающего совхозную бахчу, водоёмами в гранитных берегах для полива иссушенных полей, сторожевой вышкой и курганами, к которым ходили ещё наши деды и прадеды в надежде на счастье.
Взберитесь на курган. Что почувствуете вы, глядя на раскинувшийся таинственный фантастический мир. Застынете ли в изумлении или охватит вас тревога, тоска и грусть, как короток век человека, быстро бежит время, унося детство, молодость, опустошается душа старостью, приближается непреодолимый и неведомый конец. Может быть, зададитесь вопросом, сколько вечности было до вашего рождения, и сколько будет после ухода в неизвестность. Или по — мальчишески, заложив два пальца в рот, свиснете и крикнете от восторга: живу! Пронесётся ваш свист, прокатится слово по степи, откликнется эхом и рассыплется, как рассыпается всё, потому что нет ничего вечного, всё имеет своё срок. Есть только рождение (Альфа) и уход (Омега).
Подъехав к хутору, в котором жила Нина Ивановна с двумя дочерями, я увидел, как на невысокий бугор, где находилось кладбище и под которым ютился хутор, поднималась немногочисленная похоронная процессия, впереди которой мужики несли три гроба.
Меня прошиб страх. Нина Ивановна давно болела, ходила с трудом, да и две её дочки крепким здоровьем не отличались. Подскочив к дому, я выскочил и влетел в кухню. Нина Ивановна, сидя на диване, растирала опухшие ноги.
— Что влетел, как бешенный, — спросила она. — Собаки что ли гнались?
— Да нет, — облегчённо выдохнул я. — Испугался. Видел похороны и, грешным делом, подумал о тебе и твоих дочках. Вас трое и три гроба.
— Это деда Михея, его жену и сына хоронят.
Она замолчала, посмотрела в окошко, из которого была видна похоронная процессия.
— Ноги начали в совхозе пухнуть. Дояркой много работала. — Она грустно улыбнулась, — а я и сейчас с опухшими ногами пошла бы в доярки, если б советская власть вернулась. Нынешняя власть тяжёлая. Люди жизни стали бояться. Только и думают, как бы чего не случилось. Вот с Михеем и случилось.
...Дед Михей, очнувшись, вытер холодный пот со лба и, не открывая глаза, подумал: какой страшный сон. Он стал подниматься. Открыв глаза, увидел: по одну сторону стола лежал сын, по другую — жена Мария.
«Это был не сон, — заклокотало сердце, — Я сделал то, о чём много думал».
Михей подошёл к жене, нагнулся, и, почувствовав сильный укол в сердце, завалился рядом.
... Утром он вышел из летней кухни, оставив плачущую жену Марию, и направился в коровник. Включив свет, сел на скамеечку возле коровы Марта.
— Больше мы с тобой не увидимся, — сказал он. — Я долго прожил. С меня хватит. Никто мне в моей беде не помог. Только сочувствовали. И за это спасибо.
Из кухни донёсся весёлый голос сына Николая,
— Ну, что старуха сегодня гулять будем. Вали пенсию на стол.
— А может хватит сынок? Ты и так, как я вижу, и водки уже набрался и наркотиков нахватался.
— Не перечить, — загорланил сын. — Сказал вали, значит, вали, а то разнесу всё к чёртовой матери.
— Ты нас в гроб загонишь, — запричитала старуха. — Пожалей отца и мать. Мы и так еле на ногах держимся.
— Но, но, — строго прикрикнул Николай. — Не вздумайте умирать. Как же мне тогда жить без вашей пенсии. Не по- матерински судишь. Сына бросаешь. Тащи пенсию.
Не выдержал Михей. Перехватило горло. Сердце барабанным боем пошло. Уцепившись за стену, он сполз на пол, встал на колени и перекрестился. Долго стоял на коленях, шевеля губами, потом встряхнулся, поднялся и, подойдя к столярному ящику, порылся, вышел из коровника и направился к кухне, шепча: Господи, прости, нет сил больше терпеть. В голове Михея стучало, словно кто-то пытался заглушить его мысли, но он находился в состоянии аффекта и видел только спину сына.
Войдя в кухню, Михей вдруг заорал.
— Оглянись, Николай!
— Зачем, — бросил сын. — Я твою морду не раз видел. И сегодня ещё попробую, если пенсию не приволочёшь
Последняя капля. Может быть лицо остановило бы Михея. Сын, но спиной к нему сидел совершенно чужой человек. Михей поднял топор, который взял из столярного ящика, увидел в солнечных лучах, пробивавшихся в единственное окошко, острозаточенное лезвие, и со всей силой всадил его в позвоночник Николая. Удар был настолько сильным, что чуть не развалил спину сына, оставив целыми голову и ноги.
Николай завалился рядом со столом. Михей смотрел, как вытекала кровь и, ручейками разбегаясь по полу, стекала в щели и впитывалась в землю. Он перевёл взгляд на жену. Она хотела, что-то сказать, зашевелила побелевшими губами и, подняв руки вверх, словно хотела уцепиться за воздух начала коситься к полу.
... — Мучил Николай их, — сказала Нина Ивановна. — Бил, деньги отбирал, они голодными сидели, мы, чем могли, тем и помогали. Заступиться было некому. Хутор пьяными мужиками загажен. — Она замолчала, потом продолжила. — Знаешь, что я с дочками говорю: чем больше Москва разрастается, тем больше хутора разваливаются. — Нина Ивановна махнула рукой. — Бог с ней с этой политикой. Я вот о Михее думаю. Не мне его судить. Пусть Господь решает. Убивать мучителя или жить с ним и мучаться?
В это время вошли Светлана и Оксана. Поздоровались, сели по бокам матери, прижались и стали массировать её ноги.
— Ну, что, доченьки, посмотрели, — сказала Нина Ивановна.
— Как обычно, — ответила Светлана. — Мужики вместе с гробами, принесли стол, водку, расставили, начали пить, а потом задрались, мы и ушли.
— Вот такие у нас хуторяне, — вздохнула Нина Ивановна. — Тридцать домов. Одна улица. Никому мы не нужны. Заброшены. Мужики радуются. Начальства нет. Полиция почти не показывается. В нашем хуторе на михеевское дело не трудно решиться.
Я промолчал, вспомнив слова Христа, который говорил Своим ученикам: «... да будете сынами Отца вашего Небесного, ибо Он повелевает солнцу Своему восходить над злыми и добрыми и посылает дождь на праведных и неправедных».
-
-
Вы правы. Написал второй рассказ, в котором показано бессилие правохранительныъ оранов, закона перед наркоманамиДмитрий Соколовский
-
-
-
-
Знаете, что меня огорчило в рассказе больше всего? Я сам, испытав удовлетворение, когда Михей все-таки решился. Наверное, это неправильно.
1 -