Там, за вольным шляхом... (на конкурс)

Пролог

На тысячи верст раскинулась Кубань. Сколь много веков промелькнуло здесь и осталось в тягучих песнях горцев, развалинах старых крепостей, поседевших от времени могильных курганах. Течет река Кубань, сонно плещется Лаба. Катят свои воды быстрые Кума да Подкумок. Вымоют по весне чьи-то добела обмытые кости, найдут станичные ребятишки то горсть старых монет, то обломок турецкой сабли. И только покрутит, бывало, головой какой‑нибудь старый казак: "Видать, в местах цих була сича! Ох, була, диты! Билыся казаченьки с горцами, Сичь вильну поминая! Ох, и крови було! Потому и засияна вона земля кубанска костками та кровушкой рудой улита!"

А на самом краю земель казачьих да горских аулов приютился хутор Атаманов. Пришли сюда некогда вольные казаки запорожские, что не привыкли шапку ломать ни перед султаном турецким, ни перед царем московским. Те, кто привык глядеть беде в очи да, стиснув зубы, за жизнь сражаться. Хутор Атаманов за буйство нрава казачьего и место опасное стал зваться Беспокойным.

Уже век XVIII-й почти завершился, когда, отмщая старые обиды, пошли в набег горцы из-за Кумы-реки. И время подгадали-то нужное. Мало кого из казаков можно было увидать той порой на хуторе. Кто в дальнем дозоре был, кто рыбачил или в плавнях охотился. Волной, неслышно, словно тати, подкравшись, ринулись на хутор всадники в косматых папахах, леки да лезгины. Запылали курени, легли под шашками казачки да казачьи дети.

Престарелый атаман Семен Гурко успел ударить в набат станичный, а потом с саблей в руке, как и подобает казаку, встретил гостей незваных. Рубился, кровью захлебываясь, да и почил на майдане станичном с двумя десятками казаков из тех, кто успел услыхать тревожный рокот набата да на хутор поспеть.

… Есаул Василий Крица бешеным наметом гнал из дозора две казачьи сотни. Успели на пепелище. И стоял казак, глядя на головешки куреня, на тело жены, бывшей на сносях. И, наконец, поднял голову. Красноречивей слов всех был его взгляд.

Молча, как волки, пошли казаки в угон за горцами. Нагнали врага на рассвете, у самого междуречья Лабы и Подкумка. У окраины горских земель. Ружья за спину, — и пошли работать шашки да кинжалы. Грудь на грудь, сталь на сталь. Горцы, поняв, что не уйти, решили честно умирать у порога родного. Волчий вой "Алла! Алла!" да казачье "Ура!!!", "Рубай, станишники, туды, иху мать!", "Иль Алла!", "Не выдай, казаченьки!", — смешались. И пошла рубка, звонкая, молчаливая. Рубились, пока руки держат клинок да пику, пока не сползет с седла разрубленное тело. К полудню, вырубив горцев, ворвались казаки в "не мирный" аул. И не знали слово "пощада", кровь за кровь, пепелище за пепелище!!! В пики да клинки, старого да малого! Крица, словно не чуя усталости, не видя, что течет кровь из уха разрубленного, бился, словно дикий зверь.

Пепелище, дымятся кое-где сакли. Казаки смотрят, что из добра прихватить с собой. Кто-то ковер приторачивает, кто-то булатной
шашкой-амузгинкой любуется. Есаул устало вытер пот. Пора собирать уцелевших казаков да до дому, к пепелищам родным. И внезапно прислушался. То ли в голове шумит от крови пролитой, то ли еще что... Тронул коня. Вот оно что. Древняя старуха с лицом, рассеченным у родного порога, кинжал дедовский сжимает, в страшном оскале застыло лицо. А, писк откуда-то раздается, близко, из-под кучи очерета. Подъехали казаки. Успела старая внучонка годовалого камышом сухим закидать, да и встретила смерть не робея, не жмурясь. И долго молчал есаул, а затем промолвил глухо: "Возьму я его до седла, хлопцы! Уходимо! Чую топот конский! Отмщать идут лезгины! По коням, казаченьки!"

... И пошли от того есаула Василя Крицы, приютившего ребенка чужого, не мирного племени, станичные казаки Шаповаленко. Все, как на колодку одну, стройные, черноглазые. Ни в беде, ни в горести рук не опускающие. В бою лихие до дерзости. В дни мира хозяева да весельчаки.

Глава 1

Горечь и сладость выбора

Вот и возвращался в родной хутор с сотней станичников бравый, чуть подбеленный сединой хорунжий Кубанского 1 казачьего полка Александр Шаповаленко. Эх, и звенела песня, сливались в один хор голоса!

"На реке, на рици Осавур!

Тай козаченьки с неволы бижалы!

Тай три брата-сиромахи воли пыталы,

Тай судьбы шукалы!"

Хорунжий приподнялся в седле. Ах, как пахнет мать-Кубань родная! Как веет ветром степным! Конь и тот идет веселее, чует родный край. Он едва заметно потрепал верного друга по холке:

— Потерпи, Гнедый, потерпи, друже мий! Скоро и курень ридный! Все позади! Вийна тай земля турецка.

И вдруг засмеялся. Он не коня уговаривал, сам себя просил потерпеть! Словно почуяв его мысли, нагнал верный товарищ и хуторской сосед Микола Перебийнос. Низенький, плотно сбитый казачок со шрамом от турецкой сабли поперек лица.

- А что, Сашко? Бачь, и станица наша! Вон там, за Василинкиной балкой! Оцэ ж и добрэ! Значит и живемо, хлопче? А я курень ридный и во сни бачиты перестав!

Обычно суровый, Шаповаленко глянул на своего друга с какой-то не свойственной нежностью. Уж они-то были неразлучны все годы эти, когда по зову станичного била ушли на войну турецкую...

Вспомнился жаркий бой под Ардаганом, когда турецкие башибузуки смяли пикеты, и он бессильно свесился с седла, раненный пулей. Микола, дико визжа, крутился вокруг него чертом, выплевывая кровь, и, размахивая шашкой, не подпускал турецкий разъезд, пока не подоспела подмога.

А теперь все позади! Встречай, родный курень. Словно поняв его, друг подморгнул: "И бабы нас заждались, и диты малы! А, Сашко?" Хорунжий расправил усы и вдруг, вспомнив что-то, на мгновение нахмурился, пряча мелькнувшую на лице тень, и, словно глуша какие-то тревоги и смуту в душе, пробасил: "Цэ верно, хлопчэ! А ну, казаченьки! Мою любиму!"

И сотня голосов рявкнула:

"Ой, во степу, в степу!

Во степу широком!

Ай за вильным шляхом!

Тай в краю далэком!"

По обычаю весь хутор встречал казаков. Висли родные на шеях тех, кто уцелел. Плач и горе по тем куреням, куда уже никогда не вернуться казакам. Кто лег за хребтами кавказскими, под Карсом да в славном Баязетском сидении, кого навеки приютила далекая Болгарская земля. А к вечеру второго дня на двор Шаповаленко стали собираться казаки. Поминать павших по обычаю предков. Сперва подняли, как следует, чару за Кубань родную, за здравие царя русского. Потом поименно за тех, кому не вернуться уже домой.

Хорунжий властно поднял руку: "А не бывать тоске в куренях наших! Казаку смерть не страшна. Казак на то и живэ! А ну, грай песни!"

Сперва полковые песельники ударили строевую "Славен выпивкой и пляской гарнизон наш закавказский", потом, сложенную в честь славной битвы с горцами на реке Калалах, "Как на грозный Терек выгнали казаки, выгнали казаки сорок тысяч лошадей".

Полетели вовсе песни старые, еще из того времени, когда ходили по Кубани да Лабе вольные люди, не ломавшие ни перед кем шапку. Как прощались с ридным Запорожьем казачьи курени, уходя на вольную землю кубанскую. Про казака лихого, что в плену турецком головы не склонил, про славное время батьки Хмеля. Чуть захмелевший Перебийнос обнял Шаповаленко: "Бачь, же, Сашко! Ох и грають же, диты собачьи! Казацка душа воли желаеть! Нет, отроду не було среди казаков холопьев!"

Потом по кучкам начали разбиваться. Кто домой потянул, кто под звезды в сад вышел покурить. Хорунжий протянул Миколе кисет: "Вот, друзьяка! Табак дюбек, от него черт убег! Запалюй огню!" Глотанули по паре раз едкого ароматного дымку. Микола тронул Александра за рукав, решив поделиться тем, что на сердце. "Сынов на службу провожаты. Через полгода. То ж докука хозяйству и душе маята!" И осекся, видя: чуть оскалил зубы, словно пытаясь удержать бранное слово, боевой товарищ...

Смолоду четверых детей послал Господь бравому казаку да жене его, тихой, домовитой казачке Настасье. Да глотошная, да горячка унесли двух дочерей да сына. И остался лишь один наследник и любимец, краса и гордость, Дмитро. Вот уж как говорят, "Пошел ни в мать, ни в отца, а в проезжего молодца!" Собой детина хоть куда, косая сажень в плечах, рука в два обхвата. Русоволосый да синеглазый казачина, отпрыск славного рода Шаповаленко, на погляд да погубу хуторским сарафанам! Как и все дети казачьи, с седлом сроднился да шашку, как руку чуял свою. В хозяйстве, как вол, упорен. А нрав… ну, ни в мать, ни в отца. Степенен, рассудителен. На шутку не обижается. Да и мало, кто рискнет такого казачину задеть, который уж в 18 годов жеребчика-двухлетку поднимает.

Когда стукнуло сыну 8, отдал его Сашко Тимофеевич в школу казачью, что на станичные деньги поставлена была. Ход туда только детям казачьим, не пустят иногороднего, "сипу", как презрительно назовут не казака, пришлого, штатского человека. Пять лет проучился Дмитро. Лист похвальный заработал. И как-то случаем смотритель школьный, что из Пятигорска проезжал, в школу завернул. На детей казачьих глянул, с учителями речь держал. А потом и двор Шаповаленко навестил. Выпили по чарке вина виноградного, ставить которое по кавказской науке была мастерица великая Настасья. Потом и завел разговор ученый человек, Михаил Васильевич: "А я ведь, Александр Тимофеевич, на детей в школе поглядел, ответы послушал. На особицу сын Ваш Дмитрий. Талантливый да упорный." Польщенный казак чуть подкрутил усы: "А як же ж? Казак у дили любом як есть перший. Хоть в седле, хоть працюваты. Оце дило, сейчас мы ще по чарке"… Но гость отставил посуду чуть в сторону: "Так шашкой махать есть кому и в седле красоваться тоже. А у хлопца вашего дар божий, голос на редкость. Петь он должен, слух отличный, голос диапазона редкостного". Шаповаленко от изумления едва не уронил ломоть копченой свинины. "Спиваты?! Да хай ему бис! Хай спиваеть! Вот я бывалоча смолоду, так грал..." Михаил Васильевич положил ему ладонь на колено:

- Вы не поняли. Ему лет через 5-6 ехать надо в Пятигорск или Майкоп, петь учится! Грех такой талант закапывать!

Александр Тимофеевич отстранился:

- Ще чего? На года ж ему цэ? Сипуташек отроду не бувало в роду казачьем! Спасибо за слово, чоловик ученый, да уж у самих глузду хватыт на пидворье ридном разобраться!

... Видали потом, как вернулся в школу смотритель, долго говорил
о чем-то с Дмитром. Да и уехал. И как тень пролегла между отцом и сыном. Замкнулся Дмитро, в хозяйстве с малых лет ворочать приученный, закрылся да молчалив стал еще больше. Бывало, скажет десять слов за сутки, да и все. А как начнут песни играть, его первого зовут заводить.

Вот и сейчас коснулся места больного Микола, сам того не желая. Через полгода в строй Дмитрию, а видно, что не лежит у него душа к службе. Песни поет с казаками да с горцами из аулов мирных якшается. Ходит к ним на праздники, пляшет, язык учит да мелодии ловит. И у них он свой. Со всем уважением они к нему, братом кличут лезгины да адыги. А что за казак, коли служба ему в тягость-то будет? Не дай Бог, скажут люди: "Цэ ж ни казак, и николы казак нэ будэ". Что тогда делать хорунжему Шаповаленко? Пойти от стыда повеситься или дитя родное вразумить батогом?

Прошло три месяца. Со всех сторон необъятного края Кубанского съезжались молодые казаки в Екатеринодар. Присягу принимать. На верность царю да Отечеству. Дмитрий Шаповаленко на врачебном осмотре вызвал удивление. Пожилой врач долго остукивал его, удивленно поводил седыми бровями. Наконец, когда вышел казак, покрутил головой, обращаясь к коллегам: "Однако ж. Прямо Ермак Тимофеевич какой-то или генерал Бакланов. Хоть в гвардию с такой статью. Из какой он станицы? Беломечетинской? Ясно. И здоров же казачина".

Дмитрий стоял, держа черного, как смоль, коня в поводу. Свой, родной. Из табуна отцовского. Видно, скоро дорога предстоит. На линию служить. Под Майкоп или Ставрополь, может, и на границу турецкую? Бог весть. Да то, что с домом расставаться неохота, с хутором родным, то понятно. Да вот, видно правду сказал тот учитель: "Искра божия в тебе горит. Артист ты от Бога, певец. И тот, кто искру эту найдет в себе, не будет тому покоя!"

Шаповаленко обнял сына.

— Присягнул, казачина? Вот и гарно. Послужить царю белому для казака дело святое. За Богом дружба, а за царем служба. Нэ пропадэ.
Пойдем‑ка, сынку, по чарочке, щоб родня не журылась.

И осекся, глянув сыну в глаза.

- Я, батьку, вот ще надумав. В Пятигорск я уйду чи в Екатеринодар. Не гневайся. Спиваты хочу. Артистом буты. Там и хор казачий есты. Ось как!

Словно раскаленной солью плеснули отцу в лицо.

- Ты що кажешь, або бесилы травы наився? Да такого от роду, от вику не бывало, щоб казак дом бросав, в "сипы", мужики уходыв! Уйдешь, так казачьего звания лишишься! Пая станичного! Будь ты ж неладен! Род казачий позорить! Так по утру геть с куреня, вражина, бездомовнык, сто чертыв тоби в утробу!

Топал ногами, орал хорунжий, тряс кулаком, понимая душой, что характером сын в него пошел. Сказал, как отрезал!

... Солнце едва вставало над предгорьями Бештау, бросая косые лучики на седые шапки вершин, когда Дмитро Шаповаленко оглянулся последний раз на станицу. Отсюда, с высоты небольшого кургана, она была вся, как на ладони. Сугробики беленых хаток, утопающих в зелени, дивный аромат степного разнотравья. Видно устье Подкумки. Прощай навек, жизнь прежняя!

Александр Тимофеевич взял в руки дратву, намереваясь зачинить прохудившийся сапог, и отбросил ее прочь. Хотел вина достать, хлебнуть кизлярки. Да горечь такая рот свела, что треснул в сердцах посуду о завалинку. Не лежала душа ни к чему. Да еще Настасья, обычно тихая, воле мужа послушная, налетела, как квочка, у которой цыпленка отняли.

- Ты с глузду сьихав, старый?! Дытыну рыдну словом худым перекрыстыв на пороге отчем?! Ай, цур же тоби да пек! Або вмисто сирдца у тэбе цицка жабья?! Мужик, хам, сипа так не зробыв бы!

Разъяренный хозяин потянулся за плетью, но глянул на выбившиеся
из-под повойника седые кудри жены и отвернулся к стене, доставая кисет. Внезапно весь боевой пыл Настасьи угас, она отвернулась и, сгорбившись, вышла в сад, прихватив заступ. Она так и не увидала, как Сашко трясет поседевшим чубом, смахивая с уса слезинку на стол, бормоча:

- Ох, сынку, да что ж ты, вражий сын натворыв? На года ж нам теперь життя то така буты?

А вот и славный Екатеринодар утопает в зелени садов. Несет свои воды Кубань. Раннее утро. Оживает город. Вот уже прохожие потянулись, барышни с кавалерами на воды приехали. Идут с зонтиками. К источникам. Вот прошел на рысях эскадрон горцев, видно по черкескам, что конвойцы. Загорелись огни в дуканах, потянуло лавашем, шашлыком, загудел рынок. Кому дело есть до казачка безусого в бешмете дорожном? Вот и бульвар, за ним храм. Здесь же где-то и хор казачий размещается. Да пойди, найди его, коли от роду в городе большом не бывал...

Усатый сторож, судя по кресту да медали на обветшалом мундире, вояка бывалый, отворил ворота и уставился на незваного гостя хитрыми маленькими глазками.

- Хор тоби, казачэ? Та, хлопчэ, припоздав ты. Он тепирь аж вин гди пылить! У саму Москву для Великого князя, наместника, спиваты уихав! Месяца через три або четыри вернутыся.

Только тут Дмитрий почуял, что устал, что от голода сосет под ложечкой. А самое главное — рухнула надежда поступить в артисты.

Старик внезапно покрутил головой.

- А ну-ка постой, малолеток! Идьмо до сторожки, погодуваты треба, землячок! Тай пошли! Дед Мыкита казаком був, им и в домовыну ляжэ! Казака бачит, тай на дух чуе! Как звать-то то тэбе? Дмитро! Вот и гарно, Дмытро! Погодуем, да по пляшке чихирю Майкопского заводу примемо! А там побачимо, хлопчэ! Що да как!

Глава 2

Будни Мельпомены

Долгое время принято было считать, что кубанские степи и Северный Кавказ представляли собой всего лишь вольные необжитые просторы, где разбойная лихость и сила оружия решали все. А продвижение русских на Кавказ, создание наместничества надели колодки на шею свободолюбивым горцам. Затем времена изменились, и модной стала теория, что только приход Советской власти дал свободу воли угнетенным нациям. Истина, как водится, оказалась где-то в середине.

Что может вспомнить современный читатель из описаний Северного Кавказа, Кубани и Прикубанья? Конечно же, Толстого с его "Хаджи-Муратом", Кавказскими рассказами, великолепнейшей повестью "Казаки", Лермонтова с его "Героем нашего времени", иногда вызывающим головную боль еще со школьной или вузовской скамьи. Ну, может, еще пару-тройку писателей. И все. Можно рассуждать и так и этак, но не подлежит сомнению, что именно продвижение России за Большой Кавказский хребет привело к мощнейшему культурному сдвигу в сознании кавказских племен, к их приобщению к отечественной, а в конечном итоге, и к мировой культуре.

Всего один пример. В несравненном "Хаджи-Мурате" гордый наиб, бежавший из стана Шамиля к русским, обласкан наместником, живет среди русских офицеров. Он спокоен, невозмутим, полон достоинства. На вопрос, что больше всего ему понравилось, он отвечает коротко: театр, итальянская опера. Мало того, достаточно вспомнить что на протяжении века XIX, в самые острые моменты борьбы за Кавказ, все русские наместники, люди военные, что называется, строевые: Ермолов, Паскевич, Барятинский, Муравьев-Карский, Воронцов, Великий князь Михаил Николаевич считали долгом своим и прямой обязанностью покровительствовать культуре. Например, первые общества любителей театра и изящной словесности возникли еще при Алексее Петровиче Ермолове, а знаменитый Кубанский казачий хор начал свое триумфальное шествие по миру в 1811 году...

Чудо театра, которого мы коснулись, не обошло стороной и славный город Екатеринодар, вознесшийся над берегами Кубани еще во времена прославленной императрицы, чье имя он и получил. Первоначально театр в кубанской столице был деревянным, затем стал каменным, так как являлся предметом особого покровительства русских наместников по мере сдвигания все дальше русско-турецкой границы. И какой же театр, тем более на горячем, чутком к песне и танцу, юге без местных легенд, истории, на глазах превращающейся в былину?

Вот и сторож екатеринодарского театра отставной казак Никита Козубов и был в Екатеринодаре одной из таких достопримечательностей. Донской казак, ходивший вместе с легендарным казачьим генералом Яковом Баклановым на Чечню и Дагестан, был тяжело ранен в одной из бесконечных стычек с горцами и, выписавшись из Пятигорского лазарета, полностью отставлен от службы. Домой, в родную станицу Семикаракорскую, возвращаться Никита не захотел. Будучи в лихой своей молодости первым плясуном и песенником в станице и в полку, остался сторожем при Екатеринодарском театре. И что удивительного в том, что ему, ставшему почти за двадцать лет театралом и ценителем изящных искусств, так понятно было стремление юного Дмитро Шаповаленко быть артистом, поступить в знаменитый Кубанский казачий хор.

Невысокого роста, юркий, чуть прихрамывающий театральный сторож сочетал в себе, казалось бы, несочетаемое. С одной стороны, он знал и Пятигорск, и Екатеринодар, как свой карман. Мог достаточно живо и даже здраво рассуждать о театре, до страсти петь и слушать казачьи песни, любоваться плясками горцев и казаков. С другой же — был завзятым любителем кизлярки и арака. А, выпив, становился резок в суждениях и прямолинеен. Его стараниями и, если можно так сказать, по его протекции Шаповаленко был устроен рабочим за сценой в Екатеринодарский театр. Кров свой Дмитрий обрел под одной кровлей со старым донцом, рассудившим, что парню идти некуда, а вдвоем веселее коротать вечера. Часто, когда спускались сумерки и зажигались светильники, два казака садились за стол в сторожке Козубова и сторож, опрокинув пару чепурок вина, начинал чуть философски излагать свои взгляды своему молодому собрату по жилью. Обычно, чуть откашлявшись, Никита оглядывал свое жилище, которое по стародавней привычке именовал куренем.

- Ты вот, вьюнош, думаешь, що театра — это сгоцал по сцене чириками, свыл, что ни то, и усе? Молод ты еще, меня, дида старого, слухай. Я-то в полк ушев к генералу Бакланову, царствие ему небесное, чуть тебя постарше був.
Да-а. Повидав и Кавказ, и Россию, и землю Турецку. Так вот що тоби скажу. Артист это не просто так. На иного смотришь — в жизни-то человечишка дрянь дрянью, пальтишко на нем як на старце (нищем), пьет горькую, так как иной казак не умиить. А на сцену выйдет — королей да генералов грает. Да как сын вражий грает-то. Смотришь и дивуешься. От оно як, сынку.

Дмитрий, обычно в таких случаях внимательно слушавший своего наставника, поводил русой головой и спрашивал:

-А что, дядька Микита, легко ли в артисты пробиться? Я вот песнячить да танцюваты умею гарно.

Сторож хмыкал чуть снисходительно.

— У артисты? Будешь ще артистом, хлопчэ. Ось увидишь. Рыжий сор (так он на свой манер именовал постановщика) — он тут, у тиятре-то, царь и атаман. Усе может. Вот ты, главное дило, тянысь, хлопче. Службу неси. А там... Бог милостив, казак не без счастья. И мени слухай, коли гутарю.

А службу Дмитрию нести пришлось действительно не шибко и тяжелую, но требовавшую порой и силы физической, и внимательности. Вместе с другими рабочими сцены, в массе своей отставными солдатами местной воинской команды, он ставил декорации, таскал мебель, зажигал в нужный момент шандалы, иногда изображал за сценой гул толпы или волновал занавес, символизирующий морскую волну. И, будучи от природы сметливым и наблюдательным, мог лишний раз убедиться не только в правоте слов своего наставника, но и увидать мир театра, такой чарующий изнутри.

Режиссер театра Павел Степанович Бодий действительно был в театре царем и Богом. Он распределял роли, смотрел за ходом репетиций, надзирал, когда в том была надобность, за поведением актеров и актрис. Внешне флегматичный невысокий полный режиссер просто с утра до вечера перемещался по своей вотчине, покрикивая, похваливая, ругаясь, делая замечания. Его можно было слышать в разных уголках и на разные темы. То и дело неслось:

- А где это у нас Василий Филимонович? Сейчас прогон финальной сцены. Там фрагмент один со смертью княгини отточить должно. Что, опять? Как допустили? Я же приказал до премьеры ни капли? Ой, боже ты мой! Ну, поднимайте его! Как хотите, так и поднимайте!

Или неслось из-за кулис:

- Куда вы смотрели? У вас что, любезный, косоглазие? Ах, у вас его нет? Тогда, видимо, оно у тех, кто ставил декорацию? Почему стену замка перекосоротило, словно его уже приступом брали? А почему в графских апартаментах камин щербатый? Граф изволил палить в него из пистолета? Ах, нет? Быстро все исправить!

Несмотря на то, что он был деспотом на репетициях, и после его распеканий примы падали в обморок, а актеры начинали скандалить, крича о каторге, на которую обречены, постановки театра и в самом деле были известны за пределами юга страны. Такие гении сцены, как Садовский, Каратыгины, Щепкины с удовольствием давали представления в Екатеринодарском театре, будучи на гастролях на юге. Сам великий Голицын, основатель первого русского профессионального хора, давал здесь на сцене концерты.

А пьесы ставились самые разные. От Островского, покорившего русскую сцену, до античности и европейской классики. Обстоятельство, казалось бы, маловажное, но именно ему предстояло сыграть одну из главных ролей в судьбе нашего героя...

Весь город ждал приезда наместника. По этому случаю готовилась постановка пьесы из времен античности "Леонид и персы". Режиссер буквально выжимал из труппы все возможное и невозможное, крича:

- Здесь храм искусства! Кто не может служить в нем, может идти в балаган, корчить рожи на потеху зевакам!

Но оказалось, что великий князь задерживается в пути, а билеты уже раскуплены публикой. И, как назло, обнаружилось, что для двух финальных сцен, сцены битвы в Фермопильском ущелье и гибели 300 спартанцев, не хватает массовки, мало статистов. Солдаты местной воинской команды, обычно охотно включавшиеся в жизнь театра за полтинник и чарку водки, были, по большей части, разобраны градоначальником для приведения столицы Кубани в надлежащий вид. И Павел Степанович решил, что необходимо задействовать будет рабочих сцены. Их роли, в принципе, были не сложны. Стоять в доспехах за спиной царя Леонида, потом по сигналу грудью преградить персам путь через Фермопилы и геройски погибнуть. Взгляд Бодия упал на Шаповаленко, и режиссер довольно крякнул:

- Атлет! Вот то, что мне и нужно. А ведь это находка! Юный воин, готовый прикрыть грудью царя в последнем бою. Умереть, но не отступить!

… Дмитрий стоял в первом ряду за спиной бесстрашного царя Леонида. Чуть чесалась грудь под жестяным панцирем, он был заворожен действием. Вот оркестр ударил в смычки. Негромкая музыка, пропел кларнет, призывая в атаку. Пролог к финалу. Прощальная речь Леонида. Гремя доспехами, пошли в атаку воины Ксеркса, гвардия "бессмертных". Суфлер тихо подал команду спартанцам: "Вперед"! И кубанский казачок забыл обо всем. Сейчас он видел только врагов, сейчас он готов был сражаться за родную Спарту. Две стены воинов с лязгом столкнулись. Замерла публика. В тот же миг, отбросив щит и копье, рослый спартанский фалангист врезался в надвигающуюся стену персов, работая кулаками, словно ветряная мельница. Трое "бессмертных" просто улетели в сторону кулис, попытавшийся взмахнуть копьем. Леонид получил такой удар по уху на замахе, что потерял шлем. В восторге рявкнула галерка, охнули дамы, бурно зааплодировали мужчины-зрители, решив, что таков замысел режиссера. Бодий, наблюдавший за представлением из-за кулисы, выпучил глаза!

На сцене разгоралось самое настоящее побоище. Решив, что надо действительно драться, статисты, в массе своей отставные солдаты, потоптавшись, с ревом "Ура!" ринулись в рукопашную, отбрасывая щиты и мечи. А впереди всех бился, добираясь до перепуганного царя Ксеркса, огромный спартанец, сметавший всех, кто стоял на его пути. И, заглушая шум побоища, неслось: "Бей их, казаки! Круши не виру!"

Суфлер в своей будочке растерялся настолько, что испуганно нырнул вниз, когда перед его носом затопали ноги дерущихся. Публика повскакала с мест. Не выдержав, помощник режиссера гаркнул так, что было слышно в зале: "Занавес давай! Мать твою черт, занавес!"

… Прошло два дня. В комнате режиссера сидели Бодий и антрепренер театра Александр Васильевич. Потягивая минеральную воду, режиссер сокрушенно крутил головой.

- Ну, такого за тридцать лет служения театру отроду не видал. Вы только представьте, что натворил этот Вырвидуб?!? Он, видно, всерьез вообразил, что он на майдане, и пошел стенка на стенку. Десятерым из массовки примочки были вынуждены ставить. Бороду Ксеркса потом наши в яме оркестровой! "Царь Леонид" ходит с опухшим ухом и требует повысить ставку и оплатить визит к врачу!

Собеседник хмыкнул:

- Так ведь святая сила искусства! Аншлаг! Небывалый! Публика за неделю до нового представления билеты раскупила!

Бодий сморщился.

- Да к чертям такой аншлаг! Декорацию проломили! Два шлема в зал улетели! Как вам угодно, батенька! А больше я ни на сцену, ни за сцену этого Еруслана-Богатыря не выпущу! Пока он мне и правда театр не разнес!

И, чуть помолчав, бросил на стол газету.

- Да вот, полюбуйтесь сами. Заметка "Во славу Древней Спарты". Вот-с, читайте: «На днях в здании местного театра состоялась премьера. Несомненно, режиссерской находкой было решение произвести финал античного действа в народном русском духе, "размахнись рука"». Да-с-с… Дальше можно и не читать. Меня сегодня к наместнику вызывают. Я думаю, что ему уже доложили обо всем!

Великий князь пребывал в хорошем расположении духа. Он поприветствовал Василия Степановича и хмыкнул:

- Наслышан, Бодий, о твоей премьере. Где ты взял такого "спартанца"? Он историю, видать, на сцене переиграть захотел? Да такой в бою один пятерых кулаками погонит!

Поняв, что гроза миновала, служитель Мельпомены сокрушенно развел руками.

- Ваше высочество, он из казаков. Пришел в хор казачий. А тот на гастролях был. Вот и взяли его рабочим сцены. Так он так проникся духом театра, что всерьез побоище устроил.

Великий князь покрутил головой.

- Казак, говоришь? В театр уверовал?

И внезапно разразился хохотом. Надо отметить, что Михаил Николаевич, будучи полжизни при армии, сам смиренностью нравов не отличался и толк в кутежах, боях и драках знал. Поэтому, отсмеявшись, уже серьезно сказал:

- Значит, говоришь, казак? В артисты поступить захотел? Из дому ушел? Ну вот и что ты дальше думаешь?

Бодий вздохнул:

- Увольняйте, Ваше сиятельство, на сцену не пущу его больше! Да от него в театре все как от черта шарахаются!

Наместник по-солдатски лапидарно произнес:

- Тогда глянь его. Ежели голосист да боевит... Ко мне, в Кубанский хор казачий! Коли пень безголосый, то в 1-й Хоперский линейный пойдет, службу нести. Все. Свободен, Бодий! И без твоего мордобойца дел хватает.

Дмитрий сокрушенно вздохнул.

- Вот, дядька Никита. Режиссер зовут к себе. Не иначе, погонят меня в шею из театра. Старик, прихварывавший последнее время, приподнялся с лежанки, потирая искалеченную ногу.

— Та не робей, казачэ! Семи смертям не бывать! Иди уж. Василий Степанович гневен, да отходчив. Обомнется, усе пройдэ.

Режиссер был не один, рядом сидел антрепренер и два музыканта. Один держал скрипку, второй — казачью балалайку, в просторечии именуемую травянкой. Бодий чуть иронически хмыкнул:

- Пришел, Ермак Тимофеевич? Ну вот что, Дмитрий. Как по батюшке? Александрович? Ну-ка, спой что-нибудь казачье!

Ожидавший чего угодно, Шаповаленко набрал полную грудь воздуха. Музыканты тронули струны. И понеслась старая казачья песня, что досталась ему в наследство еще от дедов-прадедов, костями своими засеявших эту благодатную землю. Когда смолк последний аккорд, Бодий покрутил головой:

- Голос есть! Слух есть! Петь не умеешь! Чего ты орешь, как на майдане, казак?!?

И он очень похоже передразнил:

- "Кличет, казаченек, атаман! Ай да батька атаман, да на круг, на честной майдан!" Так шарманщики на улицах орут: "Углей, углей!"

И чуть помедлив, добавил:

- Вот в хоре тебя петь научат! Сам Великий князь тебя в хор казачий берет! Но смотри там...

И видя, как расплылся парень в счастливой улыбке, уже добродушно промолвил:

- А ведь ежели с панталыку не собьешься, толк из тебя