Устал барабан

Эсэмэска пришла в ночь на воскресенье: «Тоха, я все. Ищи себе новый барабан. Туболь».

А утром, когда Антон прочел, Туболевский телефон больше не реагировал.

Капризничал Витя и прежде. И — на правах детской дружбы — даже больше дозволенного: «Мы же с тобой, помнишь?..» Ну, было дело, на одном, можно сказать, горшке в яслях сидели. Однако, не повод это для свободомыслия.

Особенно Туболь раздухарился, когда Вику Снежину накрыли с мефом. Дерзить стал, возжелал нереального: о правах своих загундел, убежища и чистых документов требовал. Впрочем, завершился бунт как обычно: дополнительной премией и горстью марихуаны из неучтенных запасов изъятого зелья.

Но чтобы так вот, в открытую, — не шифруясь, на гражданскую симку, — это уже истерика. Даже подписался, дебил, школьной кличкой. Вычислить же — на раз.

Братва, однако, — Антон осторожно пробил по своим контактам, — вроде не суетилась. Значит, не спекся пока.

Зато выяснилось, что днем раньше Туболь звонил еще Дольнику и Теме Прокопенко. Хотя тем-то — какого хрена вообще? Сто лет не общались.

Росли — да, вместе, в соседних дворах, в одной школе учились. А дальше развела судьба. И довольно рано.

Три пути открывались в пору их юности перед вступающим в жизнь: в воры, в менты и в торгаши, — по числу улиц, на три стороны расходившихся от привокзальной площади пыльного городка. Как былинные дороги от богатырского камня: направо — коня, налево — голову потерять. Темка, правда, подался в педагоги, но это наследственное: династия. А Витю Туболева,  сызмальства безбашенного, по средней дорожке понесло, по самой проторенной, — где «и коню, и самому пропасть».

С малолетки Туболь откинулся героем. Демонстрировал партаки на пальцах и хвастал легендарными знакомствами. Но первая же ходка по-взрослому сломала его. Там это запросто: неудачно повернулся к серьезному человеку задом — и больше ты никто.

Гнусный слушок приполз в город даже раньше, чем вернулся освобожденный по УДО «добрый молодец». Через полгода, правда, Витя присел снова, а дальше покатилось безудержно: гашиш, зона, герыч, гепатит. А итог — грех без прощения — проданная ради продления дней душа: сотрудничество.

Информатором Туболь оказался отменным; нашел, можно сказать, свое призвание. Отличный барабан, хоть и дырявый, а может, — как раз поэтому. Стучал он на бывших подельников с удовольствием, даже вдохновенно. Не просто купленную свободу отрабатывал, — мстил.  

Узнать телефоны однокашников для него, разумеется, не проблема. Но смысл? В разных же практически мирах давно обитали. Зачем им звонил-то?

«Да не понял я, — пожимая плечами, рассказал Антону вежливый Тема, — Так, болтал всякое. Детство вспоминал, школу нашу. Как на озере ночевали...»

Буржуй Дольник просто его послал: «А мне что с этим пидором обсуждать? Зла, говорит, не держи. Козел. Да пошел он на хер!» Понять можно: в последний раз Туболь обнес один из Дольниковских ларьков.

Однако, позвонил ведь и ему…

И — будто канул.

Не в первые, конечно, случалось подобное. Но Антона грызло предчувствие: неспроста оно в этот раз… Проверить-то следовало. Как бы он в некотором смысле в ответе же, — за прирученных-то.

Разморенные полуденной жарой обитатели Туболевской общаги встретили Антона настороженно. Потные тела, блуждающие взгляды. Отвечали уклончиво: «Без понятия, начальник, не взыщи…»

Последний раз видели его в воскресенье днем, — пиво в ларьке брал. Это, стало быть, когда телефон уже отключил.

— С позавчера не видела, — сообщила молодая комендантша, и жизнерадостно поделилась ненужной информацией: — В принципе нормальный жилец. Тихий. Так чтобы пьянки у него, гулянки — не припомню. Девок, — качнула она белокудрой головой, — не водил.

И с неодобрением поджала губы:

— Хотя молодой…

Она старательно улыбалась Антону, поблескивая великоватыми ей зубами, усиленно моргала густо крашеными ресницами. Похоже, стойку на свежего мужика сделала. А может, просто «нервы».

Под ногами у них вертелась мелкая беременная дворняга: розовые соски до пола, влажный нос, крупные бусины карих глаз.

Зверье Туболь любил — котят, щенков беспородных; вечно нянчился. Белую ручную крысу как-то в школу приволок, была одно время такая мода.

— Собака его, да. Жулька, — тараторила неугомонная молодуха, — Ну, значит, нет его дома.

И — как бы невзначай:

— А он за что сидел-то?

Смолкла, опасаясь прослушать тайную правду.

— За дурость, — отмахнулся Антон. — За что еще?

Ее вполне удовлетворило.

— Ну да, — задумчиво молвила. — Умных-то не сажают…

Сучка, вздыбив загривок, молча скалилась, охраняя дверь. Но отваги ее только на это и хватило. Антон, подступив, взмахнул руками: «Пшла!», — и шавка, взвизгнув, метнулась вдоль стены. Пронеслась вниз по короткой лестнице на улицу и там, в безопасности, облегченно и яростно залилась истеричным лаем.

Антон без надежды постучал: «Тук-тук, доб-рый друг!» Прислушался. Сквозь оббитую некрашеным оргалитом дверь неживым голосом бубнило радио.

— Да пьет где-нибудь, — предположила комендантша. — Или подругу завел. У нее, может, завис…

Антон почти не слушал. Мятный холодок предчувствия становился все явственнее, и успокоительные предположения скорее подтверждали его зреющую уверенность. Там он.

Дверь хлипкая, один врезной замок с широкой горизонтальной прорезью. Антон наклонился, глянул. Но в замочной скважине с внутренней стороны торчал ключ.

А номер-то комнаты (да могилы, чего уже…) совпадал с возрастом: двадцать восемь. Почти рубеж. За тридцатник мало кто из них переваливает: мясо без мозгов свежим остается недолго.

Дождались плотника — хмурого горбоносого мужика с топором и букетиком длинных гвоздей в мохнатом кулаке.

Антон указал ему на дверь.

— Надо вскрыть.

Горбоносый с сомнением глянул на комендантшу. Та неуверенно кивнула.

— Ломай, ломай! — поторопил Антон и вынул из кармана удостоверение для убедительности: — Я отвечаю. Если что.

Мужик сунул топор в щель, надавил, толкнул плечом. Громко хрустнуло, и дверь неожиданно легко промялась внутрь.

Плотник отступил, пропуская. Вперед не полез, но с любопытством все же не совладал, и вошел сразу за Антоном. Блудоглазая комендантша, внезапно заробев, переступить порог не решилась.

Окно Туболевской берлоги выходило в тенистый сквер, заросший боярышником, и неяркий, просеянный сквозь дряблые фиолетовые шторы, уличный свет создавал в комнате синюшный полумрак.

Обоняние отреагировало раньше, чем успели адаптироваться к сумраку глаза. Пахло пивом, грязной одеждой и — ярче всего — остывшей сырой кровью: остро, приторно, хищно. Ни с чем не спутать.

Кровь, она пока не протухнет — стремится «быть», продолжаться. И воздух в комнате был перенасыщен ее безнадежной тоской по существованию.

«Но это — не приговор, — женским голосом вещал из недр жилища невидимый радиоприемник, притаившийся, судя по звуку, где-то в изголовье заваленного тряпьем дивана. — Да, многие не понимают, что можно предпринять и к кому обратиться в такой ситуации за помощью. Часто ложный стыд не дает им возможности принять решение...»

В спину Антону ткнулся, жарко дыша, плотник и, тесня слева, высунул голову из-за его плеча. Опер развернулся и, растопырив руки, погнал его назад:

— Ну куда, куда?

Плотник, обиженно засопев, попятился, неуверенно демонстрируя топор и кругля глаза: он же — дверь, он же заслужил…

— Иди, иди! — прикрикнул Антон. — Не кино тут тебе.

Выгнав, прикрыл за ним покалеченную дверь и вернулся в комнату.

Глаза немного привыкли.

На полу посреди комнаты валялся разорванный бумажный пакет с румяной, окруженной желтыми колосьями, улыбающейся рожицей «Каравая». Плюхи крови на запорошенном мукой линолеуме подсохли толстыми оладьями, слегка завернув края, а под круглыми ножками старомодного кресла с деревянными подлокотниками собралась густая и жирная, как вишневое желе, лужа; в ней, наполовину притопленный, — кухонный нож с деревянной рукоятью и тонким, основательно сточенным, клинком, — любимейшее из орудий смерти.

Над спинкой развернутого к окну кресла вздымалась желтоватая макушка лысого черепа.

Осторожно, стараясь не заляпать туфли, Антон подошел, оставляя за собой четкие недолговечные следы в мучном невесомом прахе. Заглянул, непроизвольно тая дыхание, сбоку. Медленно выдохнул.

— Ептыть, Витя… Ну какого хрена?..

Туболь немо ухмылялся ему вторым ртом — глубокой, широко разваленной раной слева под небритым подбородком. Сонно прикрытые глаза, почти бесцветные губы. Кровь обильно залила голую татуированную грудь и шерстяное одеяло у него на коленях, уже ссохшееся толстой жесткой коростой; пропитанная мякоть кресла была еще сырой.

Литров пять примерно в человеке, в среднем. В этом, может, чуть меньше, в мозгляке.

Сам. Это без вариантов: рядом с удачной раной — несколько поверхностных надрезов, пробных. Никто сразу. По-настоящему, до глубины, режут, только убедившись, что боль вполне терпима и уж точно — короче бесчувственной вечной тьмы.

И не худший, — объективно признал Антон, — это для него вариант. Мог бы ведь и всплыть где-нибудь безглазым трупом с рваной жопой и барабанным брюхом, вздутым монтажной пеной в кишках.

Антон прошел к окну и раздвинул шторы, впуская в комнату дневной свет.

Радиоприемник — допотопный долгожитель «Турист» — стоял, оказывается, на подоконнике; толстая медная проволока — антенна — тянулась наискось через оконный проем к вбитому в верхнем углу рамы гвоздю.

Дикторша монотонно нудела сквозь легкий шорох помех: «Повышает общий тонус, оказывает благотворное влияние на состояние сосудов и нормализует кровоток…»

Между стеклами оконных рам суетились мухи: отыскали щели снаружи, но пока не сумели прорваться внутрь. Уже учуяли, хотя от силы сутки прошло, не более. Если бы в воскресенье, сразу... Может, он даже и ждал: все втайне надеются.

Неужели из-за Снежки все-таки? Просил же ее отмазать. Типа: «Прикуп ваш, а баба ни причем.» Ну пообещали ему, а как же.

Только — как? Крупный размер, свидетели, понятые. Да Снежка и запираться не стала, сразу все на себя взяла. А пока осматривали квартиру, описывали, вышла Вика покурить на балкон; покурила, — да и вниз головушкой, молча. Не сразу и поняли, пока со двора люди не заорали. Седьмой этаж, насмерть.

А было ведь у них с Туболем когда-то, почти по-детству, — «дружили». И потом еще — летом, в «Росинке», когда Туболь важатку обокрал. Сын у Снежки, вроде, его, Витькин, хотя хрен в этом их курятнике разберешься.

Но от премии ведь не отказался. От мзды иудиной.

Антон развернулся. Слева на стене висело овальное зеркало. Забрызганное. Под ним — кровяной отпечаток ладони: тут он и… Промахнуться, что ли, опасался? Как ложкой в рот. Затем — дорожка засохших звездами капель не оставляла сомнений — добрался до кресла, сел. Курил: в пальцах левой руки остался дотлевший до окровавленных фаланг окурок. Напоследок. Там-то точно не доведется.

«Но спасение есть! — страстно взывала к мертвецу радиокудесница. — Созданный австрийскими фармацевтами препарат гарантированно восстановит эректильную функцию, вернет утраченную потенцию!»

Антон невольно оценил дурную иронию: ну да, вот самое теперь время — вспомнить о главном.

Он шагнул к стоявшему справа от кресла табурету, приспособленному под подручный столик. Синий «Next», почти пустая пачка, белая, с отколотой ручкой, фарфоровая кружка, зажигалка, ополовиненная пластиковая полторашка «Балтика Крепкое» и набитый окурками стакан, прикрытый сверху замусоленной фотографией. Еще одна «Балтика», непочатая, влипла донышком в растекшуюся из-под кресла лужу, а две пустые бутылки валялись поодаль.

Антон взял фото, поднес к лицу.

Старый групповой снимок десятилетней, примерно, давности: блатной молодняк, человек пятнадцать, — у карьера, на фоне свежего апрельского березняка. Витька Туболев — с гитарой в руках — второй слева в первом ряду, на корточках. Выцвело сильно, но и остальные вполне узнаваемы. Дерзкие лица, расслабленные позы.

Большинства — Антон знал доподлинно — уже нет в живых. Кто в битвах с врагами пал, кого свои казнили. Стреху тубик в зоне сожрал. Ушан повесился. Прочие от наркоты или по пьяной дури сгинули.

На обратной стороне фотографии — короткие неровные строчки карандашом, — четверостишие:

«Отдаю до капли
молодую кровь
пусть живет, кто верит
в бога и любовь»

Ниже — размашистая подпись и расшифровка: «Донор Стуков».

С детства был дежурным балагуром: анекдоты, байки, прибаутки прикольные, — всегда наготове. Всю жизнь судьбу вышучивал. С юморком был черт.

Не спасло.