АПОСТОЛ ПЕТР (на конкурс)
А П О С Т О Л П Е Т Р
история
о жизни и смерти
Леонид Водолазов
доктор богословия,
профессор Канадского университета
Канада
О Б А В Т О Р Е
ИЗДАТЕЛЬ его повести «Апостол ПЁТР», член Союза писателей РФ А. КАНЫКИН:
Одна из примет времени - на родину начинают возвращаться духовные ценности, а иногда и их творцы. Заметным событием такого рода в литературной, театральной и киношной жизни страны, я думаю, станет (после многих лет изгнания) активное включение в общественную жизнь России этого известного на Западе прозаика, драматурга, режиссёра и философа. Его судьба и жизнь (ссылки его и его отца – известного математика, замалчивание на родине, а потом многие годы изгнания) – полны драматизма и достойны самостоятельного исследования, как знак эпохи, что ярко и самобытно отражены в его многочисленных романах, сценариях, фильмах и пьесах. А он ведь ещё и сам писал музыку к своим спектаклям и фильмам, а то и оформлял их, как художник. С такой оценкой согласны многие наши самые именитые деятели культуры после прочтения его пронзительной повести «Апостол Пётр» - особенно очень лестно для автора письмо к нему в ссылку писателя Юрия Трифонова о встрече с его очень своеобразным жанром: «фантастическим реализмом» в «Апостоле Петре».
ИЗ ПИСЬМА ЮРИЯ ТРИФОНОВА
об «АПОСТОЛЕ ПЕТРЕ» АВТОРУ в РЯЗАНСКУЮ ССЫЛКУ:
«…. Давайте будем Вас хвалить. А то новых писателей только «поучают». А «Апостол Пётр» Ваш очень «русская» проза, настоящая литература (традиций Розанова, Сологуба и Чехова). Очень плотная словесно: паста, глина, а не легковесный мыльный пузырь, не шелкопёрство, а всё время по сути. У меня тоже погиб Котик, и мы с женой очень переживали… Очень хорошо пишете всё телесное: ляжки «жены» и «дочери», раздетого Ивана Стефаныча, сцены купания. В сексуальных сценах - хороши стул, стол, ноги..- меня это поразило, это написано по-настоящему. Мне такое не удавалось (охватить эту могучую эмоцию: волнуюсь). И в этом Вы сильнее меня. У меня проза «говорит», а у Вас - «поёт». Удивительное впечатление».
Её Величеству
Светлой королеве моего сердца,
Талантливому предпринимателю
И щедрому благотворителю
Княжне Урусовой Жанетте Юрьевне
На семъ камне Я осную церковь Мою.
Ев. МТФ: 16,18
- ВСЕ ЛЮДИ, КАК ЛЮДИ
А у Ивана Стефаныча была «тайна».
По какой-то там «таинственной» причине ему нельзя было жить в некоторых городах. И нельзя было работать в некоторых учреждениях.
Причем, если он подавал все-таки туда заявления, то каким-то образом там тотчас узнавали о его «тайне» и немедленно отказывали.
Приходилось частенько сидеть без работы или работать там, где ему не хотелось и с абсолютно чуждыми людьми… Постоянное напряжение от этого приводило к душевному срыву и бессоннице. Нервы были ни к черту.
– Ну, так и сиди себе тихо! – кричал шёпотом врач-приятель. – Не лезь никуда. Увидишь дерущихся – перейди на другую сторону улицы; начальник отдела дурак – ну так не твоего отдела! Хочешь, чтоб из последнего прибежища выгнали?
– Ну, хорошо. А бандитизм кругом? Или нищие …
– А что «нищие»? Закрывай глаза и проходи мимо. Обманщики!
– Но …
– Да что ты МОЖЕШЬ?! – кипятился врач. – Ты сам висишь на ниточке.
– А битые водочные бутылки везде? Больные бомжи, брошенные дети. Выжженные шпаной лесопосадки …Бездомные животные …
– Про экологию ещё мне расскажи: воду, воздух, нитраты. Ну! Давай! Хочешь в психушку загреметь?.. Вот давай с этой минуты: даешь слово и чтоб больше мы «об этом» НЕ РАЗГОВАРИВАЛИ! О’кей?
И действительно: «разговаривать» они с тех пор уже не «разговаривали», но и нужда в товарищеских встречах и доверительных беседах тоже как-то незаметно отпала. Да, впрочем, разве только с ним одним? С беспокойством, но стал в последнее время замечать Иван Стефаныч душащее его со всех сторон одиночество. Оставались лишь какая-никакая семья и – эти самые животные (голодные кошки, больные собаки и т.п. несчастные существа).
И вот, возвращаясь однажды с последнего (очень нелюбимого им) места работы (где и Начальник был о-го-го, и меж сотрудниками шли беспрерывные интриги и драки, и где Иван Стефаныч по обычаю «кряхтел», но – по совету врача – ни во что не вмешивался), – он с тяжелым настроением вошел в ворота своего дома и – увидел раздумчиво стоявшую (как-то так «неопределённо») невидную женщину с сумкой. (Так, что сразу нельзя было понять, зачем она тут стоит). А неподалеку от неё, но будто как-то и связанно с ней (это уж правда потом пришло в голову) сидел, зябко подобравшись, прямо на проезжей части, неказистый, чёрный, замаранный комочек: котёнок. Сидел как-то безразлично и одиноко.
Иван Стефаныч хотел было пройти мимо (памятуя о заповеди приятеля, как опасно даже и с животными поддаваться чувству сострадания: впутаешься, а потом и помочь не знаешь как, и бросить нельзя - взял моральное обязательство), да к тому же и женщина стояла смотрела … Но проходить пришлось прямо между ними, котёнок был явно в поле её зрения, и …Иван Стефаныч ну, не мог не остановиться. Не присесть (под взглядом неопределённой женщины) и не посмотреть: чей котёнок и что с ним.
Котёнок никак не прореагировал на его приседание: он не встал, не отбежал, даже не пошевелился. Голова у него (чем-то замаранная, со слипшейся в этом месте шёрсткой) казалась большой на исхудалом чёрном тельце, поджатый жалкий хвост тоже был запачкан, редкая шёрстка сорная и пыльная.
– Ну, ты что? – спросил его Иван Стефаныч. (Но тот даже ухом не повёл). Погладил его по спине – и похолодел: это были одни острые косточки. Даже кожи не ощущалось.
– Гхм! – осторожно кашлянул Иван Стефаныч, чувствуя, что влезает в историю, от которой ему следует держаться подальше, и оглянулся на женщину-свидетеля.
Но той уже не было.
Иван Стефанович встал и с ещё более тяжёлым сердцем пошёл в дом. (В конце концов, какое его дело? Прав приятель).
Дома у Ивана Стефаныча были уже три подобранных в разное время кошки. Которые из драных и голодных теперь были толстыми, красивыми и капризными; простую пищу не ели – жмурились брезгливо и в двух мисочках у них (одна для сухой, другая для суповой пищи) и сейчас лежало нетронутое мясо, рыбьи кусочки и молоко.
– Ишь вы! – буркнул Иван Стефаныч. – Обнаглели. Ничего не едите. А там вон парень с голоду погибает.
Он взял мяса на бумажку и пощёл к котёнку.
Тот сидел так же - подобравшись, на проезжем (на неудобном, грязном)месте (лужа с одной стороны, мусорная куча - с другой).
Иван Стефаныч положил около мордочки (с зелёными двигавшимися, следившими за ни глазами) мясо... Котёнок потянулся носом, понюхал жадно. проглотил даже слюну, но есть не стал.
- Да что ж это такое? - удивился Иван Стефаныч. – Болен ты что ли? (Потрогал нос, который был не то холодный, не то тёплый). – Ну, что ж тебе – молока, что ли дать?
Нести сюда блюдце было далеко и неловко. Он взял двумя пальцами котёнка, снова подивившись, какой тот худой и легкий, будто пустой (опять смутно чувствуя, что увязает в дело, которое не сможет выполнить), – принёс котёнка домой и посадил перед блюдцем.
По размеру головы, по глазам видно было, что это уже довольно взрослый котёнок, даже почти молодой котик. Но задняя часть его, особенно крестец (то ли из-за невероятной худобы), казалась какой-то урезанной. На груди у него была белая манишка, кончики лапок тоже белые (будто в перчатках), и по расцветке (у Ивана Стефаныча никогда ещё не было чёрных кошек) его можно было бы назвать красивым, оригинально красивым. (Дирижер во фраке). Но уж очень он был худ, неухожен и от головы его, Иван Стефаныч почуял, пахло чем-то очень неприятным: то ли гнилой копчёностью, как от рыбьей шкурки, то ли ещё чем-то таким… – очень противным. Котёнок, чуть оживившись, глядел на молоко, шевелил ушами, но не пил!
– Ну, ничего больше не могу придумать, – сказал Иван Стефаныч и вынес котёнка на прежнее место.
НО ОН ДАЖЕ И НЕ ПОДОЗРЕВАЛ, В КАКУЮ ИСТОРИЮ ОН ВЛИП.
Когда к обеду с работы пришла жена, котик уже сидел у двери квартиры, на лестнице.
– Чей это там страшный такой котёнок сидит? – тотчас громко, как она всегда говорила (и поэтому создавалось впечатление, что она скандалит), закричала жена, составляя так же шумно, со стуком (отчего Иван Стефаныч морщился) сумку на стол в кухне, выставляя из неё бутылки с кефиром, консервные банки и прочие покупки. – Ты, наверно, притащил, как всегда! Отнеси куда-нибудь!
Иван Стефаныч взял его, вялого, податливого, как пустой носок (опять чувствуя пальцами, что у того ОДНИ КОСТОЧКИ!), и отнес его за ворота – подальше, ощущая и жалость, и омерзение, и – какую-то вину.
Во время обеда Иван Стефаныч пошёл за сметаной к холодильнику (тот стоял в комнате, и это служило причиной частых перебранок с женой, ибо, по мнению Ивана Стефаныча, холодильник должен был стоять под рукой в кухне; а жена – что «в комнате! Чтоб видели заграничную вещь гости», или что на кухне жарко для него…– словом, толком не могла объяснить, почему она этому противилась; и это всегда злило Ивана Стефаныча, тем более, что именно ему, как вот сейчас, приходилось то и дело ходить в комнату за чем-нибудь). И он, доставая в этот раз сметану, увидел за тюлем на подоконнике что-то тёмное.
«Неужели он?» Форточка была открыта – и котёнок с улицы, видно, влез к неё и сидел в своей позе – подобравшись – на окне.
«Ну, Бог с ним – пусть хоть в тепле немного посидит. Всё равно жена выбросит. Ведь холодно уже на улице. А у него под шкуркой ни кусочка жира, ничего его не греет».
– Вот ты привечаешь, – закричала в обычной своей манере жена, войдя через некоторое время в комнату. – Иди – убирай его!.. Ой, какой гадкий! – сделала она нарочный плачущий голос. – Такой страшный! Вот ты привечаешь всех – принесет какую-нибудь заразу!
Иван Стефаныч (сердитый на жену, на холодильник, на этот её нарочный, плаксивый голос, на котёнка, который ему уже надоел) взял и выбросил его в форточку, и слышал, как тот неловко (совсем не по-кошачьи) ударился об асфальт. Раза два мяукнул просительно, прыгнул было опять на окно, но Иван Стефаныч грубо скинул его и захлопнул фортку.
Больше тот на окне не появлялся. (Может быть, потому, что не в силах был в третий раз вспрыгнуть на высокий подоконник?)
- НА СЛЕДУЮЩЕЕ УТРО –
ещё часов в 5 утра – Иван Стефаныч (спавший по своей нервности очень чутко, а то и лежавший частенько без сна) услышал у входной двери (это за ДВЕ комнаты и коридор от себя!) противно-гнусавый и почти знакомый звук: Мяу! Мяу! (почти требовательный).
Он встал, стараясь не разбудить поворачиванием замка в двери жену и дочь, спавших в соседней комнате, отворил дверь – и тотчас в неё пролез чернявый, хозяйски прошел в кухню и сел под стулом у батареи – в своей позе.
Злясь на жену за холодильник, Иван Стефаныч прокрался в её комнату (замирая, что разбудит), щёлкнул дверцей, отколупнул прямо пальцем кусок колбасы и – так же, приседая на цыпках и чертыхаясь, отнёс кусок в кухню!
Не ест! Хотя нюхал жадно и проглатывал слюну.
Дал ему варёной рыбы из супа, стоявшего на холодном каменном полу в ванной.
Не ест!
Дал сырой рыбы, припасённой для своих кошек и лежавшей на холоде между рамами в туалете. И тут он набросился, заурчал, как хищник, и быстро и жадно стал поглощать рыбу.
Иван Стефаныч обрадовался, что котёнок все-таки может что-то есть. Он стоял, поёживаясь, на кухне (так как спал всегда голышом и в двери вышел так же), отщипывал пальцами мерзлую, скользкую рыбу и подкладывал котёнку внутренности (их легче было отрывать, кусочки от хвоста, жабер и, радуясь, что решил всё-таки «проблему»: раз котёнок ест – значит он не больной, а просто истощённый и, покормив его, через день-два можно будет избавиться от него. А там он сам сможет позаботиться о себе. И котенку будет хорошо, и у Ивана Стефаныча на душе будет спокойно.
Котёнок все ел, урча и постанывая. Ленивые сонные кошки Ивана Стефаныча (одна сахарно-белая, длинношёрстная красавица Мальвина, другая – серо-рыжая, будто обгорелая на пожаре, крупная и глазастая Кира и подрастающая третья, ещё без имени) – все сытые и вальяжные – с удивлением хмурились на урчащего чёрного незнакомца и с подозрением тянули воздух ноздрями, сидя каждая на своём любимом месте: белая – на посудной полке, наверху; подрастающая – со стула у батареи, как раз над тем местом, где ел чернявый, а Кира – рыжая вытягивала шею, отороченную огненно-пушистым воротником, из выдвижного ящика кухонного стола, который специально для неё оставляли чуть выдвинутым и ничем не занимали.
Наконец, чернявый всё съел, пошёл на «своё» место под стул у батареи, подобрался по обычаю – и замер.
А Иван Стефаныч – очень довольный, выпустил на улицу (через форточку в туалете, которую для этого тоже специально не заклеивали на зиму) всех кошек, что, брезгливо подрагивая, проскочили мимо незнакомца и мелькнули в форточке своими пышными штанами на задник лапах…– пошёл досыпать.
– Ты что? – спросонья грубым голосом спросила жена, когда он – голый и на цыпках – странновато прокрадывался мимо её двери. (Дверь она на ночь всегда открывала, потому что считала, что у них, на первом этаже, «плохой воздух», а из подвала в вентиляционные дыры тянет какой-то дрянью, а он-де не может добиться квартиры в новом доме, когда все его сослуживцы давно уже справили новоселье, – и очень сердилась, когда он осторожно и тихо притворял иногда ночью её дверь. Он же сердился всегда на то, что в открытую дверь всё слышно и он не может не разбудить жену с дочерью, когда во время бессонницы выходит гулять на улицу. Относительно же дома считал, что дом у них, хотя и не новый, но зато с высокими потолками, просторной кухней и не совмещенным (и тоже просторным) санузлом – к тому же в хорошем (тихом и зелёном) районе. Насчёт воздуха же – можно было вполне отворять форточку (как это делал он). Но жена твердила, что она не заснёт с открытой форточкой на первом этаже: пьяные ходят или кот чужой залезет – испугает…Словом, эта дверь была причиной многих с пустяка начинающихся ссор и служила благодатным поводом для издалека тянувшейся, но скрываемой (неосознанной и глубокой) вражды…
– Ты что, опять не спишь? – (как всегда, не схватывая ни его настроения, ни выражения лица) грубо и как-то упрощённо начала она. – Ложился бы ты, Иван, в больницу…Ни себе покоя не даёшь, ни нам с дочерью, а ей в школу в полвосьмого вставать!
– А вы дверь закрывали бы, – злым шёпотом просвистел он и нарочно демонстративно захлопнул дверь…услышав, проходя к себе в комнату, как жена тотчас вскочила и с такой злобой распахнула дверь, что ручка ударила в стену, а сверху, с притолоки над дверью, звонко упала на пол и раскрылась жестянка с гуталином.
Иван Стефаныч почувствовал жгучее, прямо непреодолимое желание тоже вскочить и опять упрямо захлопывать эту дверь столько, сколько жена будет ее распахивать, и добиться своего какой угодно ценой, вплоть до… разрушения всего! Вплоть до… уничтожения!!
(И он тотчас внутренним взором увидел такую картину: дом весь развалился от их хлопанья, стен нет, одни руины – осталась лишь эта дверь, а они, стоя по обе её стороны и ничего не видя, не слыша, продолжают в неистовой злобе, в упоении злобы – хлопать, и хлопать, и хлопать!!! Кошмар какой-то, светопреставление…)
«Ах ты, Господи! – подумал он, дрожа то ли от нерва, то ли озябнув голым телом на кухне. – До чего же душевно грубая женщина…Ну, причём тут больница?! О!.. »
Но – странно: приятное ощущение от найденного решения «проблемы»
с котёнком и то, что тот всё-таки поел и пригрелся (а не мёрзнет на улице) и что вообще с ним хорошо устраивается, – пересилило – и Иван Стефаныч как-то тихо и неожиданно легко и приятно задремал…
…И вот входит он в комнату – и вот Она (та, всегдашняя, которая постоянно присутствует в таких случаях) – большая, крупная, с расслабленным узлом волос на затылке, спит, отвернув лицо к стене, на кровати, рельефно и тяжело проступая бёдрами под одеялом…И зная всем существом, КТО это, и что ВСё сейчас можно, ВСЁ разрешает и оправдывает вспыхнувшее чувство восторга перед Ней, и счастья, и благоговения и – любви, он осторожно, но плотно (присев на край), ОХВАТЫВАЕТ Её: обнимая руками, телом – об-ле-гая!..
Она поворачивает лицо от стены – и вот он слышит в ней лёгкое борение, колебание (между возмущением и сдачей)…И вот-вот это колебание, это борение склонится в его сторону…Как он понимает, смятение Её не от НЕГО! А что Она как бы (неподвижностью своей) хочет остеречь его, предупредить о чем-то, сказать этим что-то…А он не поймет никак, в чём дело, – и это нервирует, тревожит…
И тут он как-то постигает, что … на соседней-то койке – у окна – ЕЩЁ одна женщина – приподнялась на локте и СМОТРИТ!
И – не столько за себя, сколько беспокоясь за ТУ (которую он может скомпрометировать) – он шагом, шагом, спиной – к двери! («Ещё не узнала меня – та, у окна, но идёт, слышу, чтоб узнать»)…Быстро, коридором длинным (больница, что ли, общежитие?) Иван Стефаныч закрывает и закрывает за собой попадающиеся в каждой секции коридора двери, досадуя, что они тотчас открываются за спиной! Почти бежит…Выходная дверь…Шаг – и с облегчением чувствует: ВЗЛЕТАЕТ от порога и летит над двором, метрах в 10 над землей, пролетает рядом с верхушками деревьев, под весёлые выкрики-подначки дворовцев:
– Ишь – гимнастикой занимается! Шустрый какой!
А он и в самом деле легко делает виражи, кульбиты…– ладно! просто! на скорости, то замедляя, то убыстряя; то плавно, то резко...Игра! счастье! восторг! (Как дельфин!) «Вот как я! Вот как у меня! Вот как я могу!..»
На втором этаже, в открытом настежь угловом окне – стоят военные (курсанты-десантники, что ли?) и смеются его шуткам…А он перебрал ногами (как воздушный конь) и впорхнул с виража прямо к ним – в окно.
И смеясь, и радостно дыша, говорит: «Ну, правда, ребята, посмотрите, оглядите-ка меня с затылка, со спины – есть ли у меня что-то особенное там, отчего я летаю…»
– Нет, – смеются, – Ничего…
– Тогда, видимо, каждый при желании может летать? Не так ли? А?..А?..
– ТЫ СМОТРИ НА КУХНЕ!! – разбудил его в самом радостном, в самом приятном месте сна грубый и громкий голос жены (видно, нисколько не считаясь, что он не спал ночью и только что – под утро – хорошо задремал). – Иди убирай за котёнком, я руки не буду портить. Дочь не может завтракать – её тошнит. Она без завтрака в школу уйдёт!
Иван Стефаныч вышел на кухню. Боже мой! В трёх местах она была загажена жёлтым дерьмом. Вонь стояла умопомрачительная!..
Скрепясь, он принёс пук писчей бумаги, стал зачёрпывать краем и сливать в хозяйственный совок, относить в туалет, полоскать совок под раковиной…
Дочь – простоволосая, с немытым заспанным лицом, с ленивой брезгливостью поджимала губы, следя за его процедурами…В её позе, выражении лица, общей неподвижности царствовала Лень…Никакой активной мысли, никакого сочувствия, никакого желания посторониться, когда он проходил с совком к раковине… Капризностью, вялостью и вздорным материнским упрямством (защищать эту вялость) так и веяло от неё: от незастегнутого халата, от голых упитанных ляжек, уже наливавшихся женской силой, но на которые почему-то было противно смотреть. (Может, потому, что они, как две капли воды, напоминали короткие мясистые ляжки жены?)
– ВЫБРОСИ ЕГО! – вдруг сказала она, таким же точно нарочно плаксивым голосом, как у жены. – Сейчас же выброси. Я не могу есть, меня рвет!
Он хотел ответить ей, что не может одновременно вытирать пол, полоскать совок и выносить котёнка. Что она сама могла бы кое-что сделать, пособить ему, подсказать что-то, посоветовать – вообще принять участие в нём, но ничего не сказал, а, принеся новый пук бумаги, стал мочить её и замывать вонючие склизкие места под столом, под газовой плитой и у раковины.
Дочь все сидела и с застывшей брезгливостью смотрела на его двигавшиеся над полом руки.
– ТЫ ЧТО, ОГЛОХ? – ломко и противно выкрикнула она. – Я тебе сказала, чтоб ты выбросил эту гадость!
Сжав зубы, он молчал, но ему так хотелось хлестануть по немытой капризной рожице этими загаженными листками бумаги, что он проносил мимо дочери к помойному ведру.
Когда, наконец, он кончил (полив все места хлоркой, сполоснув их горячей водой и протерев насухо тряпкой), выяснилось, что котик убежал в открытую дверь жениной комнаты и нагадил ещё везде и там. ЕГО ПРОСТО НЕСЛО сырой рыбой (попадались даже отдельные непереваренные кусочки: те самые внутренности и плавнички). Видно, у котёнка была дизентерия!!
Над головой Ивана Стефаныча зудела дочь, в комнате кричала жена…
Он в сердцах схватил котёнка и понёс его вон – на улицу! И пока нёс – из него лилось струйкой на паркет, на ковровую дорожку – везде!
От обиды, от омерзения – Иван Стефаныч несколько минут стоял на лестничной площадке и вздыхал, приходя в себя.
Дома, за дверью – как две сороки – верещали жена с дочерью.
- ТРИ ДНЯ ПО УТРАМ,
когда Иван Стефаныч выходил на работу, котёнок сидел напротив двери на асфальте в своей позе, вяло мяукал ему навстречу, поднимал просительно зелёные глаза… Раза два видел Иван Стефаныч его бегущим к нему через двор (от помойки), когда возвращался с работы. Котик усаживался у двери, и приходилось ногой отталкивать его, так как он стремился пролезть в щель. Форточки отворять стало нельзя: тот всегда влезал в них и усаживался на кухне, под стулом, а то и прямо на жениной кровати. Один раз жена нашла его у себя на подушке. Словом, житья не стало никакого.
Возвращаясь с работы домой, Иван Стефаныч молил: «Чтоб его не было; чтоб как-то само всё устроилось…» Но тот встречал его на прежнем месте, бежал, как к родному, тёрся у его галош, мурлыкал. Но по виду – не поправлялся нисколько.
Иван Стефаныч стал смотреть на него, как на неизбежное зло. Своим жалким видом и робкой лаской, которую иногда проявлял котик к галошам Ивана Стефаныча, своей привязанностью он мучил его, бередил его душевный покой, напоминал ему какие-то «обязательства». (Как будто он в чём ДОЛЖЕН был котёнку). Тот стал для Ивана Стефаныча каким-то укором. Этот укор лежал каждый день на его дороге, когда Иван Стефаныч выходил или возвращался домой. Он терзал его. Жег!
Наконец, наступили заморозки; на глазах у чернявого появились какие-то гнойные потёки (как слёзы), и дальше оставлять его на улице стало нельзя. Иван Стефаныч начал вставать ночью и потихоньку впускать его к себе в комнату, а утром – выпускать. («Хоть бы умер скорее, что ли!» – иногда думалось ему). Тут своих проблем хоть отбавляй: из издательства возвратили книгу – надо было все вновь переделывать, переписывать. А этого Иван Стефаныч ОЧЕНЬ не любил. Тем более, что замечания редактора были глупые, стереотипные, будто тот нарочно хотел из оригинальной, как казалось Ивану Стефанычу книги, – сделать похожую на всё, что выпускало до сих пор издательство. «Сделайте мне вот, как у Шпакова», – говорил, поблёскивая мутными толстыми очками курилка-редактор, нещадно дымя в нос некурящему Ивану Стефанычу: и сказать ничего было нельзя! – Наш читатель не поймёт этих Ваших «штук», – тарабанил редактор, – у нас же определённый профиль!
– Ну, да: скучный! – не удержался Иван Стефаныч.
– Ну, да! – не расслышал редактор (у него вообще было плохо «с обратной связью»: он был глуховат и подслеповат). – Ну, да. А Вы пишете не то киносценарий, не то документальный протокол какой-то… Пишите НОРМАЛЬНО! Как все пишут! – сердился он.
Это было до такой степени странно (особенно это «как ВСЕ пишут»), что Иван Стефаныч даже не возражал. Он принес домой рукопись (увидел, что, будто специально, в ней были вычеркнуты самые яркие, задушевные, на взгляд Ивана Стефаныча, куски) и – не знал, что теперь с ней делать. «Как ВСЕ пишут» он писать ну… не умел. Он просто не знал, как это делается…
Кроме того, в издательстве, и в газете, где он иногда сотрудничал, - он отказывался от гонораров («За духовный труд нельзя брать деньги, – краснея, объяснял он, – за «любовное дело», каким является творчество, можно платить только любовью») – чем приводил в совершеннейший шок бухгалтеров: они приходили к редактору и кричали, что это – хулиганство! Они не знают, как закрывать ведомость!
Редактор морщился и называл его (за глаза) «юродивым и исусиком». И велел пересылать деньги по почте. А знакомые литераторы отворачивали от него при встрече глаза. А один из них, поймав как-то Ивана Стефаныча в туалете и застегивая ширинку, сказал: – Чего ты выпендриваешься? Водка подорожала! А курево!...Да задаром никто писать не будет! Дурак!
– Ну и хорошо, – краснея, ответил Иван Стефаныч, – останутся только одни графоманы, и вместо 10 тысяч членов останутся единицы, т.е. только те, кто не может не писать. Не для курева же, в конце концов, и пропоя занимаются литературой.
– Тьфу! – плюнул незнакомец. – Теперь ты понял, почему ты оказался в наших краях? Дурак!
– Почему?
– Вот потому! – дурачина!
И (по-пьяному, справившись, наконец, с ширинкой) пошел сердито вон!
На работе тоже были неурядицы. В неделю раза три-четыре проходилось сидеть на собраниях. Долго сидеть он на них не мог: у него начиналось отчего-то сердцебиение, не хватало воздуху, – казалось, что в помещении нечем дышать. Он вставал, открывал форточки. На него ругались за сквозняки, подсмеивались за его привычку везде открывать форточки. И однажды он так перед каким-то ответственным совещанием выстудил помещение, что начальник управления простудился и около месяца с ним не разговаривал, подозревая злой умысел.
Были и всякие физические неприятности, мелочи, но доставлявшие много хлопот. Например, у Ивана Стефаныча был многолетний запор, приходилось частенько пользоваться клизмой. На работе или на заседаниях это было неудобно. Кроме того, на анальном отверстии появились трещины и кровоточили иногда так, что вода в унитазе окрашивалась кровью, и ему казалось, что у него начинается, как у поэта Некрасова, рак прямой кишки…
А тут ещё этот котёнок!
Иван Стефаныч долго бился над тем, как его кормить: чтоб набрался он сил для зимы, чтоб вылечил желудок. Но тот ничего не ел. Небольшой радостью был тот момент, когда Иван Стефаныч ради эксперимента (впустив в очередной раз потихоньку ночью к себе котёнка) стал корить его специально купленной для этого диетической колбасой. Котёнок колбасу ел. Потом жадно пил воду и молоко. НО! Но был от этого всего и отрицательный момент: чем больше он ел, тем больше гадил. И как Иван Стефаныч ни замывал по утрам полы, за ночь комната его вся прованивала настолько, что скрывать больше присутствие котёнка стало невозможным.
После долгих унизительных споров и разговоров Иван Стефаныч выпросил разрешение держать котёнка в туалете. «Дня три, – соврал он. – Подлечу и выпущу».
Поганый же котёнок ни в чём не помогал ему. Только-только казалось, начинал загустевать у него понос и Иван