Капелька оптимизма. Часть 1

Река, речушка, реченька.
Замолви словечко, молчаливая да тихая, за меня перед морем студеным, северным. Особо не растекайся — скажи только, мол, есть такой человек, и все. Дальше, как сложится. Тебя то, знаю, море послушает. Где море, там и океан узнает. А от него, глядишь, и дальше волною пойдет.

Страшно одному умирать, одиноко. И руки никто не подаст, чтобы поддержать. А если знаешь, что хоть и бессловесна вода, но услышала, приняла печаль мою, то как-то легче. К тому же куда тело снесет — течением закружит, одному Богу известно. Да только молчит он, Бог.
Теперь знаю, каково это — каждый миг ожидать, что в спину шмальнут. Трудно соседу было — понимаю. И больше того, догадываюсь, ждал он развязки такой.

***

Я поначалу, как в деревню вернулся, бирюком жил. Ни с кем ни о чем не говорил, стороной обходя и шалман, и сельпо. Чего нужно — в райцентр съезжу куплю. Каждый взгляд чужой поперек горла. С обидой приехал, и носил ее под сердцем — с кем делиться то?
Жалиться не люблю, а что от баб беды все, то и без меня всякий знает.
Почитай год целый от людей прятался — одичал, как пес в лесу. Правда, соседи не донимали: Петровна — старуха зашла раз проведать; поп новый познакомиться заглянул — через дом, на горке, строили церковь; кряжистый, рыжий дядька, постучав в двери, спросил спичек.
«Спасибо, сосед. Заходи когда, потолкуем. Чего одному-то высиживать?»
И ушел, не обернувшись, будто понял, что не до разговоров.
О чем говорить? На лице все написано. Полгода не просыхаю. Пока до чертей не дойдет, не уймусь.

К Сретенью деньги кончились, а сил на то, чтобы хоть до разливухи добраться, не было. Осталось на кровати лежать, да водку цедить, растягивая последний пузырь. К полудню и он иссяк. Уткнувшись в пропахшую потом подушку, я ждал, когда придут демоны. Но им, похоже, надоело мое нытье.

Хмарь накрыла под утро. Холод змеей вполз под одеяло, заскользил вверх. Миновал съежившиеся чресла, уперся в подбородок. Ледяным шлангом перекрыл кислород, не давая вздохнуть. Я вскочил с кровати, спотыкаясь, дотащился до окна, и вышиб головой разбухшие створки.
На снегу, протягивая ко мне руки, лежала мать. Все, что было нужно, это схватить ее, втащить в дом, но все вокруг закружилось, и мы внезапно поменялись местами. Теперь я распластался в сугробе, а мать изнутри закрывала окно, помахивая огрызком свечи.
Может, стоило позвать ее, выкрикнуть имя, разрушить кошмарное видение, но почему-то я промолчал. А потом силуэт мамы растаял, и стало темно.

Меня спас сосед. Шел в магазин и увидел открытое настежь окно. Дурь по зиме хату выстуживать, так ведь? Заглянул через забор, а там тело в сугробе. Ну и втащил в дом — куда ж деваться. Когда я очнулся, он сидел на корточках, заталкивая в гудящую печь поленья.
На ветхих обоях, словно в китайском театре, плясали тени.
— Завязывать тебе надо, — бутылка глухо стукнулась донышком об пол. — Не пей больше.
— Ну, вот еще.
Однако, после второго стакана меня повело, а третий и вовсе выпал из рук, закатившись под шкаф. Стены медленно перемещались, скользя по невидимым рельсам. Плыл вдаль засиженный мухами потолок.
— Мирон зови меня, не ошибешься. Какой я «черт» тебе? Совсем худо, да?
Через неделю я помогал ему перекладывать каменку.
Выбрался.
Что ж.

Прошлое отлетело календарным листком, затерялось в ларечном мусоре, сгинуло.
Легонький пух с одуванчиковой головы — дунул, и нет его.
Мальчикам больше не швырять в речку дорожный гравий, не прятать мятые сигаретки по чердакам, и облака вовсе не зайцы теперь, да смешные слоники.

Вместо пуховых зверушек, смотрят друзья с небес: — «Ну, где ты там? Скоро?»
— Скоро, дорогие мои, скоро. Потерпите, еще есть дела, — шлепаю по карманам в поисках спичек. И друзья огорченно темнеют, ворчат негромко, несутся к земле августовскими дождями. В круговороте быстрее проходит время.
Я выхожу из дома, спрятавшись в телогрейку: время собирать, время итожить, время прощаться. Ветер катает в траве побитые яблоки.

Знал ли Мирон, спасая меня, что я не жилец?
Смерть спряталась глубоко в гроздьях альвеол. Закутанная в красную ткань, она приходит каждую ночь. Прижимается грудью к лицу: «Пей молоко, пей молоко, пей», и, слыша тревожный шепот, я пытаюсь нашарить тугую плоть. Но вместо молока в рот бьет струя сивухи, я просыпаюсь, задыхаясь и кашляя, а утром на подушке расплываются красные пятна. После той ночи в снегу она частый гость. В шутку я называю ее Кровавая Мэри. Нюанс лишь в том, что это она скоро выпьет меня всего. Без остатка. Поп в замусоленной рясе колет дрова за новенькой церковью, и над деревней разносится монотонный стук.

На день за Успеньем бригада строителей, получив очередной аванс, растворилась в неизвестном направлении, и он ходил по домам, упрашивая на Богоугодное дело. Я — дал, Мирон, трижды сиженый — дал. А помог ли кто еще, не знаю. У нас бедно живут — старики да голь перекатная с выселок. Но поднялась маковка, а крест и колокол прислали из центра.
— Святый Боже, Святый Бессмертный, — доносилось из-за бревенчатых стен через полгода, и сосновые слезы стыли на холодном январском ветру.

Зиму пережил, весной прозрачной набаловался, впервые за годы трезво вбирая небесную синь. Думал, к лету оклемаюсь — но, знать не судьба. Обида ушла, кашель остался. Прислонясь к теплой от солнца стене, я грел спину и думал: «До зимы б дотянуть».

Осень — сезон туманов, утренней измороси и серебряных паутин. Ветви опустились, притянутые к земле спелым, медовым грузом, а ведь думали, что майские заморозки сгубят все. Но поп на Троицу отслужил Всенощную, раскатился приезжий диакон молебном во здравие и пошло, пошло потихоньку. Да так, что после Купалы ранет корзинами собирали. Сейчас белый налив поспел. Хороший поп — дело знает.
И проводить, когда придет время, сможет.

В то утро он зашел рано, семи не было. Стукнул в окно: «Выйди, сосед, разговор есть».
Накинув ватник, я выбрался на крыльцо и ничего не увидел. Бог, великий проказник, щедро плеснул молока, замутив прозрачную осень. Все вокруг скрылось в тумане: руку протянешь — пальцев не видно. Внезапно, впереди потемнело и как в детской считалке — там, где месяц с ножом — из белой мути вышел Мирон.
— Не рано? — мы собирались ехать за рыбой, но по такой погоде стоило бы выждать, пока прояснится.
Вместо ответа он долго смотрел мне в глаза, а потом выдохнул: — Нашли меня.
Облако вспухло над озером чайным грибом, и рассвет красил в сепию мир, в котором я никак не мог отыскать свое место.
— Если со мной что случится, отвезешь дочке? — Мирон щурился, хотя солнцем еще не пахло. — Дело прошлое, а попа не хочу впутывать.
Он вытащил руку. Стальной портсигар, перемотанный скотчем, тонул в нелепо огромной ладони. Паутинки на мокрых кустах...
«А почему хочешь впутать меня?»
— Конечно, отвезу.
А что я еще мог ответить?
— Тогда собирайся. Поедем, проверим сетки.
Цепь лязгнула, скользя в проушинах ржавого столбика, и ссыпалась на дно лодки.
— Весла подай, что стоишь.

Подписывайтесь на нас в соцсетях:
  • 1
    1
    122

Комментарии

Для того, чтобы оставлять комментарии, необходимо авторизоваться или зарегистрироваться в системе.