Сепия и графит (сон)

 «Дорогая Светлана, знаете ли Вы, что Петербург – синий? Никогда и нигде (даже в Карабахе и Южной Америке, где я бывал, а уж тем более тут, в Миннеаполисе) вы не найдете такого чистого синего цвета, такого синего неба, как у нас». 

(Костя Берковский, художник, поэт, гений)

Квартира была совершенно раскольниковская — дурная, точно гроб, но в отличие от, гроб был поставлен на попа: из слепой пустой каморки наверх вела узкая лестничка и там, под потолком, на дощатом подиуме? помосте? с перилами помещался ободранный венский стул и низкий топчан, заваленный тряпьем. И напротив — окно, за которым теснились крыши. Сепия и графит, только две краски — но для этого города их достаточно, а для вида из окна — тем более, потому что там, в его центре, в глубине, сияла полусфера Исаакия.

Мне нужно было хорошенько все обдумать и принять решение, но время, которое было на это отпущено, кончается, а я так и не знаю, что делать. Если честно, я и не думаю — просто сижу тут, наверху, на неудобном стуле и смотрю на кусок неба вокруг золотого купола. Привыкаю или впрок — непонятно.

Сколько себя помню, были эти разговоры про переезд, особенно когда был жив дядя Ванечка. «Вы с ума сошли — жить там, в этой дыре! У нас каждый камень — эпоха, не говоря о том, что — Эрмитаж и самое вкусное в мире мороженое! Светка, скажи хоть ты этим людям!» Разговоры с годами сошли на нет, как и многочисленные родственники, и вот — кончились совсем. Телеграмма. Поезд.

Ноябрь — самое честное время у природы, радость для глаз оставляет только тем, кто видит. Все эти летние цветочные поляны, принакрытые снегом березы, листопад — не ахнет только незрячий. А вот не ко времени расцветший среди спутанного клубка соломенной травы тысячелистник и полдюжины медных листиков, которые бережной щепотью держит неведомый куст — это радость совсем другого толка. Всё кончилось, но вернётся и — будет. Мне нужно понять, что будет, если я решу, что прошлое кончилось.

Казалось, что я все обдумаю за ночь, у вагонного окна, показывающего смазанный частокол неопределимых деревьев. Но и неделя у другого окна — тут, на Почтамтской — прошла впустую, зато соборный купол огненно светит через веки, когда закрываю глаза. Просторная двушка, работа, близкие и любимые — отдать ли вас за круглосуточную возможность смотреть на крыши со скрипучего стула и разговаривать с соседом? Совсем забыла про него сказать, что странно, — впрочем, вы не поверите. Да и я бы не поверила.

Иосиф Александрович. Он живет внизу, примерно в такой же морской каюте, но без подиума и окна. И без имущества, насколько мне известно. Никогда не собирался назад, но все же вернулся. Приходит когда вздумается, устраивается на топчане среди комом сбитых одеял, чаще молчит, иногда рассказывает что-то — я не вслушиваюсь и не смотрю. Только украдкой, мельком. Немолодой лысеющий мужчина, ничего особенного. Обычно мне не составляет труда найти общий язык с кем угодно и поговорить я люблю, но когда встречаю человека настолько умного и значительного, впадаю в ступор и даже киваю невпопад. Всё равно, что он обо мне подумает — мне нужно принять решение, а его соседство мешает, то ли упрощая, то ли усложняя задачу. Исаакий и Иосиф. Две известные величины, ставшие временно неизвестными.

«Бойтесь своих желаний — они имеют свойство сбываться». Не то что бы страшно — знать бы, для чего мне эта сбыча мечт? Завтра к нотариусу, сосед неожиданно решает меня сопровождать. Неловко благодарить, не глядя в глаза, и я наконец смотрю: темные воды Смоленки перед ледоставом окатывают жаром, а не холодом, и я понимаю, за что его любили женщины. Отвожу взгляд, но, боюсь, опоздала.

Наутро мы выходим из дома, недолго едем на троллейбусе: я плачу за проезд, он подает мне руку на выходе — обыденные действия, от которых я не то что отвыкла за эту неделю под знаком венского стула — забыла об их существовании. Далее мир расширился до узкой аллеи — опавшее злато превратилось в черепки, припустил мелкий дождь, стоит ли говорить, что достать и предложить соседу зонт я стеснялась. Как и сказать, что я не успеваю за ним — а он уходил всё дальше, и я порядком отстала. В конце аллеи — там, где располагалась нотариальная контора и я предполагала его догнать — он остановился, поздоровался с высокой красавицей, держащей за руку девочку, обменялся с ней парой фраз, и они, постояв с минуту, свернули направо. Иосиф Александрович что-то рассказывал — все трое смеялись.

Я наконец раскрыла зонт и долго смотрела им вслед, так долго, что тучи разошлись, в прогал глянуло лазоревое небо, графит и сепию осветило солнце, почти такое же яркое, как купол Исаакия. Я закурила и пошла в противоположную сторону.