ПО-БРАТСКИ...

«Не собирайте себе сокровищ на земле…»
От Матфея, 6. 19.

«Какая польза человеку, если он приобретет весь мир, а душе своей повредит?»
От Матфея, 16. 26.

— Он — мой!
— Нет, мой!
Голоса спорщиков с каждым словом повышались.
— Посмотри, сколько у тебя!
— У тебя не меньше! А у меня право!..
— Какое, на хрен, право?!
— По старшинству!
— Уже было! Квартира! Мало?.. Так что фигу ты получишь, кукиш, дулю, шиш!..
И знаменитая фигура из трех пальцев внезапно возникла перед глазами Николая Петровича Климова. Сложил ее и сунул под нос родному брату Иван Петрович.
— Черта с два! Это не считается!
— Еще как считается!
— Считается — не считается, а его ты не получишь! — Николай Петрович не остался в долгу и ткнул такой же кукиш в нос Ивана Петровича. — Это дело принципа!
— Да лучше я его тогда разобью! — Иван Петрович оглянулся в поисках подходящего орудия, которое могло бы разрушать окружающие предметы. — Пусть никому не достается!
Николай Петрович понял, что намерения младшего брата серьезны, и решил воспрепятствовать вандализму. Он протянул крупную пятерню к единоутробной груди и сгреб, скрутил щегольскую рубашку ниже воротника в крупную горсть.
— Щас — никому!
— Ах, вот ты как! — возопил Иван Петрович. — На родного брата руку!.. — И в свою очередь ухватился за футболку старшего под воротом. Но поскольку был он ниже старшего брата и щуплее, то ухватился за грудки единокровного обеими руками. Он бы с наслаждением вцепился в пышную шевелюру брата, но тот был рослым и пузатым, так что дотянуться до нее для младшего, поджарого, было проблемой. О своих волосах он не беспокоился — их у него давно не было, то есть были остатки, но немного и далеко на затылке, как у пролетарского вождя Ленина.
Они топтались, кружили на месте, сопели, кряхтели, ворчали сквозь зубы что-то неразборчиво-ругательное. Оба побагровели и стремительно взмокли от натуги — не молоденькие уже. Оба упорно тягали друг друга за грудки, встряхивали братские телеса, но ударить один другого никто из них первым не решался.
— Чего удумал — разбить! — ворчал сиплым басом Николай Петрович.
— Ни мне, ни тебе, раз такое дело, — надсаживался Иван Петрович на высоких нотах.
— Не тебе, а мне…
— А почему не мне?
— А потому…
— Хрен тебе корявый…
— А тебе два сразу…
— Если не весь, так наполовину мой! — вдруг объявил младший — и это было воистину соломоново решение.
— Даже так?
— А ты что, братец, совсем зажлобился?
— Зажлобился? Хорошо, я согласен.
— И как поделим?
— Эх, черт тебя раздери, братец! Как ты и сказал — пополам!
— Пополам?
— Да! Ножовкой посередине…
— Идет! Пополам! И тебе и мне…
— Пополам — так пополам…
Несмотря на то, что соломоново решение было одобрено обеими сторонами, братья все еще продолжали шаркать и топать подошвами по паркету — почти в обнимку, как два уставших боксера в клинче.
Наконец дверь в комнату отворилась, и на пороге возник сын Николая Петровича. Он прислонился плечом к косяку и произнес:
— И это — родные братья. Вы что, совсем офонарели?
Был он, Алексей Николаевич, человеком зрелым, двадцати шести лет, семейным, а потому мог сказать такие слова представителям старшего поколения Климовых, не опасаясь получить по губам или по заднице за попытки укорять и поучать взрослых.
Братья отпустили помятые одежды друг друга и отступили на шаг. То ли устыдились они своей вспышки, то ли просто поняли, что будут они так вот неуклюже пихаться до скончания веку, но никто так и не посмеет поднять руку на родную кровь (это не в детстве подраться, когда побежденный бежит жаловаться мамке, нынче побежденный братец непременно побежал бы снимать побои и подавать на победителя в суд), вот и обрадовались возможности прекратить бессмысленное толковище.
— И ради чего вы решили друг другу мордасы начистить? — осведомился Алексей с упреком. — Ради этого старья? — Он кивнул на массивный, еще гэдээровский, начала шестидесятых годов, но любовно ухоженный, хорошей сохранности сервант.
— Ты давай… это… не лезь… — прохрипел Николай Петрович сыну. — Сами разберемся.
— Я вижу, как вы тут разбираетесь, — съехидничал Алексей.
— Ну, что там… погорячились малость, — пробормотал более интеллигентный Иван Петрович сконфуженно и принялся запихивать рубашку обратно в тщательно выглаженные, запачканные пылью брюки.
— Передохните, — порекомендовал Алексей. — По рюмашке пропустите. Расслабьтесь. А то стыдно смотреть. Старшее поколение… Бабушку только вчера похоронили, а сегодня ее шмотки делите, как… как… мародеры какие-то.
— Ну, ты полегче, — осадил сына Николай Петрович. — Разговорился тут… Умник!
— Да уж, — согласился Иван Петрович. — Соблюдай субординацию, племянник.
Анна Федоровна и в самом деле была похоронена только вчера. Оба брата знали ее последнюю волю (не завещание — последнюю волю, поскольку завещание как документ она не оставила, но вслух не раз говорила всем трем сыновьям и их женам, кто что получит после ее смерти) и не стали выжидать ни сорок, ни даже девять дней. Каждый опасался, что пока один будет скорбеть, другой приберет к рукам не только свою долю, но и от чужой доли кусок отхватит, а потому порывались делить наследство еще вчера, сразу после поминок, но жены придержали обоих за узду. До сегодня. Зато сегодня братья вовсю наверстывали вчерашнее: усердно рылись в шкафах, в серванте и в диван-кровати, тщательно обследовали кухню, наперегонки лезли под кровать, внимательно осматривались в сортире, ванной и кладовой, сваливали добычу на кровать и диван, бешено спорили по каждой мало-мальски ценной вещи, делили, как в фильме «Свадьба в Малиновке» — это мне, это тебе, я себя не обделил? Скрупулезно подбирали все, даже то, что потом заведомо выбросят. Но это будет потом, а сейчас главным было — ни крохи лишней не отдать брату своему.
И только Алексей выглядел безучастным. Ему и в самом деле был безразличен этот братский дележ — ведь ему досталась бабушкина почти новая двухкомнатная квартира на восьмом этаже двенадцатиэтажки, в спальном районе на окраине города. Такое наследство стоило всего остального добра.
Вмешаться он решил, только когда у него появились опасения, что братья вот-вот начнут делить на части друг друга.
Из разоренных братьями комнат все трое перебрались в чистенькую кухню и расселись на табуретах возле маленького стола, одной стороной придвинутого к стене. Алексей, по праву нового хозяина дома, откупорил бутылку водки. Николай и Иван в это время молча накладывали в тарелки остатки от поминок: колбасу копченую, огурцы, помидоры, отбивные, сыр, салат-оливье, селедку под шубой, шпроты…
— Вот вы делите тут, — приговаривал Алексей, разливая водку по бабушкиным стопкам, — но почему-то на двоих, а не на троих. А как же дядя Леня?
Средний брат, Леонид Петрович, умер на два года раньше матери, еще молодой, пятидесятилетний. Лег спать — и не проснулся. Сердце, сказали медики. Он никогда не был ни жлобом, ни хапугой, а был он гостеприимным хозяином, не ругался с братьями, но умудрялся убедить их в своей правоте и терпеть не мог разговоров матери о смерти и наследстве.
Стопки замерли в руках братьев.
— Ну, так его же нет, — философски заметил Николай Петрович и горько вздохнул: — Царствие ему небесное. Хороший был парень — Лёнька.
— Но семья-то осталась, — заметил Алексей. — Наталья Семеновна (так звали жену Леонида Петровича), дети.
— Может, им и не надо? — предположил Иван Петрович. — Они ведь вчера ни слова…
— Вчера ведь похороны были, — напомнил Алексей.
— Эх, мама, мама!.. — сокрушенно сказал Николай Петрович.
— Давайте не чокаясь, — предложил Иван Петрович. — За Лёню. Вечная память!
Все выпили. Некоторое время закусывали — аппетитно хрустели огурцами, заправлялись оливье и селедкой, бросали в рот кружочки копченой колбасы, кромсали холодные отбивные, откусывали от ломтей хлеба.
Потом Николай Петрович кивнул сыну и, пережевывая, проговорил:
— Наливай! За маму.
Выпили в память об Анне Федоровне — ей было далеко за семьдесят, перед смертью она недолго хворала, но и за это время надоела и сыновьям и женам их, потому как им, людям в возрасте да занятым своими делами, приходилось посменно присматривать за ней, лежачей. В память об отце не пили — он умер давно, лет семнадцать назад, — так долго не помнят.
Опять вкусно жевали, цокали вилками о тарелки. Потом все трое закурили.
— Кстати, Коля, — проговорил наконец Иван, потирая лысину. — А ты помнишь, как-то раз, когда Лёня с женой приезжал, года за три до его смерти, мы тут все собрались. И мама за столом сказала, что перстень свой, тот, массивный, с рубином, оставляет Наташе. Потом ковер большой, что над диваном висел. Что-то там еще… — «Что-то там еще» он уже отобрал в свою долю и потому благоразумно запамятовал, что это было.
— Да? — после паузы сильно удивился Николай. — Не помню такого. — Перстень уже носила его жена, а ковер… Николай как раз прикидывал, где повесить его у себя дома.
— Ну, как же! — настаивал Иван. — О ковре она еще и раньше говорила.
— Кажется, и я от нее что-то такое слышал… — неуверенно подтвердил Алексей.
— О ковре? Ну, разве что о ковре… Что-то там такое, кажется, было… — скучным и разочарованным голосом протянул Николай. — Если, конечно, он нужен Наташке.
— А как ты выяснишь, что не нужен? — с интересом спросил Иван.
— Не спросит про ковер — значит, не нужен.
Алексей налил еще по одной.
— Ну что, успокоились?
Николай взял стопку, не отвечая сыну, спросил:
— А теперь за что?
— За нас, — предложил Иван.
— За семью и любовь, — добавил Алексей.
Братья не возражали. Выпили, закусили, снова перекурили. Повспоминали детство, покойного брата, поездки на море. Иван и Николай рассказали по парочке забавных историй, которые порой случались, когда они бывали в гостях у хлебосольного брата Леонида. А бывали они у брата частенько и всем семейством, и пользовались гостеприимством его по-родственному, как чем-то само собой разумеющимся, да только вот сами братья не любили, когда он приезжал в гости, особенно с домочадцами, — посторонние в доме почему-то их сильно стесняли и раздражали.
Впрочем, об этом они не стали вспоминать. Зачем вспоминать о неприятном?
Потом Николай вздохнул.
— Надо заканчивать. Ты как, Иван?
— Что? — Иван вынырнул из приятных воспоминаний. — Да-да, конечно…
Николай поднялся, подтянул джинсы на пузо.
— Алеша! Где у нас тут ножовка? — деловито спросил он, запихивая спереди под ремень вылезшую рубашку.
— В кладовой.
— А складной метр?
— У меня! — отозвался Иван.
Николай махнул брату головой.
— Пошли!
Алексей остался за столом. Когда он услышал, как ножовка вгрызается в дерево, то выпил две стопки водки подряд, поморщился и не стал закусывать.