Отказняк
Закрыв дверь, Жанна, не раздеваясь, прошла в комнату.
Вовка сидел в кресле-качалке перед телевизором. Из-за высокой коричневой спинки, виднелся восковый его локоток и голубая полоса короткого рукавчика футболки. На экране неутомимый желтый гномик беззвучно штурмовал непроходимую лестницу, ведущую на следующий уровень игры. Взбирался и падал, и вновь взбирался, — и падал, падал…
Жанна подошла, присела рядом с креслом на корточки. Осторожно тронула голову сына рукой.
— Ну, почему к тете Зине не пошел? Говорила же. Сиди вот теперь…
Она выпрямилась.
— Ладно, я сейчас, быстро…
Сняла сиреневый пуховик, тщательно прощупав в нем внутренний карман, осторожно уложила на диване. Поддернула растянутые рукава свитера, через широкий ворот вынула плоский серебряный крестик на зеленом шнурке. Покачала его на ладони, и, сняв с шеи, повесила на гнутый ус телевизионной антенны.
Затем протиснулась между боковиной дивана и углом стоявшего почти вплотную к нему стола, к встроенной в узкую нишу кладовке. Открыла, придерживая снизу ногой, дверь, висевшую на одной верхней петле, — и замерла, прислушиваясь.
Кто-то шел. Снаружи, по длинному коридору, кто-то шел.
Звуки шагов неотвратимо приблизились. Равномерные удары сотрясли дверь.
Резко свело живот, и Жанна скрючилась, пережидая приступ. Кто там она поняла даже раньше, чем услышала его мерзкий голос.
— Кожа! Открывай, не прячься.
Жанна быстро закрыла кладовку. На всякий случай прижала ненадежную дверцу табуретом; на него, для маскировки, бросила Вовкины штаны и пальтишко.
Удары возобновились.
— Открывай! Ленька тебя Камай видел, как входила.
Таиться дальше не имело смысла.
Жанна прошла в прихожую, открыла дверь, и он тотчас уверенно перешагнул порог: низкорослый, ей по грудь, в бушлате с капитанскими погонами и черной кожаной папкой в руках, — бодрый, краснорожий с холода и в меру пьяненький; круглые синие глаза, обманчиво-добродушная улыбка.
— Здорово, подруга! Соскучилась?
Она промолчала. Не здороваться же с ментом.
— Не ждала? — Не ожидая ответа, участковый Машков резво двинулся мимо хозяйки в комнату.
Жанна, скрестив на груди руки, отшагнула длинноногим циркулем, загораживая ему путь.
— Не лезь под танк! — задрав голову, весело рявкнул ей в лицо коротышка. — Задавит на хрен!
Жанна отпрянула. Прислонилась плечом к наличнику дверного проема между комнатой и крохотной прихожей, — узловатой соломиной, отставив с балетным выворотом тощенькую паучью ножку в джинсовой штанине. Головой она почти касалась притолоки: короткие желтые волосы, костлявое, будто набитое изнутри булыжниками, лицо, тусклые серые глаза с припухшими веками.
Машков окинул взглядом сумрачные недра жилища: древние вспученные обои, дощатый пол с лохматыми от жирной пыли щелями… В сыром углу, над окном, разрослось черно-зеленое пятно плесени, похожее на рогатое ведро. В сковородке на голом, пятнистом от ожогов, столе покоились останки оплесневевшей снеди. Гостей в доме явно не было давненько.
Участковый сморщился:
— А что так воняет у тебя? Как будто сдох кто-то…
Жанну словно подкинуло:
— Сам ты сдох!
Гневное усилие отдалось длинной судорогой в спине, и Жанна выгнулась, разминая сжавшиеся в тугие комки мышцы.
Наблюдательный гость ухмыльнулся:
— Ломает тебя, бедолага?
Жанна, как застигнутая на нехорошем, сбросила с поясницы руки.
— Чего приперся?
— А как всегда! Опять буду объяснять и воспитывать. Примеры честной счастливой жизни приводить. Отвращать от пагубных пристрастий.
Жанна фыркнула.
— Да ты сам всю кровь свернешь. Хуже пристрастий всяких.
С этим Машков спорить не стал, с деланой скромностью изобразив мимикой: ну да, мол, умею. И участливо вопросил:
— А ты где блуждала-то, мать? Третий день тебя отлавливаю. Случилось что-то?
— Ты мне муж? Ну и не суйся.
Машков в показной обиде выпятил губы.
— Не скажи. Участковый, он же роднее любого мужа на самом деле. Вот исправишься, встанешь на путь верный. А там, глядишь, и поженимся.
Вздорная чушь насмешила Жанну, и она против воли заулыбалась, маскируя губой отсутствие двух верхних зубов с правой стороны.
— Ой! Подрасти сперва.
— Так ведь, — назидательно заговорил Машков, — не рост же в мужике главное. Толян-Великан — вообще с табуретом не расстается. Но пристраивались же вы как-то, а?
— Да пошел ты!.. С Великаном со своим вместе.
Машков коротко хохотнул.
— Но чем воняет-то? — не унимался он. — Какой-то тухлятиной…
Жанна прошла к окну, потянулась к форточке. Перекошенную раму заклинило; она рванула сильнее, и треснувшее стекло развалилось. Крупный осколок брякнулся на подоконник, Жанна отпрыгнула, оберегаясь.
— Ну и правильно, — одобрил Машков. — Зачем нам стекла? Зима же кончится скоро.
Со второй створкой Жанна обошлась аккуратнее. С улицы хлынул стылый декабрьский воздух.
— Сына застудишь, — обеспокоился сердобольный участковый. — Простынет же.
Вовка действительно сидел на самом сквозняке.
— Не твое дело!
Оглядевшись, — куда присесть? — Машков прошагал к дивану. Жанна рванулась за ним с искаженным лицом, и едва успела выхватить пуховик из-под опускающегося на него зада. Изношенные диванные пружины нервно скрипнули.
— А-а… — не сразу сообразил Машков, — Куртка твоя…
Затем официально уведомил:
— Дело ваше закончено, гражданка Кожина, направлено в суд. Заседание восемнадцатого.
Машков расстегнул молнию рабочей папки. Нашел нужный бланк:
— Расписывайся.
Обнимая спасенный пуховик, Жанна старательно вывела в отмеченной «птичкой» строке фамилию.
— На условник не рассчитывай. Реально получишь. Сама понимаешь.
Жанна равнодушно кивнула. Она и не надеялась. Ее и сразу-то не закрыли только благодаря инвалидности сына: возиться хлопотно.
Машков встал. Повестку, оторвав себе учетный корешок с Жанниной подписью, положил на стол, рядом с грязной сковородой.
— Смотри, — пригрозил, — чтоб не бегал я за тобой!
И тут его внимание привлекли беззвучные трепыхания гнома на пыльном экране телевизора. Машков заинтересованно приблизился. Оттянул на себя спинку кресла-качалки и глянул, вытянув шею, поверх Вовкиной головы. Жанна схватилась за подлокотники, не давая креслу запрокинуться дальше.
— Осторожно!
Ребенок не шелохнулся. На обтянутых бежевыми колготками ногах его лежал черный блок допотопной игровой приставки с оранжевым языком картриджа; в паху, между вцепившимися в джойстик руками, покоилось надкушенное краснобокое яблоко.
— Так он же у тебя вроде… — Машков пошевелил пальцами свободной руки у кокарды на шапке. — Или не совсем?
В лице Жанны проступила жалобная тревога.
— Ну… играет…
Машков отпустил спинку, и кресло неожиданно резко качнулось вперед. Вовка, мотнувшись, перегнулся через подлокотник — вслед за ускользнувшим джойстиком; громадная голова с глянцевой плешью на затылке чуть не перевесила хилое туловище. Яблоко, стукнув, покатилось под куриную ногу телевизора. Жанна успела подхватить ребенка, вернула его на место. Подобрала с пола и сунула ему в руки джойстик. Гневно оскалилась:
— Что творишь, гад?!
А Машков уже шагал к выходу.
— Восемнадцатого! — напомнил он, не оборачиваясь. — Судья Ольшевская. И не дай тебе бог!.. — Он воздел указательный перст над головой. — Ты меня знаешь.
— Да приду, приду. Достал!
Жанна прошла за ним в прихожую, захлопнула дверь.
— Коз-зел!
Не надеясь на разболтанный замок, задвинула, раскачав, тугой шпингалет. Дождалась, когда шаги стихли за поворотом коридора, и вернулась в основательно выстуженную комнату. Закрыла форточку.
— Сейчас я, — пообещала она сыну. — Чуть-чуть подожди еще…
Жанна убрала табурет с Вовкиной одеждой, снова отворила дверь кладовки. Под ворохом тряпья на нижней полке отыскала полиэтиленовый пакет, вытряхнула из него на стол содержимое.
Обожженная столовая ложка. Резиновый жгут. Спичечный коробок с окаменевшими ватными катышками и бурыми обрывками сигаретных фильтров. Несколько игл и пластиковые части от разнокалиберных шприцов. Маломерная инсулинка с укрытым жалом.
Жанна выбрала, пробуя пальцем, иглу поострее, собрала десятикубовый баян. Из внутреннего кармана пуховика вынула шерстяную рукавичку, осторожно достала из нее фурик с «хмурым». Присела, придвинув к столу хромоногий табурет. Отмотала синюю изоленту, державшую в пузырьке пробку, и через ватку на игле выбрала из него коричневатый рассол. Вышло больше шести кубов, — уболтаться.
По комнате, перебивая вновь сгустившуюся вонь, поплыл уксусный запашок.
Помогая себе зубами, Жанна перетянула жгутом левое плечо. Закурила, дожидаясь, когда обозначатся убитые вены; дождалась, выбрала подходящую — на тыльной стороне кисти, между средним и безымянным пальцами. Угнездилась с третьей попытки: вена гуляла, а тупая игла с трудом преодолевала сопротивление кожи. Контроль вялым облачком взмутил раствор; Жанна слегка вдавила поршень, и вена вздулась пологим бугорком. Распустив жгут, Жанна разом вогнала в себя остальное.
Торкнуло мощно. Ударило по ногам, в икры, слегка отпустило, и почти сразу — в спину. Прокатило от лопаток до поясницы. Прилило к затылку. Почти нестерпимая ласка заструилась по голодным жилам.
Жанна легла на диван. Пуховик, скомкав, сунула под голову. Глубоко, с нарастающим наслаждением, затянулась.
Глаза ее, поблуждав бесцельно, привычно остановились на черном пятне над окном. Оно понемногу обрело знакомый облик: крылья, лапы, крохотный красный глаз в железной, похожей на перевернутое ведро, голове.
Тварь шевельнулась и плавно, как отсохший лист, скользнула вниз. Приземлилась на корточки и медленно распрямилась, становясь невозможно громадной: больше комнаты, больше жизни, больше всего… Чудище подняло зеленоватые с испода крылья и сомкнуло их над головой, заворачивая все вокруг себя в черную пустоту.
Остался лишь глаз, багровым углем тлеющий под невысоким столбиком пепла.
Темная волна понесла, — размывая душу, размазывая по вселенной сознание, растворяя… Жанна замерла, вникая в блаженство, почти исчезла, беззвучно и медленно оседая коричневой пылью на коричневую пыль, — пока вдруг не вспомнила, что пора вдохнуть. На мгновенье очнулась, и расслышала долетевшее издали: «Мама! Ма-ам…»
Она приподнялась на локте, медленно изумляясь невозможному, вгляделась в густую муть, и там ненадолго просветлело, — не полностью, а как от слабой свечи: в углу возле телевизора образовался бледный кокон желтоватого света и в нем Вовка, вывернув голову, выглядывал из-за спинки кресла-качалки. Голос у него оказался хрипловатым, и звенел от обиды:
— Сказала «приду скоро», а сама где?
— Я же иду, — попыталась оправдаться Жанна, — я сейчас уже…
Но одеревеневший язык так и не вытолкнул шершавые слова из пересохшего рта.
* * *
Соседи всполошились только к ночи, когда дым, переполнив комнату, потек по длинным коридорам общежития.
Источник выявили быстро, но ломать дверь не стали. Сообщили на вахту: «там пусть решают». Потом вахтерша искала комендантшу. Потом та, для начала привычно отматерив «позаселившихся уродов», вызвала, наконец, пожарных. Но время было упущено.
Выбив дверь, спасатели выволокли из душегубки два тела: большеголового ребенка в футболке с короткими рукавами, и худую рослую женщину, в мокром, обвисшем, как на жерди, свитере и прожженных на левом бедре джинсах. Нежный слой сажи обильно покрывал их одежду и лица; черными были даже зубы в приоткрытых ртах.
Широкие фигуры в жестких доспехах сосредоточенно сновали в тесном помещении. Громыхая сапогами, таскали толстые пожарные рукава, шумно двигали мебель.
В комнату, не решаясь переступить порог, заглядывала растрепанная, как ведьма на шабаше, комендантша. Нервно курила, оправдываясь перед мирозданием:
— А я же ей сколько раз, этой суке! Вот — дождались!
Вновь заглядывала в жаркую тьму и морщилась, страдая от нанесенного имуществу ущерба.
— Сколько ж ремонту теперь! Гос-споди!
Понемногу активная суета стихла. Убедившись в отсутствии живых очагов, пожарные пустили в выгоревшую комнату следственно-оперативную группу.
Командир протянул Машкову тяжелый, как утюг, аккумуляторный фонарь:
— Свет мы там вырубили.
Опер и криминалист включили свои, карманные.
Желтые клинки света зашарили в парном дыму, ища улики. Высветили на столе шприцы, пустой пузырек с комочком ваты на дне. В закопченном листке Машков опознал принесенную накануне повестку. На залитом пеной полу, возле перевернутого кресла, валялся раздавленный джойстик.
В принципе, серьезно пожара не случилось. Выгорели только ватные потроха дивана, и то не сильно; из сырой обугленной ямы торчали чумазые кучеряшки пружин.
Криминалист, пыхая вспышкой, сделал несколько фотоснимков, — так, для порядка. Сомнений относительно причины возгорания не было, да и показания соседей подтверждали очевидное: «Вмазалась и отрубилась. Так и зашторилась – с бычком в зубах».
Ленька Камай кривогубо ухмылялся:
— Всех же могла спалить, сучара бацильная!
Камай упивался редкостной для себя ролью свидетеля. Прочие расползлись по норам, или жались, любопытные, к стенам узкого коридора, а он, бесстрашный, расхаживал среди ментов, шаркая расшнурованными кроссовками: поджарый, как зимний волк, лысый, железнозубый, в широких штанах и до пупа расстегнутой олимпийке; пальцы в сизых перстнях, узкая грудь расписана куполами. Бдительно щурясь, вслушивался в разговоры, непрошено встревал с пояснениями. Однако лица, «общаясь с органами», не терял: жестикулировал экономно, а слова, «зная вес», ронял с ленцою, через губу, театрально изнемогая под бременем собственного авторитета:
— Начальник, — цеплял он Машкова за рукав, — она же вконец сторчалась. Сам знаешь. Все в вену спустила. А сын у нее дебил. Мычал только. Другой бы хоть заорал, что ли…
Мрачные общажные обитатели уважительно наблюдали за представлением.
Вконец оборзевший Камай даже сунулся было к Зюке, — ломкой своей походочкой, кадыком вперед:
— Дядька, дай закурить!
Запоздавший к началу осмотра прокурорский следователь Зюкин прошествовал, шумно сопя, мимо, — неспешно, как баржа в ручье, — квадратный, толстый, в рыжей шапке и в рыжей распахнутой дубленке, на ходу протирая кончиком шарфа запотевшие в душном тепле очки.
Сметливый Камай не рискнул навязываться.
Возле взломанной двери в Жаннину комнату Зюкин остановился, расставив ноги под шмелиным, в полосатом джемпере, брюхом. Надел очки, воззрился в мир строгими стеклами.
— Участковый, — выговорил он сквозь одышку, — где?
Повел головой, выискивая.
Машков, имитируя трезвую сосредоточенность, обозначил себя драматическим кашлем и сдержанными телодвижениями. Но отмолчаться не удалось.
— Трупы опознаны?
— Так точно! — отрапортовал Машков. И максимально краткими фразами проинформировал: — Кожина. Жанна Анатольевна. Безработная, наркоманка. Сын ее. Кожин Владимир… э-э…
Отчество он забыл. Оно, впрочем, и не потребовалось.
Надышавшийся гарью Зюкин рвотно скривил мясистое лицо и махнул пухлой ладонью:
— Ладно, капитан… Тут, в принципе, ясно все. Набивай материал. Потом к нам, по подследственности…
Машков в трепетном напряжении внимал, преданно распахнув синие глаза.
— Послезавтра, во второй половине, — определил ему Зюкин срок. — Полагаю, — в раздумии добавил он, — в возбуждении уголовного дела будет отказано.
Машков преданно закивал, безмолвно заверяя в своей полной с ним солидарности. Отказняк, разумеется, очевидный отказняк.
* * *
Последнюю правду, как всегда, извлек на свет патологоанатом. От аутопсии ничего не утаишь.
Для оформления отказного материала Машкову оставалось добыть лишь справки о причинах смерти двух обнаруженных на вчерашнем пожарище лиц. Давние дружеские отношения с медицинским экспертом позволяли ему надеяться на быстрое решение вопроса; договорился они еще с вечера. Однако, в морге участкового ждал сюрприз.
Судебный медик Вторыгин для начала вытащил из сейфа початую бутылку: глаз опытного специалиста легко распознал главную нужду утреннего посетителя.
— Давай-ка сперва поправимся.
— Не откажусь! — честно признал Машков. — Горят трубы…
Синие глаза его полыхнули детской радостью, мягкие губы расползлись в счастливой улыбке. Вторыгин медленно отверз безгубый черепаший рот — улыбнулся ему в ответ.
— Ну — будем!
Чокнулись. Закусили по-братски разломленным пирожком с капустой. Посидели немного в задумчивом молчании, ожидая, пока уляжется.
Убедившись, что страдальцу полегчало, судебный медик приступил к делу.
— Пожар, — огласил он вердикт, — ни при чем. Не задохнулись они.
Машков напрягся.
— В каком смысле?
— В прямом. Дыхательные пути чистые. Окиси углерода в крови нет.
Вторыгин выдержал паузу, дав участковому время переварить. Продолжил:
— Благородная леди отравилась наркотическим веществом опийной группы. Самопальный героин, вероятно. Внутривенно, лошадиная доза.
И, оставив сладкое напоследок, смолк, дожидаясь нужного вопроса.
— А пацан? — догадался спросить Машков.
Вторыгин вновь медленно улыбнулся Но узкие глаза на сухом и жестком монгольском лице его не смеялись, и не бежали от них лучики-морщинки к вискам, и льдистые их зрачки оставались безмятежно холодными, — как всегда, как вечно.
— А ребенок умер гораздо раньше.
Он прищурил удовлетворенно глаза. И, наконец, выложил самое вкусное:
— Отек легких вследствие запущенной пневмонии. На фоне общего истощения. Смерть наступила двое суток назад. Как минимум.
Машков тупо моргнул, — не глазами, а как-то всем лицом сразу. С минуту обдумывал.
— Да не хрен ли? — решил он наконец. — Все равно — отказняк. По-любому.
Вторыгин молча разлил по кружкам остатки водки. Ему тем более было все равно.