Любовь. Ницца
7
Бесплодные скитания по скалистой Сицилии канули в прошлое, я отбросил саму память о них. Подпитываемая вожделением, новая греза оказывалась чересчур осязаемой, и малейшая ее тень, упрямо преследовавшая меня, доставляла уже забытое неудобство, которое, выходя из ванной, я на всякий случай заслонял от глаз госпожи Адлер полотенцем — предосторожность лишняя, ибо госпожа Адлер вряд ли бы заметила что-то, даже повесь я свое полотенце на виновника воображаемого скандала, точно на крючок.
— Так... Как тебе идея? Ее муж кажется довольно приятным, — сказала госпожа Адлер, доедая булочку.
С утра за завтраком (яйца с беконом, яркое солнце, причуда черной тени на лице моей жены) она предприняла попытку разбить лед отчужденности и привлечь меня к ее избранному кругу. Завтрак был подан в гостиную (глупое шельмовство!), стол стоял у окна, откуда великолепнейшим образом просматривался двор Горвиц, где я мог бы вообразить себя в шортах и мокасинах поедающим за светской беседой кровяной стейк.
— Никчемный увалень из дома напротив? Телефонная компания?
— Прошу тебя! Он адвокат и коллекционирует вина, а Альма очаровательная женщина, она многим интересуется... Тебе не помешали бы новые знакомства. Стоит немного постараться, я считаю, для разнообразия установить некоторые добрососедские отношения с теми немногими...
В левом глазу у нее была красная жилка, и слегка лоснился от крема лоб. Скучная перемена произошла в ней, и на миг, только на миг, ее красота показалась мне увядшей.
— Очаровательная? Пожалуйста, не смотри так. Я, конечно, не могу утверждать, но, как по мне, так ее интересуют сплетни. И с каких пор, скажи на милость, ты полюбила барбекю? Вспомни-ка хорошенько, эта вонючая смесь для розжига, запах дыма, который не выветривается после стирки, страшная скука. Брось, я и без того отлично знаком с соседями.
— Здороваться, забирая газету, и убирать машину с дорожки, когда тебя просят, не значит быть знакомым, — сказала госпожа Адлер, как нельзя более емко описав ситуацию, — Скажи, когда в последний раз ты встречался с людьми?
Что ж, я мог бы на это ответить. Неделю назад Ева наконец проявила ко мне некоторое сострадание. Спальня у нее была беленькая. С потолка над кроватью свисал тюлевый балдахин, тоже белый, напоминавший о безоблачном супружестве или невинной невесте. Сама невеста, с плоским и длинным, как у подростка, телом, глядела на меня любознательно и хитро. Я позволил себе удовольствие с тишайшей медлительностью подобраться к ней. Нежная жалость охватывала, опутывала меня всякий раз, как только прикасался к узкой руке, круглому маленькому колену. Мои пальцы, вгрызаясь в бедро Евы с силой, заставлявшей ее вскрикивать, оставляли розовые и синие отметины. Так и она, выдуманная мною всецело, восприимчивая ко всякому прикосновению, оставляла розовые отметины, отражалась во мне, во всех моих неустойчивых воплощениях, нынешних и грядущих.
— Там еще будет Данилевски, — добавила госпожа Адлер с апломбом, — и еще, возможно, Билли.
— Данилевски — банкир? — спросил я, представив лощеного, на редкость занятого человека паркующим автомобиль у дома посредственного крючкотвора Горвица.
— Нет, вовсе нет! Он иногда пишет для театра. Его трагедия «Последняя любовь пошляка» — тонкая вещь. И, хоть действие разыгрывается в наше время, история в том...
— Постой, не тот ли прохвост, что заступился за жену. Она стряпает дрянные стишки. Данилевски, Данилевски... Врезал плашмя по физиономии какому-то литератору. Я, кажется, что-то такое слыхал.
— ...в конце она умирает. Отсылка к шекспировской драме. Изумительно! У него нет никакой жены, в этом смысле он равнодушен к женщинам, — сказала госпожа Адлер со вздохом и гримасой мученицы, покорившейся судьбе.
Тут-то я его вспомнил, кривоногого, плешивого гомосексуалиста, любителя шейных платков и английских кепи. Госпожа Адлер вдумчиво посмотрела в окно, словно надеялась обнаружить его на нашем газоне. Я перехватил ее взгляд: газон не был пострижен, по бокам змеевидной гравистой полосы дорожки там и сям мелькали незаконные головки одуванчиков; пес Биллей, безродный шалопай, топтался вдоль изгороди, исследуя ее на предмет мангустов и крыс.
— Великолепная художественная достоверность! — не унималась госпожа Адлер. — Особенно в конце. Только подумай, его герой, некий обыкновенный, некий благовоспитанный субъект, совершенно неприспособленный к убийству, вдруг оборачивается настоящим зверем. Главная трагедия в том, что нынче никто не убивает из-за любви.
— Как скучен век! Что ж, надеюсь, они найдут пригодного мавра на эту роль.
— Не пори чушь! — вскрикнула госпожа Адлер, ее рука, катавшая салфетку по скатерти, вздрогнула.
— У тебя странные предпочтения, моя дорогая. Я склонен думать, убогий графоман паразитирует на чужом таланте, воруя сюжет.
Негодование, направленное на меня, как видно, боролось в ней с клокотавшей в горле обидой. У госпожи Адлер задергались губы. Выпавшая из чалмы полотенца прядь прилипла к щеке. И прежде, впрочем, когда любовь госпожи Адлер к мужу еще была незыблема как скала, любое пущенное мною неосторожное словцо, вольно ею истолкованное, как бы вынуждало несчастную женщину к страданию. Бедняжка! Почему ее слабость так меня нервирует?
— Почему... — сказала госпожа Адлер жалобным голосом. — Почему, если я только хочу от тебя такую всего лишь такую малость...
Госпожа Адлер поднялась. С холодным от слез лицом, поджав подбородок, она прошествовала мимо. Я вытер рот и проследовал за ней.
— Постой, ну постой же! — говорил я в поднимавшуюся, обтянутую сиреневым шелком спину, не имея возможности обогнать ее на узкой лестнице. — В конторе теперь черт знает какая неразбериха и никто толком...
Давясь рыданием, госпожа Адлер ускоряла шаг, задники домашних туфель шлепали ей по пяткам. Я, пытаясь на ходу отдышаться (эта лестница когда-нибудь меня доконает), тяжким усилием рванулся, чуть не опрокинул столик — глупая заминка. Гладкая спина госпожи Адлер с разъявшейся под нею по-фрачному полой халата устремилась в спальню. Дверь захлопнулась, повернулся ключ.
— Мне надоело, — сказала госпожа Адлер минуту спустя, — Надоело говорить с пустым местом. Ты грубиян. Ты пьяница. Несносный, отвратительный человек!
Чтобы заглушить собственные всхлипы, она включила в ванной воду. Нет, не того добивался Гарри Адлер, совсем не того.
— Вот что, моя милая. Поверь, у меня и в мыслях не было оскорбить твоих друзей. Этот Данилевски, Горвиц, достопочтенные Билли, словом, вся эта шай... компания, не буду врать, будто они приводят меня в восторг. Но, раз ты этого хочешь, я обещаю быть паинькой. Если только вы все не станете обсуждать дурацкую пьесу. Ну так, как? Дорогая?
Струение воды оборвалось, госпожа Адлер затихла тоже. Я постучал. Никто не отозвался на мой стук. Я счел необходимым приободрить ее, и хотя нынешнее положение меня устраивало, стоило, пожалуй, наладить с нею отношения.
— Давай-ка сегодня же вечерком обсудим твою затею. Уверен, мы придумаем, как получше выйти из ситуации. К примеру, я мог бы освободить пятницу. Наверное, даже эту, — сказал я, убежденный: будет сущим кощунством тратить романтические выходные на прихлебателей госпожи Адлер, — Да, вот что. Пригласи-ка ты их на обед, тогда и я получу хоть какое-нибудь удовольствие. Как думаешь?
Тяжкое укоризненное молчание было мне ответом.