Тот, кто может писать по камню
Когда меня спрашивают, кто научил меня читать, я теряюсь.
Не знаю.
Не знаю, существовал ли он на самом деле.
Как и тот, кого я впервые полюбила.
Вроде бы буквы мне показал отец. Наверное, это было так страшно и тяжело, что я не помню ни минуты той учебы. Или наоборот — легко, будто бы само собой. В любом случае, у меня нет воспоминаний о страдании над книгой, о чтении по слогам. В подготовительной школе учительница называла меня «моторчиком». Я читала быстрее всех, чем некрасиво гордилась. Чтобы наращивать и наращивать темп, я старалась пореже обновлять книжный «парк». «Бемби», «Пчела Майя», «Легенды и мифы Древней Греции» Куна, толстенная дедушкина «Охотничья энциклопедия», в которой можно было снова и снова мусолить главы о том, как живут и размножаются звери средней полосы, а те, что посвящены их азартному убийству — игнорировать. Вот, пожалуй, и весь мой круг чтения.
В «началке» первые четверти отданы именно отработке навыка чтения, поэтому уроки русского мне почти ничего не дали. Но была еще и большая перемена, когда ты можешь за 15-20 минут обежать всю свою маленькую школьную вселенную, и, если повезет, найти и взять то, что тебе нужно.
Меня, как кошку, всегда тянуло наверх.
В моей школе было пять этажей. Лестница тянулась с первого этажа до шестого и упиралась в запертую дверь чердака с тяжелым замком. Стены вокруг этой двери и ниже, вдоль последнего пролета лестницы, были практически до потолка изрисованы и исписаны. Черным и красным цветами — по казённому светло-зеленому.
«Здесь написано всё то... благодаря чему мы....несмотря ни на что».
Огромный черный кот с подписью: «Бегемот».
«Малышка, прощай. А на прощанье я налью тебе чай».
« — Обломайся!
— Сам дурак...»
Ядерный гриб в человеческий рост.
И еще, и еще.
Я никого не брала с собой туда. Я вообще была странной девочкой, которая ходила всюду без подружки, даже в туалет. Я поднималась к запертой двери в одиночестве. Никого там не встречала.
Со всей физически возможной для первоклассницы скрупулезностью я переписывала и перерисовывала надписи со стен в тетрадь, будто бы готовясь стать сотрудником музея. Экспозиция оставалась постоянной. Кажется, это место интересовало только меня, а если кто-то еще и приходил туда, то чтобы курить. Увидев однажды окурок, который показался теплым, я пережила ужас и восторг Робинзона Крузо, заметившего следы на песке своего необитаемого острова.
Сколько времени я потратила, чтобы найти на стенах что-то новое? Я надеялась, что кто-то напишет специально для меня. Я верила: он знает, что я здесь — и я читаю.
Когда тебе семь, и ты читаешь со стены, ты смотришь снизу вверх.
К тексту, на который смотришь снизу вверх, не получится отнестись свысока.
На камне не пишут абы что — это было для меня очевидно из истории десяти заповедей.
То, что написано по камню, не унижают, тараторя вслух или про себя, как «моторчик».
Я читала медленно. Снова и снова. Заучивая наизусть — непонятно для чего.
В какой-то момент я стала пробовать читать другие книги — не только своего затрёпанного «Бемби». Не торопясь. Пережевывая некоторые фразы десятки раз, представляя, как кто-то выводит их черным маркером по казённо-зеленому.
Кто-то — но не я.
За все те часы, что я провела там, у чердачной двери, мне ни разу это не пришло в голову что-то накарябать самой. Кто я такая? Я могла сочинять какие-то рассказики и даже мучить самоотверженных взрослых, зачитывая с выражением свои произведения; могла издавать самодельные сборники и с настойчивостью мастеров холодных звонков продавать их в школе за рубли и копейки, надеясь прославиться и заработать на несколько «Сникерсов». Но вывести своей рукой то, что прочитают, глядя на текст снизу вверх — кто я такая?
Моя граница. Мой Предел.
В семь лет я была львицей, лисой, оленем, принцессой. Я росла, чтобы стать Миледи в черной карете, запряженной шестью лошадьми. Я всё могла. Кроме этого — написать что-то самой на стене в школе.
А он — мог.
У меня была до странности яркая фантазия о том, кто же там, наверху, пишет на самом деле. Причем фантазия от первого лица, как иногда бывает у детей. Я представляла, что стою на балкончике полушестого этажа, небрежно привалившись к стене. У меня между длинным, балетным указательным пальцем и длинным, балетным среднем тлеет и дымит сигарета. И сам я длинный, высокий. Я смотрю вниз и вижу свои бесконечные худые ноги в джинсах; вижу пыльный кафель пола, окурки, пустую пивную бутылку с осадком. Потом слышу шаги, смотрю на лестничный пролёт. Там появляется плотная, румяная девочка в красном платье, с русой косичкой. Она глядит на меня. Я — на неё.
Я, который может писать на стене — на неё, которая не может.
Когда я думала о нём, а точнее, когда эта фантазия догоняла меня, накрывала, как сачок бабочку, то я замирала на ровном месте. Я могла, например, отбиваться в раздевалке от Максима Винникова, который пытался стянуть с меня штаны от зимнего комбинезона и вдруг остановиться и фатально Максиму проиграть, потому что где-то там, у двери на школьный чердак, кто-то, чьего лица я даже не пыталась представить, стоит и курит. И может писать на стене. А я — нет.
Худые мужские ноги. Сигарета. Балетные пальцы. Что в вас такое, право дающее? Может быть, это какой-то лоренцовский импринтинг? Например, со дня рождения моей одноклассницы Марины Зинкевич, куда меня пригласили как раз то ли в первом, то ли во втором классе? Почему я так ярко помню ноги её отца в светло-голубых джинсах, какие-то опять же бесконечные?..
А, может быть, я видела кого-то гораздо раньше, предположим, в парке «Сокольники», где мы так часто гуляли с родителями и бабушкой, когда мне было два или три года? Именно там я сделала, по-моему, самый ранний снимок памяти из тех, что сохранились до сегодняшнего дня, когда мне уже хорошо за тридцать.
Свет, высокие голые деревья, волнение, радость. Меня ведут за руку на очередную прогулку, но я чувствую, что не просто иду гулять, а будто вступаю куда-то, не зная слова или понятия для того, чтобы передать важность момента. От того дня остался только этот практически бессмысленный кадр света и голых деревьев, чтобы дождаться меня взрослую — ту, у которой должно найтись объяснение. Но у меня только догадка.
Может быть, я кого-то увидела тогда? Кого-то в джинсах, с сигаретой, кого-то бесконечного, до самого неба; того, кто точно может писать на камне или как будто по камню?..
Наверное, он был так прекрасен, что пленка моей памяти оказалась засвеченной.
Один раз запертая дверь на полушестом этаже моей школы оказалась открытой. По-моему, я тогда училась классе в третьем. По трухлявому деревянному полу, по каким-то доскам-мосткам мы с одноклассником Димой Кравченко прошли сквозь чердачные чертоги к распахнутому окошку. Мы не разговаривали, нам было, в общем-то не о чем — мы не были ни друзьями, ни недругами. Дима подавал мне руку, чтобы я не оступилась. Он был старомодным. Носил синюю советскую форму, кажется, года до девяносто четвертого. С Диминой помощью, которая была на самом деле, не нужна, непривычна, но приятна, я вылезла на крышу школы и спугнула белого голубя. Птица сначала резко взлетела в непередаваемый майский синий, а потом как будто упала куда-то за трубу.
Позапрошлым летом я подумала: как же так?.. Мне тридцать три года и мне до сих пор нельзя... Нетвердой рукой, боясь даже оглядываться по сторонам, я кое-что написала на каменной ограде недалеко от храма Большое Вознесение на Никитской. Написала поверх остатков сорванных бумажных объявлений простым карандашом.
Может быть, начала становиться — кем-то, кто может. Потихонечку.
***
Того, кого я впервые полюбила, звали Максим.
Нельзя не любить мужчину, который так хочет стянуть с тебя штаны от зимнего комбинезона, тем более, если он при этом повторяет: «Ира, когда мы поженимся, я буду делать так же».
Но был кто-то еще.
Или не был.
-
-
-
Хороших текст!
Описания "кого-то" хотелось бы немного поднянуть, сделать текст более лаконичным (не значит бедным).
Из текста не ясно, кста, что шестой этаж это чердак, а оттуда прямой путь на крышу.
Ну и не хватает какой-то изюминки. Какой-то надписи, какая саозила бы с ума, была бы центральной.
Имхо)
-
-
Прелестно. В нашей школе дверь на чердак, учитель НВП, регулярно протирал оружейным маслом. Чтобы не писАли. Но вода дырочку найдёт. Мающийся весной и ранней детской влюблённостью, одноклассник, перочинным ножом нацарапал: ПИСЯ. Это был бунт, жизнеутверждающий и предпубертатный... Вычислили его по характерному написанию буквы "И". Признался. Ругали. Наказали. Но не сильно. Слово было больно трогательное.
2 -
-
Сам умиляюсь. История явно имела продолжение. Точнее, мне хочется в это верить. В Петербурге вот уже лет пятнадцать пытаются создать Музей отечественной литературы XX века. Много говорят, существует дирекция. Музея, правда, так и нет. Выделенные городом два бывших провиантских склада Лейб-гвардии Измайловского полка, стоят пустые и зарастают подлеском. Старинные ворота при этом сняли, водрузив на их место профлист. Сначала синий, "строительного" цвета, а после запрета их использования в историческом центре - серебристый. Так вот сначала на синем, а после и на серебристом, - появилась надпись "ПИСЯ". С той же особенностью написания палочки в букве "И". С эдаким кельтским закруглением. Хочется верить, что это резвится полувековой, но вечно молодой, Боренька. Он, кстати, читал запойно, а от трудовика имел прозвище "Мастер Дамский". Неудачно подглядывал в артиллерийский бинокль в окна, пардон, Женской консультации. Неудачно в том смысле, что в окно выпал. Повезло, что был октябрь и упал он на кучу листьев. Отделался испугом. Этаж был второй, но очень высокий. Трудовик же при падении присутствовал и был впечатлён безумством озабоченного прыщавца-очкарика.
1 -
В моей школе, на пятом этаже была дверь, закрытая на замок. Вела она не на чердак, а в школьную обсерваторию, к сожалению, давно не действующую.
-
-
Как-то, после армии, я возвращался со свадьбы друга и решил зайти в школу.... в 12 ночи. Дёрнул дверь, и она открылась. Поднялся к заветной двери, но открыть замок не получилось.