Caro Jack 21.08.22 в 18:19

Любовь. Ницца

6

Когда мне пришло наконец в голову сравнить, и сравнить по-настоящему, первую миссис Адлер и вторую госпожу Адлер, я увидел ошеломившее меня сходство их судеб по отношению к моей. Должен ли я винить себя в желании к бегству одной и в желании другой отодвинуть меня как можно дальше или же смириться, как смирился с тем, что ни одна из них не желала, в сущности, знать, кто такой Гарри Адлер? Я предпочел второе. Не будучи в расхожем смысле ни пошляком, ни сластолюбцем, Гарри Адлер желал лишь одного — единственного, в чем ему отказывали, — пребывать в мире собственных стилизованных сумрачных фантазий.

Я удалился в кабинет и весь вечер просидел там, якобы сверяя счета — имитация деятельности занятого человека, — на деле же, собравшись с духом, пытался представить себе болвана госпожи Адлер. Поскольку я был напрочь лишен возможности выведать хоть что-нибудь, он выходил у меня гротескным хлыщем, приторным и скользким, как южно-американское танго. И если я допускал к себе догадку, что он мог бы обернуться существом весьма мирным и даже чутким — о пристрастиях госпожи Адлер могу только догадываться, — не виню себя за заочное отвращение, какое к нему испытывал. Глупо отрицать, госпожа Адлер переиграла Клару, и потому Гарри Адлер готов был сыграть на ее условиях. Уверен, психиатры давно проанализировали подобные случаи.

Ложась подле госпожи Адлер, чей сон был так кроток и глух, несмотря на бравурные звуки ночи, я вообразил последствия не озвученного ее предложения, состоявшего в том, что каждый из нас получал восхитительный карт-бланш без докучливого вранья, и подумал...

 

7

Ева Дан: два глаза (цвет — от смуглой зелени до укромно-серого), узкий нос, маленькая кальциево-белая трещина на переднем зубе, светлая, до первых жгучих июньских дней, кожа. Была ли она красива? Скорее да, чем нет, вопрос красоты крайне спорен. Снимок Евы того времени, сделанный ею самой: короткая челка, губы в тон алой французской шапочке, взгляд нарочито зябкий, голые плечи — прелестная душечка. Самое поразительное, спустя несчастный этот год я знаю о ней, пожалуй, меньше, чем знал в первый день знакомства. Никакой определенности — так она решила сама. Я не сразу смекнул: в этом, как и в моей откровенной перед нею наготе (не всегда вымышленной), состоял тот отчаянный фокус, изящная приманка, какую я с благодарной жадностью заглотил.

«Кто такая Ева Дан?» — спросите вы. На этом великолепный факир разводит руками, предвещая фокус. Черт побери, хотел бы и я это выяснить! С тем же успехом ее могли звать Сара, Эсфирь, Аснат или Дорис, как звали американскую певичку с плоской сексуальностью плакатных pin-up girls, виновную в покупке проигрывателя для пластинок.

Отец ее был профессор — тут не могу поручиться, поскольку с такой же вероятностью она могла быть дочерью православного священника или шахтера. Но все же допущу: на сей раз она не врала. Преподавал он, по ее словам, не то философию, не то античную литературу в каком-то богом забытом университете в России. Как-то раз он умудрился позвонить ей в то время, когда мы ужинали. Голос в трубке был женский. Разговор затянулся на час с лишним; и пока ковырял уже остывшую отбивную, разглядывал знакомые греховные полки, собравшие весь перечень известных человеческих извращений от Виткина до Бодлера, я успел придумать его, тяжко обрюзгшего, обабившегося с выпукло-толстой спиной, говорящего из коридора коммунальной квартиры.

— Ты понимаешь, — сказала Ева, когда разъединила звонок, — он чудовищно трогательный человек, а кроме того, его часто мучает ностальгия. Не хочешь ли еще картошки?

Милая Ева. Ее нечуткие хлопоты умиляли меня.

— Так он... Собственно, что ему было нужно в такое время? — спросил я и выразительно поглядел на часы — половина первого ночи.

— Говорит, в эту среду дают «Троеженца» Легара. Глупости! Не забивай голову.

На самом деле (могу отныне только гадать) ее отец вполне мог бы представлять из себя суетливого грибного старичка, сухопарого, со спокойными очечками на аккуратненьком носу и козлиной бородкой. Впоследствии, когда пришлось со всей значительностью приняться за поиски, следов его я нигде не нашел, как ни старался.

Иногда, будучи настроенной миролюбиво, она рассказывала о полузабытом мире, ею якобы покинутом, в котором плыл над крышами голубоватый дымок, млели и таяли фонари, ходили снеговые тучи, бывшие тут в диковинку, и вся ретроспективная нитяная вязь ее видений оказывалась совершенно тонкой, трогательной и русской, как тени сугробов, сирень, открытые настежь дачные рамы. Среди предков Евы, кроме тех, кого условно называют «русскими», были немцы, евреи, татары и еще какая-то странноватая, незначительная народность — не то телеуты, не то ительмены. Слишком далекие теперь, звезды из золотой фольги, неуклюжие рощи, жирные утки и камыши, бабушка-ягодка, дедушка-голубчик — все они давно отошли, уменьшились, канули, как и ее Россия.

Ева изучала фотографию и достигла, на мой взгляд, совершенства в этом крайне субъективном и таинственном искусстве, поскольку ни один из ее автопортретов (а мне, как ценителю, они предоставлены в полное распоряжение) не оказался достаточно правдив. Кроме разве что тех двух, снятых сквозь дополнительное изляпанное стекло (оттого мучительно неразборчивых), висящих в ее гостиной, на фоне которых я привык видеть ее настоящую, с энергичной свирепостью прикуривающую очередную — должно быть, тринадцатую за наш разговор — сигарету. Однажды я сам позировал ей, и при этом был абсолютно голым, в угоду ее фантазии прикрывая крохотной палитрой, точно фиговым листом, то, что принято прикрывать в подобных случаях. Фотографий так и не получил, в связи с чем еще существеннее укрепился в своих выводах, однако не будем забегать вперед.

В первую нашу встречу (подсвеченное зеленоватыми лампами нутро паба пасмурно, как лицо Евы) она спросила, сколько у меня было любовниц. Когда я сказал, что, в сущности, ни одной (госпожу Адлер по отношению к Кларе до ее бегства с Павианом я исключил без единого колебания), поглядела на меня пристально, с прищуром и издевкой, и я порадовался собственному чутью, надоумившему меня этим утром подстричь волосы в ушах.

Чтобы не спугнуть мою пташку, я слегка уменьшил себе возраст, сказав, что мне пятьдесят восемь — единственное, в чем я ей соврал. Сама она не так давно рассталась кое-с-кем и, не вдаваясь особенно в детали (я не настаивал), отметила только, что человек этот добропорядочен (в моей добропорядочности сомневалась) и, как и я, женат.

Двое в противоположном конце зала дулись в дартс. Вилась музыка, и в углу, еле различим, ел печальный ужин печальный человек в театрально-желтом жилете и ловко посаженной на макушку шляпе. Взглядывая на нас, кивал, как курица, — мол, валяй, валяй шального дурака.

— Быть может, я не слишком удачно выразился. Вопрос скорее практический. К черту даже общественное порицание этаких, как бы сказать помягче... придатков к нескупым людям. Они исчезают с горизонта, стоит им стать чуть более надоедливыми или потребовать больше, чем им желали бы дать. Но разве ж большинство из этих, так сказать, любовниц стали бы губить молодость, если б не рассчитывали на некоторое... поощрение? — сказал я, желая завладеть вниманием, и потерпел неудачу.

Далее, щеголяя широтой души, упомянул о вскрывшемся адюльтере госпожи Адлер. Признаться, я не сказал, сколько времени (месяц с лишним) заняло у меня окончательное примирение с действительностью, а именно понимание, какую практическую выгоду Гарри Адлер мог бы извлечь из неверности собственной жены.

— «Невинное увлечение»... — рассеянно и грустно повторила Ева. — Дежавю.

На улице пахло отчего-то дождем. В кафе напротив, чьи столики доползали до припаркованных у обочины автомобилей, сидела компания, ласкавшая на все лады легавую собаку. Чтобы избавиться от меня, Ева намекнула, что ей тут недалеко, но я, должно быть, назло, поплелся за нею.

Антикварная лавка предлагала на завтра запертый решеткой, но освещенный еще товар — русскую балерину, пузатую пепельницу, китайский столовый фарфор. И еще чуть дальше, точно призрачный дебаркадер, торчала галерея, в ее арочном окне шаталась штора и чья-то сокрушенная голова за ней нависала над тенью стола.

Идти действительно было недалеко. На прощанье я обнял Еву и подумал с вопросительным смешком, почувствует ли она, что моя спина мокра от августовской ночи. Она почувствовала, вывернулась, торопливо и неопределенно указала в пролет лестницы, туда, где, скрытый ветвившимся как попало деревом, чернел дом с калиткой, подразумевавшей дорожку, и еще один, дававший себя разглядеть, с пристроенной к нему деревянной, мертвой от тьмы будкой, выпиравшей решеткой окна в первом этаже и застывшей от безветрия бельевой веревкой второго, и вскоре взбежала туда, по-лошадиному вольготно цокая короткими каблуками, ни разу не оглянувшись. Я взял такси, и весь следующий день был свободен от мыслей о ней; лишь вечером, когда вышел на балкон и увидел огни, светящуюся желто-коричневую вывеску автомобильной заправки, восстановил мгновенно ту лестницу, ограду, шмыгнувшую от помойки рыжую кошку.

Не скажу точно, как и почему мы увиделись в другой раз. Дым, который выдыхала она и другие, незримые, но шевелившиеся подле нас, был различим только на запах, и, чтобы прочесть надпись на бутылке, которую отказывалась выпускать из рук беспощадная на вид барменша, пришлось прильнуть почти к самым ее пальцам. Тем же сизым вечером в припадке откровенности Ева отметила, что всякое страдание раскрывает в ней какую-то особенную умную грусть, безукоризненно восприимчивую. Это я понимал, как внезапно понял и то, почему никогда не любил абсолютно счастливых женщин. Мы снова выпили. Ева привстала, указав на фантасмагорическую, безобразно расплывчатую фигуру в пятнистом кротком платье, до которой мне не было ровно никакого дела, но чрезвычайно водевильна была меланхолическая драма, отраженная в жесте, с каким она, пригубив, отстраняла бокал. 

— Великолепна! — воскликнула Ева и вдруг наклонилась ко мне.

После мы неслись по пустой дороге. Неопознанный, но яростно устремленный бегун бросился наперерез под колеса, и в последний момент удалось увильнуть от него. Ева, охнув, зажмурилась, затем быстро обернулась и зашлась истерическим смехом, убедившись, что этот жалкий самоубийца, цел и невредим, показывает нам вслед средний палец. В своем неуловимом, отчаянном азарте я мчал дальше. Расходившаяся жажда как раз пришла во взаимодействие с пятью порциями виски, и, млея от предвкушения, я намеревался получить сполна все разнообразие заготовленных судьбою даров — а именно столько, сколько еще могла вместить в себя ослепительная, украденная мною ночь. У каменной стены кладбища мы въехали аккурат меж припаркованными грузовиками. Мглистый затерянный тупичок.

Щелкнула застежка ремня, и с характерным звуком лента вмоталась в предназначенный для нее паз. Ева, не мигая, смотрела на меня. Слегка поерзала, не то думая протянуть руки, не то примеряясь к прыжку. В тяжелой полутьме была как-то особенно соблазнительна расплывчатость ее черт, когда бесстыдный призрак близорукого моего вожделения скользил у нее по лицу. Я, конечно, не мог знать, сколько мне будет позволено (помню, пару раз до того она отказывала мне в свидании, причина — опасение мужских вольностей с моей стороны), но на всякий случай под сиденьем нащупал и повернул ручку. Великолепная Ева! И хоть подобные штучки у Гарри Адлера не всегда проходили гладко даже при благоприятных к тому обстоятельствах, и хоть я, состоящий из оголенного вибрирующего нерва, имел слишком мало времени, чтобы изучить ее всю целиком, а все же вдоволь полакомился ею прежде, чем позвонила госпожа Адлер с требованием в ближайшие полчаса вернуть автомобиль.

Подписывайтесь на нас в соцсетях:
  • 5
    4
    160

Комментарии

Для того, чтобы оставлять комментарии, необходимо авторизоваться или зарегистрироваться в системе.
  • udaff

    Слежу. Читаю. Сколько еще частей?

  • Caro

    Дмитрий Соколовский, будет много, это первая часть романа, а их там две. В первой еще приблизительно десять глав - точнее не скажу, все в процессе правки.

  • irina_tolstikova

    Ева Дан: два глаза (цвет — от смуглой зелени до укромно-серого), узкий нос, маленькая кальциево-белая трещина на переднем зубе, светлая, до первых жгучих июньских дней, кожа.


    Какие, однако,олешевские, парадоксальные описания персонажей. Нравится, как они появляются на "сцене" романа. 

  • nologintoday

    "На прощанье я обнял Еву и подумал с вопросительным смешком..." Обнял, подумал, спросил, посмеялся. Охренеть.

  • nologintoday

    Что значит Ницца!