Лемминги гл. анти31 «Имена» (1/2)
Трель панфлейты выгнулась и оборвалась под моим окном. Шестая за полчаса.
Все полчаса я сидела, вцепившись в подлокотники кресла. Он не уходил. Кобра, не дозвонившись, стал вызывать меня напрямую: не звук вползал в мой слух, а царапала рассудок бронированная чешуя. Находясь за окном, Кобра одновременно стоял за моей спиной, в моей спине, в голове... Я не выдержала и вылетела на лестницу, натягивая балетки на бегу.
Он сидел внизу, на спинке скамейки, в своей дурацкой матросской майке и позерских штанах хаки, узких, с кучей карманов. Зубастые подошвы поставил прямо на сидение. Местные бабульки были бы в шоке, но их, несмотря на тёплый денёк, ни одной во дворе не оказалось.
— Почему ты не выходишь на связь? — спросил он, не поздоровавшись. Напряжённый, как перед броском. Ну, раз так, то я вместо приветствия ответила:
— Я слила Звонкого. Отпустила его.
Глеб замер, осмысляя услышанное. Метнулся по губам язык — и одним прыжком Кобра оказался прямо передо мной.
— Ты понимаешь, что натворила? — прошипел он, встряхнув меня за плечи. Тут же выпустил. Казалось, это я его ударила, а не он меня схватил: Глеб тёр вспотевший лоб, проводил ладонью по коротким волосам:
— А я-то смотрю, всё схлопывается, пусты мои радары... Наяда, ты не просто его слила, ты позволила ему уйти! Я нигде не чую его.
— Ага, я тоже.
— Ты с таким удовлетворением это говоришь? — поразился Глеб. — Наяда, я не узнаю тебя, маленькая танцовщица! Ты потеряла вкус к видениям?
Оскалив в усмешке все зубы, я продолжала делать вид, что мне наплевать. Внутри меня взрывалась чёрная дыра размером с Солнце.
— Ага! К охоте, кстати, тоже потеряла. Больше никаких смертей не желаю. Чего вытаращился? Плохо слышишь? Тогда по губам: мост для меня закрытая тема теперь. Ясно?
Теперь он смотрел мне в глаза без обычной холодной ярости. Даже брови дрогнули, изогнулись. Честное слово, Глеб встревожился!
— Но ведь ты умрёшь, — растерянно сказал он. — Бездна тебя разлюбит — ты погибнешь, сначала душой, а потом физически. Хорошо, если быстро, как Енле: везение в ноль, и всё, конец. Но если сгниёт душа, это вообще... Медленная агония, она из ментального плана проецируется на физические органы, клетки твоего тела задохнутся от грязи, пожирая друг друга... Ты умрёшь не как хищница, а как самая худшая, самая павшая из людей, разве этого ты хотела, воплотившись на сей план бытия?
— Гниение души! — Я завопила, не заботясь, что услышат из окон. — Ты не смеешь рассуждать об этом с умным видом, понял? Ты даже близко не представляешь себе эту муку!
Зато я прекрасно представляла. Все те два или три или сколько там дней после побега Звонкого... Понятия не имею, что там со временем! Я целыми днями сидела в кресле, то засыпая, то просыпаясь. Выползала на кухню пожрать, почти не вызывая подозрений, а сама не чувствовала вкуса еды. Она что-то спрашивала, я невнятно бормотала ответы, тут же забывая их. Сознание разложилось в кашу. Наверное, так чувствует себя человек, облученный радиацией, только моя радиация — мысленная.
Именно поэтому я решила: терять нечего. Ни капли страха не осталось, только обида на Праматерь — величайшую предательницу во вселенной.
— Пусть я погибну! Это меньшее зло, чем служить Той, которая не пожалела своё чувствительное, невинное дитя. — задыхаясь, я топнула ногой. — О какой любви Бездны к нам можно говорить, если она нас не ми́лует, я уже не говорю — уважает наш выбор? Кто мы для неё, а, Глеб? Я думала, что стая сильных и прекрасных потомков, а она просто нашими руками двигает свой Фатум, своё желание, на наши желания ей плевать! Ни первых, ни последних нет. Что мы, что чернь — все едино!
— Наяда...
Глеб выглядел несчастным и каким-то постаревшим.
— Не зови меня так никогда! У меня больше нет имени!
Он отшатнулся. Вдруг я вспомнила — чуть не расхохоталась:
— Так ты ж не знаешь моего бытового имени, да? Умора, братик! А вот Лисик знал. Ему всё про всех было интересно, хочешь — объясню, почему?
— Потому что любопытная лиса, — буркнул Глеб. Он явно не мог взять в толк, что я затеяла и к чему клоню.
— Ошибаешься. Потому что он нас всех любил. Знаешь, как его звали? Валентин. Да, вот ты усмехаешься, я тоже хихикнула. Теперь чего-то не до смеха.
Покусывая губы, Глеб взялся оправдываться:
— Человеческие имена нелепые. За них держаться просто низко, скажешь, нет? Они же одинаковые! Почему я должен носить имя, которое не выражает мою душу? Может, чернь потому и гниёт, что для них это приемлемо!
— Ну да-а. Людишки же такие однообразные. Не то, что мы, уникальные дети Безд...
— Не начинай, — оборвал меня Глеб.
Нет уж.
— В глазах Бездны одинаковы мы все, это понятно по тому, как она к нам относится. В конце концов, она нас не любит, так зачем различать? Слушай, а может... Потому и не любит, что не различает?
— Хватит! — рявкнул Кобра, но я даже не пошатнулась, так захватила меня внезапная догадка. Казалось, она уже давно пытается пробиться — пропеться? — сквозь тьму моего разума, и наконец-то ворвалась короткой серебристой молнией:
Если Бездна противоположна людскому миру
И
Бездна не любит никого как личность
То на противоположной от Неё стороне должно быть нечто, что любит персонально каждого?
— Глеб! — выкрикнула я. Кобру передёрнуло от звука его людского имени.
— Ну?
— Помнишь, ты говорил, что крайности возносят душу к Бездне, а на противоположном от них полюсе — стазис и разложение?
— Ну да, конечно, такова основа. Каждый из нас идёт тем путём, который ему по душе, возгоняясь в альбедо или сгорая в нигредо, да станет абсолютным... Эй, чё ты ржёшь?
Смеясь до слёз, я с трудом проговорила:
— Нет, на противоположном полюсе что-то другое — это я поняла, ой как хорошо поняла...
— А стазис и разложение?
— Ну, ты не въехал ещё? Одна из крайностей — твоё обожаемое высшее безумие со всеми его картинками, светлыми или тёмными.
— Нет же, это два разных направления, смыкающиеся верх и низ...
— А другая крайность — остановка развития! То, что мы всегда считали буквально днищем, оно и есть вторая часть в этом твоём «что вверху, то и внизу». Вместе они как половинки мышеловки. Смыкаются — и вот мы попались. Слушай, ведь поэтому так тошно становится, когда молчит Фатум: весёлое безумие отключено, а гниль-то не девается никуда, зато в тишине становится очевидна.
Глеб уверенно сказал:
— Это бред, Наяда. Ты все варианты среды запихнула в область перевёрнутого мира. В твоей картине люди вообще не могли бы существовать, ты им никакой среды не оставила. А они существуют и смердят душами.
Он даже приободрился немного. Я подождала, но он не догадался. Стоял себе с видом превосходства, оттягивал большим пальцем полосатую майку.
— То-то и оно, — сказала я. — Известной нам среды нет, а люди есть.
— Ну вот и умница. Признала ошибку, — весело сказал Глеб и потянулся потрепать меня за хвосты.
— Глеб, — сказала я, взглянув ему в глаза. Рука остановилась на полпути. — Известной нам. Может быть, есть неизвестная, и туда сейчас смылся Звонкий! Более того, Лисик где-то скрывался вне той мышеловки, которую мы себе вообразили, я видела это, — страх сжал мне горло, — когда, когда... Когда помогла Бездне убить Енле, — выдавила я с трудом.
— Ты сошла с ума в плохом смысле, — сообщил Глеб, потрогав мой лоб.
— А что люди воняют... Это ты ошибаешься, ты, Глеб — считая, что мы явились перевернуть весь мир с нуля. Были такие же до нас, ещё Шаман их вечно цитировал. Когда Бездна нас разменяет — тоже будут. Развитие через смерть для всех и каждого? Благо? Ха-ха! Это мы виноваты, что люди глухи и слепы к своим сердцам и душам. Мы с тобой деградацию несём, Кобра. Мы и Бездна.
Вот тут его рука и схватила меня за волосы.
— Мы виноваты, что эти твари лишены какой-либо искры? — прорычал Глеб мне в лицо. — Когда они пытаются нашу искру в грязи потопить — тоже наша вина?
Он опять ошибся — глупенький, самоуверенный Кобра. Думал, что запугает. Что боль отрезвит меня... А мне-то уже было плевать на тело. Бездна всё равно обрекла меня на гибель — чего теперь страшиться?
Я ответила ему самым язвительным тоном, каким смогла:
— Это тебе лживая Бездна рассказала, что у них нет искры?
Его пальцы дрогнули. Я дёрнулась, вырывая свой потрёпанный хвостик из его руки.
— Поступай, как знаешь, Наяда, — он заговорил неожиданно глухо, скулы резко выступали на лице. — А я поступлю, как велит мне моя любовь. До лампочки твои рассуждения, поняла, мясная девка?!
Я на всякий случай попятилась. Гладкая подошва балеток заскользила по мощёной дорожке, но другой обуви я теперь не могла носить — она вся отстукивала ритмы. Если сейчас Глеб решит мне врезать, то фиг я убегу.
Но больше Кобра не орал. Сказал только:
— До лампочки. Она — главное, что у меня есть, главнее даже меня самого. Лживая Бездна, говоришь ты с упрёком? Возлюбленная имеет право лгать, как угодно ей, ибо я прощаю ей всё. Нет иной любви, кроме той, что сжигает дотла и высвечивает до кости. Я останусь ей верен. Прощай, Наяда.
Я не ответила, пытаясь осмыслить, что он сказал. Тяжёлыми шагами Глеб уходил прочь. Ступив на проезжую дорогу, огибавшую наш дом, он остановился и добавил:
— Забудь про мост. Я сам всё сделаю. Во славу Госпожи моей, пусть даже Она и не вспомнит про мой пепел.
Что-то в нём было не так, как обычно.
— Ты стал слабым, Глеб, — прошептала я.
— Да пошла ты, — бросил он через плечо.
Вообще-то я не пыталась его оскорбить. От него реально отчётливо пахло слабостью, тем сам лакомым запахом, что исходит от потенциальных жертв... У меня закружилась голова от хищного голода. Мне по силам было разорвать его сейчас, отыгравшись за сегодняшнюю грубость.
Но я прикусила губу до крови и вся собралась в этой маленькой ранке. Ни слова. Жри меня, Бездна, а я никого больше никогда не съем.