Лето первой любви (на конкурс)

Артемыч появился в моей жизни неожиданно, вошел в нее сразу и расположился в ней надолго. Вот именно – расположился, хотя располагаются обычно в кресле перед телевизором, на диване с книгой, или, допустим, в купе поезда или в кресле самолета.

Но так и было – где бы я не находилась: на диване с книгой, в кресле перед телевизором, у окна поезда или самолета – рядом неслышно и невидимо тут же присаживался Артемыч.

-         Ну, что читаешь? – спрашивал он. – Да брось ты эту свою книгу, зачем она тебе?

          И вправду – зачем она мне? Ее место тут же занимал Артемыч. Да скажи он – я бросила бы, наверное, не только книгу. Кажется, если бы Артемыч спросил: 

-         Ну, куда едешь? Да брось ты этот поезд, зачем он тебе? – я, не задумываясь, выпрыгнула бы на ходу...

 

          Мы познакомились с Артемычем на питомнике – он был сотрудником лесной опытной станции и меня приставили к нему в качестве лаборанта.

          "Лаборанточка" –  шутя называл меня он.

          На питомнике у Артемыча был почти собственный дощатый сарай, уважительно называемый нами "творческой лабораторией". В живописном художественном беспорядке там располагались всякие, необходимые для научных опытов, предметы: разные приборы, журналы для записи, семена разных пород деревьев, и, естественно, мы с Артемычем.

          С наступлением первых, по настоящему теплых дней, когда земля прогрелась уже настолько, что сама стремилась отдать забранное у солнца тепло, мы начали закладывать наши первые лесные опыты.

Из черной рыхлой земли делали небольшие грядки, которые потом, после разбивки на квадраты и последующего засева, стали уважительно называть "опытными площадками".

Мы засевали их семенами разных пород деревьев, различной годовой выдержки и способов обработки, комбинируя и разные способы посадки. Мульчировали семенные бороздки и ждали всходов, чтобы потом продолжить с ними научные опыты.

          Эти наши старания должны были в скором времени вылиться свежей струей в научной диссертации Артемыча, а в конечном итоге сыграть положительную роль в нуждах народного хозяйства.

          Я не слишком вникала в научные труды Артемыча, но уже в скором времени моя речь ощутимо разнообразилась. С небрежной легкостью в ней зазвучаали такие слова как "свилеватость волокон", "рекогносцировка", "каллус", а простые ромашки и васильки вдруг зазвучали древней латынью. И это поднимало меня в моих собственных глазах…

          А короткое карельское лето уже вовсю набирало силу. Отцветало черемухой, плавно переходя в цветение сирени, раздабривалось, летело по миру нежным пухом узловатых старых тополей. Мир наполнялся радостным щебетанием птиц, оживлением жизни природы, со всеми ее красками, запахами, жучками и паучками. Особенно это ощущалось у нас на питомнике. 

         

          С особой радостью я собиралась теперь по утрам на работу. И дело было не только в начинающих проклевываться семенах.

Дело в том, что нам с Артемычем было что сказать друг другу.

          Любимым временем рабочего дня стали обеденные перерывы. Быстро уничтожив запасы пищи материальной – мы переходили к пище духовной.

          Артемыч оказался большим ценителем и знатоком всего прекрасного. Он приносил с собой книги по живописи, и мы подолгу могли рассматривать репродукции.

Выяснилось вдруг, что наши вкусы во многом совпадают, вернее мой неоперившийся вкус легко поддавался опытному Артемыча, то уносясь за ним куда-нибудь к ступеням Лувра, то падая в развалины Пантикапея. Третьяковка и Эрмитаж возникали прямо тут же, на первой скошенной траве, среди посадок кедра и карельской березы.

Мы спускались вниз, к безрукой Венере и поднимались вверх, на третий, к ромбическим полотнам Пикассо. Артемыч мог часами рассказывать о жизни Леонардо да Винчи или Ван Гога, не отрываясь от работы, а я – часами слушать. Тоже – не отрываясь. Удивляясь каждый раз - как быстро летит время и подходит к концу наш рабочий день.

          Возрастная граница исчезла быстро, вернее – ее не существовало совсем. Был дружеский разговор на равных, с периодическим перевесом в сторону опыта или молодости.

          Особенно сблизили нас стихи. Для Артемыча они являлись необходимой приправой ко всему, что бы он ни делал. Правда, я подозревала, что большая часть этих стихотворных экспромтов пущена в свет им самим. Но когда высказывала свои подозрения – он обижался, будто я обвиняла его в плагиате.    

Приносить с собой томики стихов любимых поэтов – стало традицией: каждый пытался открыть другому что-то свое, стараясь перещеголять друг друга.

          Стихов Федерико Гарсиа Лорки у меня не было – и мы несколько обедов  "ели поедом" принесенную Артемычем книгу. Мы вспоминали стихи по поводу и без повода, они звучали вокруг независимо от нас самих. И это сближало нас еще больше:

                    «Когда умру, схороните меня с гитарой в речном песке.

Когда умру... В апельсиновой роще старой, в любом цветке.

Когда умру, буду флюгером я на крыше, на ветру.

Тише… Когда умру.

 

          Наша дружба никак не укладывалась в рамки рабочего времени, пришлось  перенести ее и на время после рабочее. Иногда по вечерам Артемыч приезжал к нам во двор поиграть в бадминтон.

Точнее – не совсем во двор: рядом с домом мы обнаружили небольшую удобную площадку, просто созданную для наших спортивных состязаний.

-         Что за странные игры с немолодым семейным мужчиной? – недоумевали родители и все мечтали познакомиться с Артемычем поближе. Это не мешало нам сражаться в кругу друзей, ставших вдруг поклонниками, правильнее сказать – поклонницами игры в бадминтон.

Особенно часто присоединялась к нашей компании моя подружка Людка.

С Людкой мы дружили с детства. Сказать точнее, еще в далеком детстве нас объединила любовь к театру: мы вместе ходили в драмкружок, в котором играли в спектакле «Незнайка» по повести Николая Носова.

Правда развивающийся с годами, не то склероз, не то девичья память, давал нам повод поспорить – кто из нас играл Галочку, а кто Белочку? Воспоминания разнились.

Людка была человеком яркой поэтической направленности, со временем освоила гитару и стала заниматься авторской песней, музыкально оформляя, подбирая мелодии к стихам Левитанского, Тарковского, Цветаевой и другим, любимым и нами  с Артемычем, поэтов.  

Запуская в небо воланчик, мы сопровождали его строчками из того же Федерико Гарсиа Лорки:

 

«О звонкий цыганский город!
Ты флагами весь увешан.
Желтеют луна и тыква,
играет настой черешен.
И кто увидал однажды -
забудет тебя едва ли,
город имбирных башен,
мускуса и печали!...»

 

Нередко, когда я выполняя дома бытовую обязанность по чистке картошки, Людка скрашивала это послушание по прокорму семьи, своим подгитарным пением. Дебют новых песен часто происходил порой именно тут, на маленькой хрущевской кухоньке, под чистку картошки.

Людка была в нашей компании человеком совсем не случайным. Ее присутствие на наших спортивных состязаниях было вполне закономерным и поэтически обогащающим.

 

          Солнце, следуя закону белых ночей, медленно катилось к закату, мы, увлекшись игрой, теряли счет времени, пока Артемыч не спохватывался первым:

-         Ну вот, опять вы меня заиграли! Теперь дома достанется! - ахал он, и, продолжая вздыхать, добавлял:

-         Ну ладно, еще пять минут…

Ракетки опять летели в небо, пять минут, наполненные увлекательным содержимым, растягивались в пятьдесят, и уже поздно вечером, намахавшись ракетками как следует, мы провожали Артемыча домой, с его верным двухколесным спутником. По пути снова читая стихи, и, ведя  душещипательные беседы на самые разные темы.

 

          Артемыч неожиданно открыл у меня чувство юмора – до сих пор о его существовании я даже не подозревала.

-         А ты докажи что его у тебя нет! – усмешливо говорил он. – Сколько раз проходил этой лесной дорогой, видел табличку: "осторожно, кабель"! Но ни разу не пришло мне в голову поменять в слове ударение! "Осторожно, кобЕль"! – весело подхохатывал он. – И сразу жить интересней.

          И, каждый раз возвращаясь с работы этой лесной дорогой, он шутливо хватал меня за руку:

-         Осторожно, кобЕль!

          И я вдруг и вправду начинала видеть вислоухого кабеля, добродушно потявкивающего из зарослей соснового молодняка. Он глядел на меня хитроватым умным взглядом и странным образом почему-то напоминал мне самого Артемыча.

 

          Нет, сам Артемымч не был похож ни на какого кобеля. Надо бы несколько слов сказать о его внешности. Ведь у него действительно была – внешность!

          Темные, густые волосы цвета воронова крыла, непокорным каскадом спадали на его высокий вдохновенный лоб.  Не помню, чтобы Артемыч при мне их когда-то расчесывал, но они в этом словно и не нуждались, укладываясь в пышную шапку, позволяющую ему даже зимой ходить без головного убора. Но главной гордостью его лица были усы.

-         Мужчина без усов – все равно что женщина с усами, - любил повторять он.

          Однажды я попыталась написать дифирамб его усам:

 

                    Усов восхитительные фолианты

                    Роскошным каскадом на губы спадали,

                    Скрывая губительные их таланты…

 

          С последней строчкой возникла заминка. Во первых, я никак не смогла окончательно определиться какие же именно таланты скрывали его губы, а во вторых...

Строчка неизбежно грозила закончиться словом "целовали". Но заканчивать подобным образом было несколько смело.

Я решила над дифирамбом еще немного поработать. Тем более, что Артемычу он нравился и так, в недоработанном виде, особенно про "губительные таланты". Он сказал, что попробует его дописать сам.

И действительно, через какое-то время сообщил, что дифирамб готов. Правда несколько в видоизмененном виде, и посвящен он скорее не ему, а мне, и вообще может это и не дифирамб вовсе. И, хоть может, мне он и не понравиться, но он его все равно прочтет:

 

-                   Лица сомнительный овал

                    Похожий более на эллипс,

                    Когда-то милый целовал,

                    И находил что это – прелесть…

 

          Этим произведением Артемым вверг меня в некоторое замешательство.

-         Ладно, если вы считаете, что мое лицо имеет форму эллипса – вам видней. Но как можно утверждать, в угоду рифме, что меня "целовал милый"? Ваше произведение нереалистично.

-         Ты хочешь сказать, что твои кавалеры тебя даже в щечку не целовали? Не поверю! Ну, признавайся, сколько мальчиков за тобой ухаживало?

          Чтобы не ввергать себя в дополнительное смущение, небрежно пожимаю плечами:

-         Извините, Артемыч, но я не сильна в математике!

          Этот ответ про мальчиков и математику так запал Артемычу в душу, что он частенько вспоминал его, передразнивая меня и томно вздыхая:

-         "Ах, извините, я не сильная математике!" Между прочим, стоило мне воспроизвести твой ответ дома, как его тут же взяла на вооружение моя дочь. Твое имя становиться популярным в моей семье, я даже начинаю опасаться за свой авторитет…

          Да, я знаю, у Артемыча есть дочь, почти моя ровесница - в этом году она заканчивает десятый класс.

-         Послушайте, Артемыч, вы же должны испытывать ко мне отцовские чувства. А я – дочерние.

-         Должна – значит испытывай, - кивает Артемыч. - А что, разве ты не испытываешь?

-         Я? – вопрос застает меня врасплох. Лучше на него ответы не искать.

          Когда чувство юмора начинает у меня проявляться особенно неудержимо, Артемыч вздыхает:

-         Я уже сожалею, что открыл его у тебя.

-         Вы открыли – вы его и закройте!

 

 

          Собираясь по утрам на работу, я теперь основательным образом укладываю сумку, погружая туда не только съедобные припасы, но и томики стихов любимых поэтов, книги по живописи, и другие ценности.

-         Зачем тебе это? – недоумевая, смотрит на меня мама.

-         На обед! – многозначительно поднимаю я кверху указательный палец. – Не хлебом единым жив человек!

-         Лучше бы взяла лишний бутерброд, - вздыхает мама и отводит взгляд в сторону…

 

          С тех пор как в моей жизни появился Артемыч – в жизни моих родителей появился дополнительный смысл.

Если по каким-нибудь причинам я задерживаюсь на работе, отец, по настойчивому требованию мамы, садится на мотоцикл и едет меня встречать. С Артемычем они познакомились, но выражать друг другу никаких претензий не стали, лишь по мужски пожали руки.

Хуже обстояло дело с мамой.

-         Ну скажи, разве нормальный человек, у которого есть семья, потащится в другую часть города, чтобы с какой-то девчонкой играть в бадминтон?

-         Почему с какой-то? Мы же вместе работаем, – борюсь я за права Артемыча остаться нормальным человеком. И самой не стать «какой-то». -         Может, ему в своем дворе играть не с кем?

-         А если бы, к примеру, ваш отец вдруг принялся куда-то ездить? Играть с девочками в бадминтон? – не успокаивается мама. – Нормально это?

          Я пожимаю плечами. Я не знаю – нормально ли, чтобы наш отец ездил куда-то играть в бадминтон, но, глядя на решительно настроенную маму, понимаю, что лучше бы ему этого не делать.

-         Имей в виду, в следующий раз, когда он приедет, я не поленюсь – выйду и скажу ему все, что я думаю! - решительно заявляет мама.

-         Мне кажется, тебе этого не стоит делать! – заранее предупреждаю ее решительные порывы.

-         Это еще почему?

-         Ну, во первых, как ты сама понимаешь, Артемыч – человек женатый. А вдруг вас  кто-нибудь увидит вместе? Подумают, что ты ему симпатизируешь, - действую я ее же оружием. – Да и вообще, вдруг ты в него влюбишься?

-         Я? Влюблюсь? – мама от удивления не успевает возразить, но я-то хорошо помню, что «лучший вид защиты – нападение».  - А что, все может быть! Артемыч – мужчина обаятельный!

-         По-моему, это ты в него уже влюбилась! – наконец нашлась хоть что-то сказать, мама.

-         Я? Влюбилась? Нелогично. Во первых, если бы я влюбилась – то это я ездила бы к нему во двор играть в бадминтон. А во вторых – Артемыч мой коллега и друг. А в друзей не влюбляются. Мы просто работаем вместе – у нас производственные отношения.

-         Ну какой он тебе друг! Он старше тебя почти на тридцать лет! Какая может быть дружба у семнадцатилетней девочки со взрослым мужчиной?

-         По признаку пола не объединяюсь! – вворачиваю я где-то слышанную фразу - кажется, ее пустила в мир представительница века серебряного Тэффи.

 -        Кстати, до Артемыча я дружила с Верой Андреевной – заведующей питомника,  да и сейчас мы с ней хорошие друзья. Она тоже старше меня, ну и что?

          Мама в нокауте. Против Веры Андреевны у нее аргументов нет…

 

 

Вера Андреевна была заведующей питомника. С ней мы находились в самых что ни на есть душевных отношениях.

          Проживала она с семейством прямо на природе, на территории лесного питомника, в вольно раскинувшемся на земле четырехквартирном деревянном бараке. Так называли этот низкий, расползшийся по земле дом.

В ее окна вламывались по весне ветки сирени, а ночами, под тяжестью звезд, дом, казалось, еще больше проседал, удерживая на себе всю громаду мироздания.

          Под крылом Веры Андреевны находились двое маленьких сыновей, строгий муж и целый взвод женщин, работающих на питомнике.

По ее небольшой, но уютной кухоньке, шлепали босыми ногами Колька с Митькой, толпился рабочий люд, согреваясь за чашкой чая, под флагами натянутых пеленок происходили все производственные совещания. Впихивая в рот ложку с кашей одному своему потомку, давая воспитательный шлепок другому, она еще успевала помыслить о категориях вечных.

          Вера Андреевна была законченным оптимистом, по крайней мере, мне так казалось. Заглянув как-то в нашу творческую лабораторию, она спросила нас бодрым голосом:

-         Молодежь вы у нас или не молодежь? Вы знаете, что сейчас вся наша передовая молодежь откликается на наболевшие вопросы современности. А какой у нас, лесоводов, особенно наболевший вопрос? – И ответила сама: - Экологический! Так что если вы у нас молодежь творческая – давайте, откликайтесь, делайте газету!

          Артемыч с задумчивым видом производил в уме какие-то подсчеты:

-         Среднее арифметическое от суммы наших возрастов равняется примерно… тридцать два года. Что ж, к поколению зеленых юнцов нас отнести уже нельзя, но так же нельзя отказать и в последнем приступе молодости, - и он выразительно посмотрел на меня. – Согласна ты на последний приступ?

          А что мне остается: последний – так последний. Делать газету все равно придется.

          И мы принимаемся за работу. Мы были авторами, соавторами, редакторами и корректорами, ответственными секретарями и главными выпускающими. Мы израсходовали на эту газету все запасы нашей творческой энергии. Всеми силами вступаясь за природу, мы предлагали ее беречь - прозой, стихами и даже рисунками.

          Артемыч нарисовал дружеские шаржи на работниц питомника, которые в первую очередь должны беречь природу. Работницы наши себя недостаточно красивыми, посчитав, что Артемыч специально изобразил их таким образом. Некоторые даже перестали с ним здороваться.

Так наше желание повлиять на экологическую обстановку в мире, отразилась и на обстановке в нашем коллективе. Но я-то знаю: Артемыч очень старался.

          А я написала длинное-предлинное стихотворение про березу, начинающееся словами:

 

Белая береза, про тебя писали

Пушкин и Есенин разные стихи,

Многое поэты строки посвящали

Полные печали, полные любви…

 

          Ну вот, Пушкин, Есенин, да я еще.

          Газета эта провисела на питомнике несколько лет даже после моего ухода, ярким пятном прикрывая обшарпанные стены бытовки. Кажется, на нас с Аремычем надолго прервалось поколение "творческой молодежи".

 

 

          Мне надо на несколько дней съездить в Питер: подать заявление для поступления в институт. Да и разведать обстановку: нуждается ли еще страна в специалистах зеленого хозяйства?

-         Купи себе хоть там купальник, - дает мне последние наставления Артемыч. – В такую жару замуровываться в одежду – просто грех.

          И верно – жара стоит оглушающая, уже набирает силу июль. Целые дни мы работаем в поле – возимся с нашими сеянцами. Артемыч уже успел изрядно подзагореть, избрав в качестве рабочей одежды – шорты. Меня он постоянно корит:

-         Что ты как гусар на императорском приеме? Мундир застегнут до последней пуговицы!

          Купальник у меня, конечно, был, но такой старенький, что в качестве рабочей одежды использовать его я не решалась.

 

          Через три дня успешно завершив столичный вояж, я возвращаюсь. Среди покупок греет мое сердце и только что приобретенный новенький элегантный купальник. Теперь и мне есть в чем "выйти" на работу.

          Утром я сообщаю все новости Артемычу: и про поданное в институт заявление, про музеи, в которых успела побывать, про купальник тоже.  Вижу – рад, рад за меня всему сразу.

И когда солнце разогревает июньский полдень как следует – я появляюсь в своем новом приобретении. И чувствую себя как английская  королева на королевском выходе.

          Но странно, лицо Артемыча, уже вот-вот готовое откликнутся улыбкой, вдруг гаснет, и на нем выписывается…

Если не разочарование, то какое-то явное огорчение.

-         Это что? – спрашивает он.

-         Что? – начинаю я испуганно оглядывать себя: "Что на мне не так"?

-         Зачем ты купила такой купальник? – делает он акцент на слове "такой"?

-         Какой?

-         Зачем ты купила сплошной купальник?

-         Сплошной? –  продолжаю я не понимать. Ну да, я и хотела именно такой -  чтобы хоть немного походить на скользящих по льду фигуристок или струящихся в танце балерин. – Ну и что же, что сплошной?

          Но почему-то я начинаю огорчаться тоже. По моей логике – Артемыч должен был порадоваться за меня, восхититься, а вместо этого...

-         А вот то! Вот уж не думал, что тебе надо объяснять! Во первых – это негигиенично: зачем в такую жару упаковываться в синтетику? Человек должен быть как можно ближе к природе, а не отгораживаться от нее. А во вторых…

-         Что – во-вторых?

-         Во вторых: если у женщины есть фигура - зачем ее скрывать?

-         Ну, Артемыч, какая фигура, причем здесь это? – теряюсь я от таких необычных для меня слов, и щеки начинает заливать румянец неловкости.

-         Стесняться тут нечего! – продолжает выговаривать мне Артемыч. – Стесняться надо, когда фигуры нет. Вот тогда и носить закрытые купальники. А когда есть…

          Что ж... – продолжает недовольно морщиться он. - Раз уж купила – носи!

          И я ношу. Но чувствую себя при этом несколько обогащенной. Раньше я думала, что у меня есть душа. Оказывается, у меня еще есть и фигура.

                     

         

Нас с Артемычем отправляют в командировку. На целых три дня, в небольшой, близь лежащий городок.

          Готовиться мы начинаем заранее. Надо привезти в боевую готовность фотоаппараты, приготовить спортивные костюмы – ведь по утрам мы будем совершать небольшие пробежки по еще спящему городу.

          Но самое главное – подготовить родителей, чтобы они не придали нашей командировке какое-нибудь особое значение.

          Но вот все позади, и целых два часа в тряском автобусе мы вкушаем впечатления вольно отпущенных. Впрочем, два часа в обществе Артемыча пролетают для меня незаметно.

          Мы прибываем на место в то вальяжное время, когда улицы пустеют под городским полуденным солнцем. Артемыч, водрузив на себя все сумки, свои и мои, слегка проседает под ними, но при этом старается сохранить бравый вид.

-         Полуденной жары ленивое томленье… - бормочет он, и я вижу на его лбу капельки пота. Я пытаюсь отобрать у него хотя бы свою сумку, но он доверяет мне только носовой платок, позволяя промокать пот на его вдохновенном лбу.

          В гостинице, наконец, мы сбрасываем вещи, умываемся, и, чуть отдохнув, отправляемся бродить по городу.

Сегодня у нас день вступительно подготовительный, и мы можем позволить себе немного расслабиться.

-         Будем считать, что сегодня здесь все работает исключительно для нас! – распахивает передо мной Артемыч двери в кафе "Астра".

          После плотного, но непродолжительного обеда, отправляемся бродить по городу в поисках достопримечательностей. Намечаем и маршрут утренней пробежки: вдоль небольшой, разделяющей городок, реки, сказать правильнее – милой провинциальной речушки Олонки. Благо окна нашей гостиницы выходят прямо на ее берега.

          Артемыч находит уютный книжный магазинчик, и мы с удовольствием ныряем в его прохладу. Я стою у раздела "поэзия", перебирая томики стихов, как вдруг слышу:

-         Ты только посмотри, как издана! А иллюстрации какие! Ну, какой же я молодец что нашел. Куплю, обязательно куплю. И тебе советую.

          Я подхожу заинтересованно: "Что же такое могло так поразить Артемыча? Наверное, нашел что-нибудь по теме своей диссертации."

          Но подойдя, вижу в его руках сказку Ершова "Конек-горбунок"!

          Книга, и правда, издана отлично: листы большого формата из плотной глянцевой бумаги красиво дополнены графическими рисунками.

-         Артемыч, - снисходительно улыбаюсь я. – Но ведь это всего лишь сказка.

-         Вот именно! Сказка, и именно Ершова! – его гл

Подписывайтесь на нас в соцсетях:
  • 123

Комментарии

Для того, чтобы оставлять комментарии, необходимо авторизоваться или зарегистрироваться в системе.
  • Комментарии отсутствуют