Грех и святость на Истринском водохранилище

«Когда я вырасту, я хочу стать святой». Сочинение получилось коротким, на половину тетрадной странички. Объем и не требовался, в школьном летнем лагере не задавали большие письменные задания — так, по мелочи, и только нам, второклассникам — чтобы мы напрочь не забыли за время каникул, как держать ручку. Я знала, что другим группам учителя чаще диктовали диктанты, но наш Арсений Петрович, который в школе работал первый год после окончания филфака, всегда придумывал что-то необычное. Пока ему действительно было интересно, что происходит в легких маленьких головах. За длинными деревянными столами под тентом цвета хаки мы письменно размышляли про «Мой самый счастливый день», «Секрет, который бы я хотел иметь», «Подарок моей мечты», о том, «В чем бы я признался другу, заболев смертельной болезнью». Сегодня я старше, чем был тогда Арсений Петрович, лет на десять. Лицо его стерлось из памяти, заблюрилось. Что же осталось? Острые колени в светло-голубых джинсах. Нервные, белые пальцы, которые постоянно играли то с ручкой, то с карандашом, то с какой-нибудь веточкой или стебельком. Он бросал курить, и ему было тяжело отказаться от моторной привычки к сигарете. Арсений Петрович страдал тиками и как будто все время подмигивал или невпопад улыбался уголком рта. До меня доходили слухи, что учительницы, которых в то лето тоже привлекли к работе в летнем лагере на Истринском водохранилище, называли его «Мейсон». Как-то я спросила у вожатой, десятиклассницы Светки, почему Арсений Петрович вдруг «Мейсон». Всегда веселая Светка вдруг стала наигранно серьезной и, наклонившись к моему уху, прошептала: «Потому, что они все хотят его, глупенькая. Он очень горячий. Усекла?».

Я ничего не усекла и подумала, что Светка с приветом. Но это имя — Мейсон — как-то и ко мне прилипло, и я стала так называть про себя своего учителя. Лежа в палатке перед сном, я про себя повторяла «Мейсон, Мейсон...» долго-долго, пока не засыпала. Мне казалось, что у тайного прозвища Арсения Петровича даже есть вкус — сладкий, но с горчинкой, как бабушкино брусничное варенье.

Я не могла ему врать. Даже в мелочах. Казалось бы — нелепость какая, но вот иду я, скажем, поздним летним вечером в сторону ближайших кустов, а тут на узкой тропинке — он.

— И куда это ты такая загадочная, Пузатова?

— В туалет.

Он со значением кивал, подмигивал мне правым глазом — никогда не было понятно, специально он, или это его тик — и шел дальше, какой-то прутик вертел. А я потом плакала.

— Ты почему такая красная, Ирочка? Слёзы? Что случилось? — это уже на обратном пути мне встретилась вожатая Светка.

— Комар укусил, расчесала. — другим я врала, не задумываясь.

И вот ближе к концу смены Арсений Петрович задал нам сочинение на тему «Кем я хочу быть, когда вырасту». Я поняла: мне конец. Я могла сказать ему только так, как есть. Я мечтала стать святой.

Не знаю, откуда это взялось. Полагаю, для меня святость в восемь лет была чем-то вроде сверхспособности, и по внутреннему содержанию это, в общем-то не отличалось от намерений моего одноклассника Володи Сивашенко стать Шварценеггером. Просто кто-то воспитывался на боевиках, а мне бабушка перед сном читала отрывки из «Рая» Данте своим низким, теплым, родным голосом. Она была вузовским преподавателем итальянского языка, и не расставалась с томиком «Божественной комедии». А еще у нас с ней была такая игра: гуляли мы, например, где-нибудь на детской площадке, я бегала-бегала себе, а потом неожиданно мчалась к ней, обнимала её за ноги и спрашивала: «Бабушка, а что такое рай?»

А она отвечала. Всякий раз по-разному.

«Рай — это как будто ты всё время ешь самую вкусную конфету и она не кончается и не надоедает».

«Бабушка, а в раю как»?

«Представь, что тебе только что подарили самого красивого на свете котёнка, ты держишь его в руках и понимаешь — он твой навечно, и всегда будет таким, маленьким. Милым».

И так далее.

Довольно рано я узнала, что в рай страшно трудно попасть, и в основном это удается святым. Святой — значит очень хороший, правильный человек. Самый правильный. И я собиралась — пока непонятно, как — стать такой. В детали я не вдавалась. Как любой нормальный младшеклассник я была уверена, что до совершенства мне полшага. И вот обо всём об этом я, наверное, и написала в том сочинении. Сдала его, и последующие несколько дней не жила, а ждала. Чего-то страшного. Или прекрасного. Наверное, так святой ждет смерти. 

Обычно Арсений Петрович читал наши работы вслух. В лагере оценок нам не ставили, но учителя всегда устно отмечали успехи и ошибки. Я с ужасом и восторгом ждала своей очереди, понимая, что вот сейчас он произнесет вслух то, что я написала только для него, и одноклассники будут надо мной смеяться, теперь уже не только из-за фамилии. Для них ведь Бог — это такой невидимый зануда, а святой — кто-то вроде ботаника-ябеды, который слово «жопа» может произнести только шепотом. Но мое имя так и не прозвучало. Урок закончился. Вожатая Светка объявила время купания. Одноклассники, ставшие на лето одногруппниками, с жизнерадостным ором бросились бежать по тропинке к воде.

— Пузатова Ира, останься, пожалуйста, — он произнес это почти полушепотом.

Я осталась. Сидела на лавке за длинным деревянным столом и следила за мухой, ползающей по клеенчатой скатерти. 

— Подожди меня, я сейчас.

Муха ползала туда-сюда, время шло. Я не знала, что сейчас будет, только повторяла про себя брусничное имя Мейсона и сама же на себя за это сердилась. В какой-то момент я осознала, что мне есть, на ком отыграться, но только я собралась прихлопнуть муху, как она с громким жужжанием будто отскочила от стола, а на том месте, где она еще недавно колобродила, лежала ярко-синяя брошюра с темноволосой принцессой в короне на обложке. Присмотревшись, я поняла, что это не просто картинка, а репродукция иконы.

— Ира, я прочитал твое сочинение. Тебе это будет полезно. — Мейсон стоял за моей спиной, пока я разглядывала обложку книжицы. — Не поленился, поехал вчера в Истру за батарейками для плеера и зашел в церковь. Тебе за методичкой, так сказать. Читаешь ты много. Вот. Читай.

— А что это, Арсений Петрович?

— Это житие святой Ирины. Твоей небесной покровительницы. Так вроде это правильно называется. Но ты не сейчас читай, искупайся со всеми, а потом уже, вечером...

— Нет, я сейчас. Мне интересно.

— Как хочешь. А я, пожалуй... да. 

Он пошел по вытоптанной дорожке в сторону пляжа, на ходу снимая футболку. Я следила за ним взглядом. Я никогда не купалась при нем. Стеснялась того, что у меня между ляжек нет просвета, а у других девочек есть. Мне повезло, Мейсон ни разу не спросил меня о том, что это я не иду плавать. Я бы и ответила: «Потому, что я не хочу вам показывать толстые ноги».

«Методичка» оказалась подробной. Я узнала, что святая великомученица Ирина жила на рубеже III и IV веков. Сначала жила просто великолепно — в «неге и роскоши», но этому посвятили одно предложение. А потом девушка тайно приняла христианство и отказалась от веры своего отца, царя Ликиния. Тут всё стало хуже некуда. Её бросили под ноги диким коням. Потом — в яму с ядовитыми змеями. Целых три абзаца анонимный автор описывал, как в пятки Ирины забили гвозди, после чего взвалили ей на плечи мешок с песком и заставили долго-долго идти. В конце книги были апокрифы, то есть неканонические истории о святой. Если конкретнее — о прижигании сосков, соскабливании кожи с лица, подвешивании к потолку за волосы. До того, как я прочитала эту книжечку, мне не могло прийти в голову, что казнь героя можно воспринять как счастливый долгожданный финал, но это был тот самый случай. На последней странице поместили изображение ангела в бело-голубых одеждах с печальными плачущими глазами, а внизу крупные красные буквы: «Серия «Жития святых для детей», 1993г». Книжка была совсем новая.

«Бабушка, а в раю как?»

«А как бывает, когда твой папа возвращается из командировки с подарками, и ты его обнимаешь? Вот так же и в раю».

Я посидела немного над подарком Мейсона, разглядывая икону на обложке. Думала. Потом встала из-за стола. Поставила чайник на электрическую плитку — нам разрешали ей пользоваться, но только под присмотром. Когда из носика чайника повалил пар, я выключила прибор и осмотрелась. Почти никого, все на водохранилище, только какие-то отдельные фигуры вдалеке заняты необязательными делами второй половины дня. Птицы поют. Жара. Со стороны воды доносятся визги восторга, такие идиотские и раздражающие, если ты не визжишь со всеми вместе. Бормочет радиоприемник директора лагеря, учителя географии. Он, наверное, дремлет тут неподалеку в гамаке, который повесили между двумя высокими соснами. Вот-вот Наталка, еще одна вожатая, станет собирать всех «мелких» на игру в этот унылый пионер-бол. Надо торопиться. Если я решила узнать, смогу ли я быть святой, то надо делать сейчас — потом не хватит духу. Я сосчитала до десяти. Потом задрала свою майку и на выдохе приложилась к чайнику левым соском.

В первый миг мне показалось, что чайник ледяной. Еще через долю секунды, когда я уже орала так, что голос сорвался на какое-то сипение, мне почудилось будто я обожгла то ли сердце, то ли еще какую-то жизненно важную требуху глубоко внутри, и сейчас умру. В памяти всплывают Наталкины грязные пальцы ног в фиолетовых шлепках — я лежала под тентом на земляном полу, свернувшись зародышем, и рыдала, а она суетилась надо мной.

— Ирочка, Ирочка, что случилось, покажи? Где болит?

— Оса-а-а-а укусиииила-а-а-а-а.

Остаток дня я валялась в палатке, которую делила с отличницей Алей Семеновой. Сосок ныл, но, к счастью, настоящего ожога я себе не поставила, скорее просто перепугалась. Меня чем-то намазали, успокоили, дали кусок белого хлеба с вареной сгущенкой.

Сон не шел. Мне было больно, и к тому же я, не переставая, думала. Глубокой ночью я начала трясти за плечо свою соседку.

— Аля, Аля!

— Ну, что тебе?

— Кто самый плохой человек?

— Какой человек?

— Плохой! Грешник! Самый грешник — это кто?

— Ира, я спать хочу.

— Ну, скажи мне и спи. Гитлер? Или Ленин?

— Ленин хороший.

— Ладно. А Гитлер?

— Гитлер плохой, но не самый.

— А кто тогда?

— Самый плохой Иуда.

— А почему он хуже Гитлера?

— Ну не помню точно, но он Христа поцеловал.

— Поцеловал и всё?

— Ну да. Это грех. Христос же его учил. Учителя целовать нельзя.

Я почувствовала злость, какую-то веселую. Вечно эта зубрила Аля мне разжевывает то, до чего я и сама могла додуматься. Мне ведь бабушка рассказывала, что Иуда сейчас находится на самом дне Ада. А кто такой Иуда? Ученик Христа. Чем он известен? «Поцелуй Иуды». Слышала это выражение сто раз, но вот когда надо — вылетело из головы.

Все стало понятно. Не просто, но понятно.

Мейсон поставил свою палатку далеко, на самом отшибе лагеря, рядом с парковкой. Странный выбор, но он и не спал там почти никогда. Если не было дождя, он ночевал в гамаке. Иногда Мейсон разводил неподалеку от двух высоких сосен, соединенных пестрой тканью гамака, небольшой костер, чтобы насекомые меньше беспокоили, а иногда обходился и без этого — почему-то комары и прочий гнус им мало интересовался. Эти ночевки он называл вахтами. Говорил пару раз во время вечернего чая, что он наш «ночной страж стаи». Учительницы хихикали. Они всегда хихикали, если он произносил хоть что-то мало-мальски игривое. Тем летом я с досадой и удивлением обнаружила, сколько среди взрослых женщин дур.

Когда я вылезла из палатки, то сразу ощутила запах дыма. Это костер Мейсона. У меня слипались глаза, голова болела, и вообще я чувствовала себя бидоном с ватой, но сердце колотилось так, будто я еще неделю не смогу спать.

Было очень страшно. Но стать святой, очевидно, страшнее в тысячи тысяч раз. Мне нужно совершить грех. Страшный.

Я решила не надевать обувь. Шла босяком, чтобы никого не разбудить. Голые ступни то и дело наступали на шишки, спотыкалась о коряги. Я терпела. Старалась не думать о гвоздях в пятках святой Ирины.

Мейсон спал в гамаке на спине. Его голова чуть склонилась набок. Уголок его рта подрагивал, как будто ему снится что-то то ли смешное, то ли милое. Он казался мраморным и вовсе не горячим, что бы там ни говорила Светка. Прошло столько лет, и я не помню его лица, не помню, какой у него был нос, губы, скулы, даже цвет волос в моей памяти все время меняется. Сохранилась только детская, не до конца оформленная мысль того летнего утра: если я буду стоять и смотреть на него еще, то ничто и никогда больше не покажется мне красивым — ни восход, ни море, ни картины моего любимого Брюллова, ни тем более какие-то люди. Наверное, от красивого нужно беречь глаза, как от искр сварки.

Это был полный провал, а не поцелуй. Я попала кончиком носа ему в глаз. Я его скорее даже не поцеловала, а ударила напряженными губами, и тут же бросилась бежать так быстро, как не бегала никогда. Подвернула ногу, наступила на что-то холодное, металлическое и острое, может такое быть, что это был даже и гвоздь, но тот день закалил меня, и я смогла не закричать. Добежав до палатки, забравшись внутрь, даже не забравшись, а забившись, как зверек, я накрылась с головой спальником и зажмурилась. Я лежала и бормотала про себя: «Не проснулся, не проснулся, не проснулся». Может и правда он меня не видел? Ведь он не открыл глаза, только скривил капризную, удивленную гримасу и дернулся, а потом повернулся на бок... Конечно, он видел. Конечно, он меня узнал. Я закрыла уши руками, зажмурилась еще сильнее. В панике думала о том, что сейчас прибегут все, все без исключения, и я провалюсь от позора сквозь землю, на то самое дно ада, где мне и место.

А потом тишина и темнота. Пробел. И удар половником по кастрюле как будто над самым ухом. Пора на зарядку и завтракать. После завтрака — пение, урок живой природы, физкультура и, наконец, урок Мейсона — за час до обеда. Внеклассное чтение.

— Ира. Пузатова Ира... Я тебя сегодня отпускаю. Иди спать.

Я так надеялась, что он куда-то испарится. В Истру уедет, например, в Новый Иерусалим, в Москву его вызовут — да мало ли у взрослых дел. Нет, он оставался на месте, как обычно. Утром кашу ел вместе со всеми. Купаться ходил. Я не видела его, не могла заставить себя смотреть в его сторону, но слышала голос — постоянно.

— Я не хочу спать.

Мне едва хватало сил держать глаза открытыми. Сердце колотилось как после эстафеты или кросса.

— Ты же всю ночь ходила-бродила. Иди себе.

— Я хорошо спала. Не ходила я никуда.

— Не ходила?

— Нет.

— Ну ладно, раз так. Оставайся. И в следующий раз спи крепче. Безмятежнее как-то.

— Я не понимаю.

— Не понимаешь, — он еще немного постоял рядом, а потом резко развернулся и широкими шагами пошел в сторону тента с длинными столами и лавками, куда уже подтягивалась наша группа к началу занятия.

Я ему соврала. Еще вчера это было невозможно, а сейчас — как-то само собой, легко. Похоже, получилось.

В предпоследний день смены я сняла свой нательный крестик и утопила его в водохранилище. Подарок Мейсона — житие святой Ирины — я хотела сберечь на память, но он куда-то пропал, а накануне нашего отъезда в Москву я проходила мимо кострища возле сосен и заметила, что среди почерневших веток и угольков лежит, подрагивая на ветру, обгоревший краешек ярко-синей бумаги с зубчиками мученического венца. 

Первого сентября я узнала, что Арсений Петрович уволился. Говорили, что вроде у него начались занятия в аспирантуре, а работу он нашел при своем вузе.

Я же окончила школу и выучилась на переводчика с итальянского языка. В основном занимаюсь документами и корпоративной перепиской, но есть в моем портфолио и маленькая жемчужина — две главы из книги Умберто Эко и кардинала Мартини «Диалоги о вере и неверии», я доводила их до ума по просьбе своей гораздо более успешной коллеги. Главы назывались «Когда начинается человеческая жизнь» и «Нравственность приходит в присутствии другого».

Ирина Толстикова: Грех и святость на Истринском водохранилище