Про любовь, носки и ещё что-то очень важное

А коль зайти б я смог,

То запах от носок

Ударил бы тебе в мозги.

Ю. Клинских, «Носки», авторская грамматика сохранена

 

Кашкетов вдруг неожиданно чётко осознал, что именно сегодня носки начнут вонять.

Такое с ним случалось регулярно на протяжении последних двадцати лет, с тех самых пор, как закончился этот треклятый переходный возраст. Да и закончился ли – это ещё вопрос.

Началась же эта эпопея с вонью почти сразу, стоило ему лишь справить тринадцатилетие.

 

Тогда, в тринадцать, носки начинали распространять мерзкий запах в тот же день, в который он их надевал. Да что там в тот же день – почти сразу, спустя уже пару часов, потовые железы, расположенные на ступнях, начинали генерировать удушливую вонь, которая разрасталась подобно объевшемуся анаболиков спруту, просачиваясь, бывало, даже сквозь резиновые сапоги, и расползалась по всей округе, приводя окружающих в трепет, а самого Кашкетова повергая в унылое подростковое смущение. Он ежедневно менял носки, но это помогало мало. Тогда он стал менять их чуть ли не ежечасно. Брал с собою в школу несколько пар, запасаясь впрок, и лишь только чувствовал первые признаки приближения вони, как тотчас выуживал из портфеля скатанную в тугой рулончик хлопковую пару, украдкой прятал её в начинающий предательски оттопыриваться брючный карман, тянул руку и отпрашивался в туалет, где и менял грязные носочки на чистые.

Которым, впрочем, уже в самом скором времени также предстояло стать грязными.

Он уж думал, никогда эта мука не кончится. Так и жить ему вонючкой, распространяя вокруг себя миазмы, заставляющие окружающих брезгливо морщиться и страдальчески зажимать носы.

Однако уже через пару лет вонь несколько ослабла, а после и вовсе почти исчезла. Менять носки теперь стало возможным вначале через день, а затем и вовсе – раз в несколько дней.

Неслыханное дело для Кашкетова, у которого, казалось, уж и одежда, и комната вся провоняли насквозь!

Теперь он даже мог изредка позволить себе синтетику (в которой ноги, правда, всё равно потели довольно интенсивно, но уже не так, как в тринадцать лет). Раньше – исключительно чистый, стопроцентный хлопок!

Впрочем, синтетикой всё равно особо не увлекался, чувствуя всё же, что ноги преть начинают. Побаивался рецидивов. Предпочитал всё-таки привычный, и, главное, надёжный, многократно проверенный коттон.

Привычка юности, знаете ли.

Но даже и в коттоне ноги всё равно рано или поздно начинали вонять. Теперь, правда, уже не так скоро, как раньше. Уже не через пару часов. И не через день. И даже не через два дня.

Однако воняли.

Зимой ещё он мог носить носки неделями – и ничего! А вот летом...

Летом обычно это происходило уже на третий, а то и того ранее, на второй день.

Вечером, придя с работы, он первым делом стягивал с ног липкие комочки и долго, сосредоточенно нюхал их – привычка, опять же, приобретённая ещё в юности.

Понюхав же, определял: пора уже менять, или можно поносить ещё?

И почти всегда склонялся к мнению, что, пожалуй, можно ещё денёк.

Он блаженствовал в эти почти священные минуты омовения – омовения не водою, нет! – запахами, причём своими же, любовно, трудово и заботливо выращенными на своём же собственном теле, запахами, за долгие годы сосуществования ставшими такими близкими и родными!

 

Обычно это происходило внезапно. Вот только вчера ещё нюхал, вдыхал в себя неповторимый, напоённый ножными соками телесный аромат, и как водится, постановил: один хотя бы денёк ещё вполне можно потаскать.

А назавтра, ближе, как правило, где-нибудь к полудню, ноги неожиданно начинали чесаться и зудеть, да так, что спасу никакого не было, и казалось, что огонь расплавленный залит в сапоги, а вовсе не мясо ножное!

И тогда Кашкетов с необыкновенной отчётливостью вдруг осознавал: ну всё, теперь на людях сапог снимать никак нельзя (“снимать сапог” – это литературный оборот. Так-то он носил туфли, ботинки, кроссовки – в зависимости от времени года, погоды, одежды, под которую подбиралась обувь, и конкретных дневных планов, успешному осуществлению которых обувь должна была способствовать).

Иначе – газовая камера.

Вот в точности, как сейчас.

И теперь, смущённо переминаясь с ноги на ногу перед её парадным, он привычно осознавал: разуваться при ней ни в коем случае нельзя.

Надо ж было такому случиться, что чертёжнице Аллочке (в девичестве Семицветовой, по мужу – Трибурцевой, для всех же, имевших честь с нею общаться – просто Аллочке!) именно сегодня взбрело в голову попросить кого-нибудь из их отдела помочь ей донести до дома почти уже готовые, однако требующие небольшой доводки чертежи, представляющие собою крест-накрест перевязанную бечёвкой плотную кипу бумаг. Кашкетов, трудящийся в том же отделе на скромной должности рейсфедерщика и давно приглядывающийся к Аллочке на предмет завязывания с нею любовных отношений, простодушно вызвался в проводники.

Дурачок.

Небольшая с виду аккуратная бумажная стопка на деле оказалась чугунной тяжести.

С бумагою вообще так всегда – её лёгкость обманчива. Казалось бы, ну что особенно тяжёлого может таить в себе, ну, скажем, не очень-то и большая стопка бумаги?

Может, ещё как может.

В этом Кашкетову предстояло теперь убедиться. Убедиться, что называется, на собственной шкуре.

Уже через сотню шагов он стал задыхаться. Через две – покраснел и дышал теперь шумно, через рот.

А через три испытал знакомые ощущения: будто ноги – это и не ноги вовсе, а две струи расплавленного металла.

И такой ставший уже привычным зуд. Казалось, вонь начала просачиваться сквозь модные туфли, потихоньку подползая к Аллочкиным очаровательным ножкам, норовя обвить их подобно змию неубиваемому, и подняться выше, а затем ещё выше – до небольшой, но вызывающе торчащей тёмными сосками из-под полупрозрачной летней блузки груди, оттуда перекинуться на нежную, чувственную шею молодой женщины, а оттуда уж рукой подать до тонких, нервных, красиво вырезанных ноздрей, всегда слегка подрагивающих словно в предвкушении чего-то необычного, доселе невиданного.

То-то будет ей необычное и невиданное.

Нет, никак нельзя было разуваться в присутствии Аллочки, вот хоть что ты делай, а нельзя.

А ведь, судя по всему, дело двигалось именно к этому.

- Ну что, Кашкетов, заглянете на чашку чаю с тортом? Чай и торт у меня сыщутся. В знак благодарности за геройски проделанную работу? – спросила Аллочка обливающегося потом, из последних сил несущего бумагу Кашкетова так очаровательно непосредственно, просто и как-то даже по-свойски, что отказаться было практически невозможно. Да ещё и стрельнула, искусительница, кокетливо подведёнными глазами из-под длинных, пушистых, чёрных ресниц.

Об отказе теперь не могло быть и речи.

Однако Кашкетов всё медлил, трусливо переминаясь с ноги на ногу.

Решение пришло неожиданно, и, как водится в таких случаях, на первый взгляд представлялось незатейливым, простым и легко осуществимым.

Поднявшись с Аллочкою на её этаж, Кашкетов дождался, пока она, погремев связкою выуженных из сумочки ключей, отворит старую, обитую изрядно потрёпанным и в некоторых местах даже прорванным дерматином дверь, после чего в ответ на Аллочкин приглашающий жест галантно ответил ей своим жестом – мол, только после Вас, сударыня.

Аллочка, поколебавшись немного и слегка недоумённо пожав плечами, шагнула за порог.

Кашкетов ввалился вслед за ней, устало плюхнул на пол стопку бумаги с чертежами (наконец-то! О, какое же это облегчение!).

После чего скользнул обратно за порог, успев крикнуть напоследок:

- Пять минут! Я сейчас! Пять минут!

И помчался вниз, прыгая через три ступеньки.

 

Продолжение следует