Выгодная сделка (1/2)

Небо, провисшее под дождевой тяжестью. Непрерывно сыплющаяся морось. Всепроникающая сырость и волглая одежда — вот чем встретил Аболинарский каганат Скирма.

Тивийцу, привыкшему на родине к испепеляющему зною летом и трескучим морозам зимой, здешний климат пришелся не по вкусу. Против теплого, омывающего гостеприимные южные берега моря он ничего не имел. А вот холодное, насылавшее тучи, сквозняки и шторма северное причин любить не было.

Скирм ни за что не приплыл бы сюда по своей воле. Но того требовало предложение, от которого нельзя было отказаться. Вернее, конечно же, можно, но поступил бы так только последний дурак, уж слишком выгодной представлялась сделка. Кем-кем, а глупцом Скирм не был. Душегубом — да, отпетым головорезом — да, закореневшим в беззаконии изгоем и святотатцем — да, но не дураком. А еще заядлым игроком. Азартным. Очень-очень азартным. Даже слишком. Еще и запальчивым к тому же, а потому считавшим ставку менее чем жизнь ничтожной.

Но в том и кроется сладостная прелесть игры, что сорвать куш столь же просто, как и лишиться брошенного на кон. И только взор разноглазой богини Асайны определяет исход. В тот раз она смотрела на Эргиля Пестрого — хирдамана Огвина из Вендегунда —— в миг, когда тот метнул кости, синим оком, дающим победу, на Скирма же карим.

Тридцать полновесных серебряных слитков — цена земельного участка с виноградником или оливковой рощей в Керменсе. В Тивии же этих средств хватило бы на крепкий хутор и солидное молочное стадо. Серьезная сумма, которой тивиец не располагал. Да что там Скирм! Весь круг его друзей и знакомых не смог бы одолжить столько наличного серебра.

Удача — розовогубая Пейя — все же не оставила его полностью. Пестрый, поменьжевавшись для вида, согласился простить долг в обмен на услугу. Он хотел сущую безделицу: лишить жизни одного-единственного человека. Скирм напрягся, ожидая подводных камней. Само по себе убийство представлялось ему делом обыденным, но он предположил, что столь высоко оцениваемая голова, вероятно, принадлежала князю, свирепому воину, или, по меньшей мере, хорошо охраняемому богачу. Однако хирдаман успокоил тивийца: жертвой был бродячий проповедник, известный как Омус из Енгорема.

Убить безоружного, безумного старика, странствующего в одиночку — что может быть проще? Почему же столь высока плата за его жизнь? Скирм как опытный игрок чувствовал подвох, но не понимал, где он кроется. Тивиец потребовал у Пестрого рассказать о причинах, и тот не стал запираться.

Принести голову Омуса ему поручил ярл Огвин из Ведегунда, пообещав в награду возвысить Эргиля из простых хирдаманов и сделать своим приближенным. Это означало для Пестрого головокружительный взлет и, без сомнения, являлось выгодной сделкой. Тем более барон Бельсена ур Гамасу поклялся отдать ярлу руку единственной дочери после смерти проповедника. Надо ли говорить, что в сравнении с приобретаемым в браке титулом и наследованием баронских владений жизнь старика не стоила ничего? Это была крайне выгодная сделка. Причем не только для Огвина.

Земли Бельсены были заложены виноторговцу Обакату из Сарнуса, и вернуть их барон мог двумя способами: либо убив Омуса из Енгорема, либо выдав дочь за кредитора. Естественно, пойти на такое унижение как марьяж с худородным торгашом ему не позволяла родовая честь, но и запятнать руки подлым убийством он тоже не мог.

В свою очередь, Обакат не питал особого интереса ни к баронессе, ни даже к скудному баронскому фьефу. После того как корабли с купленным на деньги ростовщика Шлеймона товаром отправились на пир в Жемчужный дворец подводного владыки Сулата, он остро нуждался в наличном серебре или векселях, чтобы рассчитаться и снова закупить вино на продажу.

Ожидаемо, что ссужать негоцианта, от которого отвернулась удача, желающих не нашлось. Над Обакатом нависла угроза долговой тюрьмы. И тут Шлеймон предложил дать отсрочку платежа и даже предоставить деньги на закупку товара, если тот принесет ему голову Омуса из Енгорема и медальон, который тот носил при себе. Ответом на вопрос, почему ростовщик хочет смерти проповедника, Шлеймон Обаката не удостоил. А тот не стал докучать, дабы не спугнуть настырностью удачу. Ведь это была поистине выгодная сделка.

И вот теперь, после череды столь выгодных сделок, Скирм мок в засаде, устроенной в роще у перекрестка, на человека, к которому не просто не питал неприязни, но даже не догадывался о его существовании неделю назад. А в дополнение к раздражающей сырости примешивались снедающее жгучее любопытство и неясное беспокойство. Чем же таким мог насолить старик такому числу достойнейших людей? Раз за разом задаваясь вопросом, Скирм решил, что перед тем как убьет проповедника, обо всем его обстоятельно расспросит.

***

Омус из Енгорема появился на перекрестке, где его караулил Скирм, около полудня. Определить время точнее не представлялось возможным, так как солнце надежно скрывалось за пеленой туч.

Облачение проповедника состояло из груботканого рубища, потемневшего от влаги и изрядно забрызганного дорожной грязью, и опоясывавшего чресла вервия. Он был бос. В руке старик сжимал походный посох, все остальное имущество умещалось в небольшой котомке за спиной.

— Отличный денек выдался сегодня для прогулки! — воскликнул Скирм, выбираясь из зарослей.

— И в самом деле, просто чудесный, — Омус выжидающе посмотрел на приближавшегося тивийца.

— Тебя называют Омус из Енгорема? — скорее утвердительно произнес тот, выглядывая медальон на шее старика.

— Так и есть. А как называют тебя? — проповедник смотрел открыто и прямо.

Скирма это несколько порадовало, потому как менее всего хотелось убивать трясущегося, обмочившегося от ужаса, сбивчиво и дрожащим голосом молящего о пощаде старика. Тивиец решил, что, должно быть, тот понимает, что их встреча не кончится для него добром, но страха не выказывает. Значит, либо хорошо владеет собой, либо не боится вовсе. Это озадачило Скирма и еще больше распалило в нем любопытство.

Он на мгновение замешкался, а после неожиданно для самого себя произнес:

— Я Скирм, тивиец. Местность называть не стану, ибо там я объявлен вне закона и имя мое проклято на тинге.

— Что же ты натворил, тивиец Скирм? — слова проповедника звучали по-отечески участливо.

— Воистину велик перечень моих прегрешений, всех и за час не перечислить, — ответил тот, впервые в жизни ощутив себя преступником.

— Я иду к пещере возле Коэнхе, это еще пара часов пути. Я собираюсь провести в ней сорок дней в посте и молитвах. Так что, если ты желаешь поведать мне о них, времени нам хватит.

— Вообще-то я хочу иного. Мне нужно забрать твои голову и медальон. Для этого я и поджидал тебя сегодня здесь.

— Я вижу, что секира заткнута за пояс, а тесак остается в ножнах — значит, не так уж ты этого и хочешь, — Омус оставался безмятежен, ни один мускул не дрогнул на его лице.

— Это потому, что мне интересно, чем ты так насолил сильным мира сего.

— Если хочешь знать, я расскажу. Но это долгий разговор, для которого здесь неподходящее место.

— Ну, так до Коэнхе путь неблизкий. Я готов выслушать все, а убить тебя могу и там.

— Тогда идем.

***

Дом Шлеймона располагался в самом сердце ростовщического квартала столицы Аболинарского каганата. Его часто называли Паутиной, не то из-за планировки улиц, не то из-за того, что каждый попадавший туда ассоциировался с мухой, угодившей в ловушку коварного паука. Эта часть города была обнесена крепостной стеной, и пройти внутрь можно было только через ворота, предъявив страже приглашение от живущего внутри.

Впрочем, у участников выгодной сделки проблем на входе не возникло. Ростовщик позаботился о пропусках для всех: разорившегося Обаката из Сарнуса, заложившего родовое имение Бельсены ур Гамасу, безродного ярла Огвина из Ведегунда, мечтавшего о баронстве, и его приближенном Эргиле, еще недавно откликавшегося на прозвище Пестрый.

Сам тивиец прибыл ночью в сопровождении своего закадычного друга, Сулгрида из Нортьенстойма, за которым тянулась дурная слава отпетого висельника. Охранники отнеслись к нему с вполне оправданным недоверием, но удовлетворились тем, что он поклялся не обнажать оружие в этом доме.

Вся компания ожидала в хорошо освещаемой многочисленными масляными лампами зале, где Шлеймон обычно вел дела. Сам хозяин восседал за массивным столом в дорогом кресле, обтянутом тисненой золотом красной кожей, а шляпки гвоздей, крепивших обивку, были серебряными. Подле него стояли двое телохранителей.

Гостей разместили на расставленных вдоль стен стульях. Ни вина, ни закусок им предложено не было, то ли из-за скупости хозяина, то ли потому, что он хотел выказать им свое пренебрежение.

Слуга доложил о приходе Скирма и Сулгрида и, когда те вошли в помещение, разговоры тут же смолкли. Присутствующие сверлили тивийца с кожаным мешком в руке нетерпеливыми вожделеющими взглядами.

Прибывшие поприветствовали хозяина и собравшихся. Скирм проследовал к столу и занял стул напротив ростовщика. Его друг стал за его спиной.

— Принес? — продребезжал Шлеймон, влажно блестя красными вывернутыми губами.

Скирм поставил на стол мешок и распустил завязки на его горловине. Тот раскрылся, и на столешницу плавно потек мед, использованный как консервант. Внутри оказалась голова.

Шлеймон стер с ее лица густую липкую массу. Вглядевшись в черты, расплылся в кривозубой, излучающей самодовольство ухмылке и слизал мед с пальцев.

— Медальон! — потребовал ростовщик.

В ответ Скирм отодвинул горловину туники, показывая маленькую бронзовую фляжку, украшенную гравировкой в виде глаза, на толстой, замысловатого плетения цепочке, которая была дважды обернута вокруг его шеи.

— Почему ты желал смерти Омусу из Енгорема?

— Почему?! — густые брови ростовщика вспрыгнули на лоб. В другое время он бы высокомерно не счел необходимым ответить, но вид головы врага на своем столе возбудил в нем желание покрасоваться. — Из-за проповедей конечно! Этот юродивый науськивал чернь помогать друг другу!

Подумать только, протянуть руку помощи в беде, накормить голодного, дать кров бездомному, приютить сироту — и все бесплатно. Бесплатно! Без корысти! А что если бы чернь вняла ему? Если бы она поверила, что, собрав от каждого по полмедяка, сможет собрать великую казну? А ведь и правда может!

Кто же тогда пойдет к ростовщику? На что жить мне? Чем платить подать кагану? Смутьян покушался на святое — выгоду! С этим нельзя было мириться.

Но теперь он, хвала богам, мертв. Из его уст, — ростовщик указал на отрубленную голову Омуса, — больше не будет доноситься крамола.

Шлеймон глубоко вздохнул, усмиряя клокочущее дыхание, загоняя обратно готовое прорваться наружу обильное словоизлияние.

— Медальон, — властно повторил он, перегибаясь через стол и протягивая руку к шее Скирма.

— Ты разве не знаешь, — тивиец перехватил ее за запястье, — его снимают только с головой!

С этими словами он дернул ростовщика на себя и, крикнув Сулгриду: «Давай!» — ударил сверху кулаком по затылку Шлеймона.

Напарник среагировал моментально, и одному из телохранителей, уже вырвавшему меч из ножен, в глаза прилетела доселе скрываемая в ладони пригоршня соли.

Подхватив выпавший у него клинок, Сулгрид с кошачьей грацией метнулся навстречу второму. Их мечи коротко блеснули, и охранник повалился на пол, рассеченный от горла и до паха.

Тем временем Скирм сволок Шлеймона и, придерживая за шею, прислонил к углу столешницы одним виском — и со всей силы саданул ладонью по другому.

Из открытого рта оглушенного ростовщика потекла слюна. Тивиец, раздосадованный неудачей, повторил удар, но голова снова выдержала. Тогда Скирм вместо ладони со всего маху обрушил колено. Кость черепа поддалась с влажным хрустом, угол стола вошел внутрь, на пол струйкой полилась кровь.

Поудобнее перехватив ростовщика за длинную прядь на виске, споро, в несколько ударов тивиец отделил тесаком его голову, которую поставил напротив Омусовой. В колеблющемся свете масляных ламп казалось, что гримаса Шлеймана выражала ненависть, досаду и изумление, а лик проповедника взирал на нее с понимающим отеческим всепрощением.

Уцелевший охранник, воющий от нестерпимого жжения в глазах, был скручен и связан Сулгридом, который, сохраняя верность клятве, так и не обнажил свое оружие.

Скирм взял со стола остро отточенный калам и подошел к пленнику.

— Как тебя зовут? — спросил тивиец, старательно выговаривая слова трудно дававшегося ему местного языка.

— Егудим, — злобно таращась, ответил тот.

— Хорошо, — кивнул Скирм и ударил его зажатым в кулаке письменным инструментом в глаз. — Видишь, Егудим: я настроен серьезно, — бесстрастно продолжил тивиец, когда Сулгрид впихнул в глотку орущему пленнику кляп. — Сейчас ты проводишь моего друга и покажешь ему, где хранятся долговые расписки и договора Шлеймона, а потом принесешь их сюда. Если вдруг ему покажется, что ты хитришь или задумал что-то недоброе, это будет стоить тебе зрения, — Скирм выразительно приставил остро отточенную палочку к уцелевшему глазу.

Сулгрид поднял пленника, и они покинули залу.

Присутствующие, не вмешиваясь, следили за разыгравшимся перед их глазами кровавым действом, находясь в глубочайшем недоумении.

— Должно быть, вы хотите знать, что происходит? — обратился к ним Скирм, усевшись в красное кресло, еще хранившее тепло тучного зада ростовщика.

— Да, — ответил за всех нашедшийся первым Бельсена ур Гамасу.